| Очень страшно так читать, впервые, не забудешь… Небольшая, полная этюдов Васнецова, Поленова, Левитана квартира Сергеича наполнялась, сидели и в гостиной под какими-то персидскими щитами, у бухарских копий, в кабинете на гинекологическом ложе, спорили о символистах, декадентах (тогда модный спор), быте, реализме и т. п. А потом слушали — очень часто читал Андреев. Реже Бунин, Телешов, я и другие. Кончалось все ужином. Сергеич сам готовил удивительнейшую селедку, хоть бы в «Прагу». Разные водки в графинчиках, пироги, грибы, заливные… вообще Москва — то русское тепло, и тот уют, немного лень, беспечность, «миловидность», что и есть старая Русь.Расходились поздно. По скрипучему снегу, под холодными звездами шли пешком, хохотали, доказывали недосказанное, дразнили друг друга. Иногда старый писатель Гославский, с серебряной бородою — его звали Богом Саваофом за торжественный вид — сильно подвыпив, начинал бранить кого-нибудь, меня, например, — неизвестно за что. Звали Ваньку, усаживали Голославского, кто-нибудь вроде безответного Ивана Алексеича Белоусова, в хохлацкой шапке и шевченковских усах и увозил его. Сергеича я полюбил скоро и крепко. Да и как было не любить этого славного и такого открытого — весь нараспашку — «прелестника» из Хамовников? Он был мне старший, вроде дядюшки и заступника. Если какая беда, затруднение или болезнь, он тут как тут, зимой в серой мерлушковой шляпе, всегда живой и картинный, многоречиво-приветливый. Правда, он больше сам говорит. Слушает неохотно, рассеянно. Чувствуешь, это только скользит по нем… На «Среде» мы с ним и Андреевым были «крайняя левая», т. е. защитники символистов: тогда здесь и был «ключ позиции». Сергеича же и вообще постоянно тянуло к новизне, молодости. Наша «Среда» была весьма пожилая, Степенная. Это его не вполне насыщало. И он водился с художниками младшего возраста. (Наприм., с Петровым-Водкиным, тогда юношей. И, разумеется, покровительствовал ему). Милая странность Сергеича в том состояла, что, никак не будучи «инфернальным», он очень любил в литературе всякие «бездны», «тайны», достоевско-андреевское… и для чего это ему надо было? Весь он так хорош был простосердием и чистодушием, а любил «жуть». |
| – А известно ли лорду председателю, что указанные селедки, которые, как было установлено, наносят ущерб английским судовладельцам, по протекции Арчибальда Денди, эсквайра, и при его прямом содействии отстаиваются в адмиралтейских доках его величества? Известно ли, наконец, что указанный Денди, эсквайр, предав забвению долг и честь британца, вступил на путь порока и преступления, пошел против бога и короля и с недавних пор является тайным агентом Москвы?… Ну, знаете, точно бомба взорвалась в таможне. В зале поднялась паника. Одни свистели, другие аплодировали, потом все повскакали с мест, разделились на партии и пошли на сближение с самым угрожающим видом. Тогда и мистер Денди не выдержал. Спрыгнул с весов и с громким криком налетел на мистера Болдуина. Тут началась всеобщая потасовка. Несдобровать бы и нам, но спасли призы. Недаром мы их зарабатывали! Как только мистер Денди спрыгнул, наша чашка взвилась под самые стропила, и мы оттуда, как из ложи, наблюдали побоище. А побоище, доложу вам, получилось изрядное. Кругом пыль столбом, треск добротных английских лбов, хруст старинной английской мебели… Джентльмены разошлись, бьют друг друга по чем попало, весь зал усыпан выбитыми зубами, манжетами, воротничками. Бойцы падают один за другим. Страшное было зрелище! Вскоре, однако, толпы бойцов поредели, битва утихла, мы спустились по грудам бездыханных тел и направились к выходу. В этот миг мистер Болдуин шевельнулся, тяжко вздохнул. – А известно ли… – прохрипел он сердито. Тогда и председатель очнулся, приподнялся на локтях, позвонил в колокольчик. – Нет, не известно, ничего не известно! – смиренно произнес он и рухнул замертво. Снова стало тихо. Мы вышли, вздохнули полной грудью, осмотрелись кругом и побежали на «Беду». А там подняли якорь, поставили паруса и полным ходом пошли в Портсмут – выручать наш табун. К счастью, в доки еще не пришла весть о последних событиях. Нам открыли порты, выпустили селедок и даже пожелали счастливого плавания. Ну, мы пошли не спеша, а через час на горизонте открылся остров Уайт. Мы обошли его, согнали селедок поплотнее и, стоя на правом борту, долго смотрели, как тают в тумане низкие берега Англии. |
| Не раз и не два они по-соседски об этом толковали. Кузнецов вообще мужик очень славный — честный, открытый, прямой, врач хороший… И вот такая по жизни нескладуха. А между тем отец Сереги Астафьева — генерал-лейтенант Астафьев — служит в Генштабе, в Главном оперативном управлении — ГОУ. Направленец — отвечает за оперативную обстановку в Афганистане. Ну, может быть, не один отвечает. Но по кое-каким Серегиным обмолвкам можно сделать вывод, что он там не самый последний из ответчиков. Ну и все. Плетнев Сереге удочку закинул насчет Кузнецова, Серега с батей переговорил. И вот надо же — сработало! — Поздравляю! — сказал Плетнев, чувствуя искреннюю радость. Ну и, конечно, затаенную гордость: как ни крути, а это он Кузнецову такую везуху устроил. — Здорово! Людям вообще приятно помогать. А приятным людям, таким как Кузнецов, вдвойне приятно. Даже втройне. Они долго сидели. Уже и стемнело давно… Николай Петрович все подначивал Плетнева рюмочку выпить. Сколько раз тот ни объяснял, что позволяет себе разве что полстакана сухого вина за новогодним столом, а ему по-прежнему неймется. Зато съели все с большим удовольствием. Совершенно, можно сказать, разорили стол. Кузнецов, естественно, и бутылку ополовинил. — В общем, — все толкует об одном и том же. — И тебе спасибо, и другу твоему вот какое спасибо передай! — и вилкой с куском селедки снова по горлу пилит: вот, мол, какое спасибо. Плетнев сидит, слушает. — На будущий год Вовке поступать. Хочет в Москву, на медицинский… Если мне в Муром придется вернуться, то ему, значит, в общежитие… Машет рукой — дескать, полная ерунда получается. Плетнев кивает. И впрямь ерунда. — Конечно, курица не птица, Гавнистан не заграница. Но на квартиру я оттуда точно привезу… Мне до пенсии осталось — с гулькин нос. Ну, ты знаешь… Всю службу — по коммуналкам. И неизвестно, когда своей дождусь. А так через год-два кооператив возьму… Наливает на донышко. — Давай. За тебя. Плетнев ответно поднял чашку с остывшим чаем. — Вот ты мне скажи, почему у нас так неразумно устроено? — начинает вдруг горячиться Николай Петрович. — Пока за бугор не попадешь, ни черта не заработаешь!.. |
| Репортер мгновенно подлетел к вышедшему. — Ну? Клюнуло? — Чорта с два! Историческая романтика полностью затоварена: одних «Багратионов» и «Кутузовых» — целый вагон. На пять лет сверх плана! «Прокопа Ляпунова» и того три штуки. Сам видел… В детскую — полный газ, там пусто. — Взял темку? — Да что я — Чарская, что ли? — Дуррак! А еще талантом всесоюзного значения считаешься! Псих малахольный! Духа эпохи не чувствуешь! Отстаешь от темпов! Катаев Гюговского Гавроша на советского Гаврика переоборудовал и полмиллиона на «Парусе» привез! Техника решает все! Хоть лорду Фаунтльрою пионерский галстук подвязывай! Но — сумей! Тебе же и книги в руки. С Чкаловым на остров Врангеля летал, в каракумский автопробег ходил… А он — «я не Чарская»! — плюнул с досады репортер. — Сходи к Диогену, коли у самого шарикоподшипников не хватает! Совет был разумен. Консультация Диогена не раз вывозила и из более трудных ситуаций. Да и итти недалеко: всего лишь завернуть за угол на Софийку и спуститься по скользким от налипшего снега ступеням в погребок-закусочную, где в эти часы неизменно пребывала широко известная среди московской пишущей братии личность. Подлинное имя ее и звание знала лишь Лубянка, куда не раз возили Диогена, но, продержав недолго собачнике, непременно выпускали по особым ходатайствам. Нужный был человек и в своей сфере незаменимый. Его заросшая нечесаной гривой буграстая голова обладала феноменальной способностью давать любую справку по всему напечатанному до 1917 г. вплоть до цитат и семизначных цифр, с указанием источника, а порою даже и страницы. Ходили слухи, что его и в Кремль кое-когда вызывали. Этим только и объяснялось пребывание Диогена вне концлагерной проволоки после не раз повторенной им формулы: «Для мыслящих людей время остановилось в семнадцатом году.» Почтенное имя древнего философа Диоген получил вследствие сходной с ним склонности к особой архитектуре и устройству своего жилища. Зиму, приняв поправку на разницу в климате Афин и Москвы, Диоген проводил в уборной, упраздненной по случаю хронического бездействия канализации, единственная мебель которой была им творчески перемонтирована в обеденный, вернее, закусочный, украшенный неизменным полулитром и надкусанной селедкой, стол. Некоторое неудобство этого аппартамента состояло в том, что на его выщербленном изразцовом полу нельзя было вытянуться во всю длину, даже ложась по-диагонали. Окна тоже не было, но в нем Диоген и не нуждался, так как все зимние дни проводил в уже упомянутой закусочной, за одним и тем же залитым пивной пеной столом. |
| Изошник В общем, через день стало ясно: пять баллов получил весь класс. А ведь четверть прошла почти исключительно в нашем завороженном (и не очень…) просмотре слайдов. Нет, не слайдов, а в открытии окна в другие времена и пространства… 26 октября, 2011 В общем, через день стало ясно: пять баллов получил весь класс. А ведь четверть прошла почти исключительно в нашем завороженном (и не очень…) просмотре слайдов. Нет, не слайдов, а в открытии окна в другие времена и пространства… Василий Перов " Учитель рисования " Мы уже, кажется, знали тогда, что к нам придет новый учитель рисования. Вернее, рисованием этот предмет назывался у мам, пап и дедушек. У нас он уже назывался «изо». И это порой приятно шокировало наших мам, бабушек и пап. Итак, на дворе была примерно середка 80-х, и мы – в каком-нибудь четвертом или пятом классе. Старую учительницу изо я уже совсем не помню – вероятно, просто за отсутствием чего-либо примечательного. Ну, рисовали. «Срисовывали с бюстов» – как в бессмертном «Обрыве», в весьма стёбной его главе. Подозреваю, что изошница была пофигисткой, да и администрация школы не очень уделяла внимание кабинету, в котором у нас проходило изо (рисование). Этот кабинетик находился на пятом этаже, между черным ходом актового зала, обычно забитым фанерным щитом, и – такой же вечно запертой дверью школьного радиоузла. Который тоже, наверное, включался эдак раз в пять лет. Короче, это было самое верхнее и тесное крыло школы, такой по сути местный медвежий угол, с низким плиточным потолком, выше которого – чердак и ветер свищет. А не менее тесноватый кабинет вообще был сарай. Все остальные кабинеты на всех этажах смотрелись как нормальные классы, а этот… В нижних «этажах» шкафов валялись картонные колпаки, оставшиеся от новогодних маскарадов, какие-то облезлые доски. Вверху, за стеклом, вид напоминал знаменитую считалку-балладу про рассеянного Юрдана, не обнаружившего себя на собственном диване. Того самого, у которого – на книжной полке лежали «щетка и вчерашняя селедка», а в буфете – «хлеба белого кусок, блюдце, веник и носок». Там стояли кубики, пирамидки, шары, катушки, запылившиеся подрамники… Невооруженный глаз улавливал сразу: во всё это хозяйство рука человека не запускалась лет несколько. |
| – Ваше благородие, как же так? – сказал отец. – За что же брать меня? Я не кто-нибудь, меня все знают. – Нет, брат, тебя еще не знают, – возразил пристав. – Ты разбойник. Взять! Снова городовые подступили к отцу. – Ты, дурак, селедкой-то не махай, – тихо, сквозь зубы сказал отец тому, который вынул шашку. – Ваше благородие, я семейный человек, работаю на этой пристани двадцать лет. Что я сделал? Вы скажите всем, чтобы все знали, за что меня берут. А то ведь и вправду подумают люди, что я – разбойник! – Ну, прикидывайся, святой! – закричал пристав. – Не знаю я вас! Ну! Городовые как будто медлили. – Ну! – Подождите, ваше благородие, я сам пойду, – сказал отец. – Саня… – он наклонился ко мне. – Саня, беги к матери, скажи ей… Ах, да ты ведь… Он хотел сказать, что я немой, но удержался. Он никогда не произносил этого слова, как будто надеялся, что я когда-нибудь еще заговорю. Он замолчал и оглянулся. – Я схожу с ним, Иван, – сказал староста, – ты не беспокойся. – Сходи, дядя Миша. Да вот еще… – Отец вынул три рубля и отдал артельному. – Передай ей. Ну, прощайте! Все хором ответили ему. Он погладил меня по голове и сказал: – Не плачь, Саня. А я и не знал, что плачу. И теперь страшно мне вспомнить, что сделалось с матерью, – когда она узнала, что забрали отца. Она не заплакала, но зато, только «дядя» ушел, села на кровать и стиснув зубы, сильно ударилась головой о стену. Мы с сестрой заревели, она даже не оглянулась. Бормоча что-то она билась головой о стену. Потом встала, накинула платок и ушла. Тетя Даша хозяйничала у нас целый день. Мы спали, то есть сестра спала, а я лежал с открытыми глазами и думал: сперва об отце, как он со всеми прощался, потом о толстом приставе, потом о его маленьком сыне в матроске, которого я видел в губернаторском саду, потом о трехколесном велосипеде, на котором катался этот мальчик, – вот бы мне такой велосипед! – и, наконец, ни о чем, – когда вернулась мать. Она вошла похудевшая, черная, и тетя Даша подбежала к ней… Не знаю почему, мне вдруг представилось, что отца зарубили городовые, и несколько минут я лежал не двигаясь, не помня себя от горя и не слыша ни слова. |
| “4 сентября 1923 г. …Трудно жить на свете – такой камень, что нельзя с души скинуть. Ну ничего, може он оторвеця… Такое воровство, что нельзя жить. Все воры вооружены. Нам нельзя и ложи держать во дворе… Стоят пара волов 200 миллиардов, одна коняка 20 миллиардов, 1 пуд пшеницы 130 миллионов, сапоги 7 миллиардов. Нельзя жить. Сарпинки аршин… 180 миллионов. Такая жизнь, что волосы дыбом становятся. Голые и босые… Я жалею, что не там, ну вертаться нельзя, а ждем вас… Я посылаю письма доплатни, потому в нас хоть и миллионы, но не за что торгувать. Скота нет, хлеба хватило на насинья. Так живем, тай только робым кому то…” “16 сентября 1923 г. …Фунт хлеба 10 миллионов, а паршивая селедка 100 миллионов, а о кожевенном товаре и мануфактуре я и писать не буду… Все голы, все босы. Один исход – приобретаем мануфактуру и кожи своими руками, свое изделие, – тем и одеваемся и обуваемся. Увы темна страна, увы бедна она, увы несчастна она, увы в слезах жалких она, увы несчастной нет покрова, забито кругом темной мглой. Припев – взойди о ясное солнце, о ясное солнце, вечерняя заря… Заря не взошла…” “18 сентября 1923 г. …Теперь, на это лето, на 24й год все отказываются от земли – невозможно пользоваться землею, дюже сильный продналог. Теперь-то мужики говорят: “Кабы откуда-нибудь перевернулась власть, так мы кольями били жидов, это они нас мутят…” (Новое Время, 3 января 1924 г., Если бы голод явился действительно только стихийным бедствием, как утверждают большевики и те кто им верит, а не одним из способов истребления русского народа, то советская власть, не проявляя личной инициативы, не мешала бы, по крайней мере, частным лицам бороться с этим бедствием. Мы видим, однако, обратное. Голод содействовал не только истреблению русского народа, но и помогал выкачивать, под предлогом “помощи голодающим” деньги из-за границы, идущие столько же на усиление советской власти в России, сколько и на пропаганду коммунизма в Европе. Помогая “голодающим в России”, Европа, в сущности, помогала своим собственным коммунистам и укрепляла их позиции. |
| Взамен того развязный сотрудник «Головешки» подошел еще ближе и, казалось, намеревался где-нибудь поблизости сесть. Такая развязность показалась Ивану Ильичу несколько щекотливой. — Да! скажи, пожалуйста, Порфирий, — начал он, чтобы что-нибудь говорить, — почему — я всё тебя хотел спросить об этом лично — почему тебя зовут Пселдонимов, а не Псевдонимов? Ведь ты, наверное, Псевдонимов? — Не могу в точности доложить, ваше превосходительство, — отвечал Пселдонимов. — Это, верно, еще его отцус при поступлении на службу в бумагах перемешалис, так что он и остался теперь Пселдонимов, — отозвался Аким Петрович. — Это бываетс. — Неп-ре-менно, — с жаром подхватил генерал, — неп-ре-мен-но, потому, сами посудите: Псевдонимов — ведь это происходит от литературного слова «псевдоним». Ну, а Пселдонимов ничего не означает. — По глупостис, — прибавил Аким Петрович. — То есть собственно что по глупости? — Русский народс; по глупости изменяет иногда литерыс и выговаривает иногда по-своемус. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалидс. — Ну, да… невалид, хе-хе-хе… — Мумер тоже говорят, ваше превосходительство, — брякнул высокий офицер, у которого давно уже зудело, чтоб как-нибудь отличиться. — То есть как это мумер? — Мумер вместо нумер, ваше превосходительство. — Ах да, мумер… вместо нумер… Ну да, да… хе-хе, хе!… — Иван Ильич принужден был похихикать и для офицера. Офицер поправил галстук. — А вот еще говорят: нимо, — ввязался было сотрудник «Головешки». Но его превосходительство постарался этого уж не расслышать. Не для всех же было хихикать. — Нимо вместо мимо, — приставал «сотрудник» с видимым раздражением. Иван Ильич строго посмотрел на него. — Ну, что пристал? — шепнул Пселдонимов сотруднику. — Да что ж это, я разговариваю. Нельзя, что ль, и говорить, — заспорил было тот шепотом, но, однако ж, замолчал и с тайною яростью вышел из комнаты. Он прямо пробрался в привлекательную заднюю комнатку, где для танцующих кавалеров, еще с начала вечера, поставлена была на маленьком столике, накрытом ярославскою скатертью, водка двух сортов, селедка, икра ломтиками и бутылка крепчайшего хереса из национального погребка. |
| Вот еще один натюрморт Машкова, он не так фонтанирует благополучием, как другие, а какой-то более честный. Вот, смотрите, красное дерево. Он очень любил писать то, что исчезает из быта, — старинную мебель, красное дерево. Вот еще один натюрморт. Конечно, если учесть, в какое время это написано… Это уже «Мясо», изобилие мяса, которого тоже, конечно, не было. Изобилие рыбы, о которой только что писали: «Где эта рыба?». Вот такие булки. Вот это очень интересный натюрморт, видите, написано: «Да здравствует республика!». Обратите внимание — длинная буханка хлеба и нож лежат на газете, которая называется «Русская воля». Очевидно, это — символ всеобщего равенства: каждому по одинаковой пайке — вот что такое «Да здравствует республика!» Был еще один художник в «Бубновом валете», можно сказать — антипод Машкову. Если Машков был максималистом в живописи, то этот художник был минималистом, и звали его Давид Штеренберг. Он как раз всю правду о жизни в то время и изобразил, но вместе с тем как-то умудрился внести в это нечто прекрасное, изящное. Перед нами просто икона этого времени. Вот девочка стоит, крестьянская девочка, смотрит на нас серьезно и вопрошающе — совершенная икона, потому что стол даже изображен в обратной перспективе. На столе — ломоть хлеба, и все, это символ нового времени. Селедки Штеренберга, обратите внимание, полны какой-то необычайной грации, и вилка, которая лежит на тарелке, готова хищно впиться в одну из них, и рядом кусок хлеба. В это время селедка была своеобразной валютой. Ходасевич вспоминал, как он был на рынке и встретил там Анну Ахматову, которая несла в руке селедку и хотела обменять ее на что-нибудь более существенное. Сам Ходасевич пришел туда с этой же целью. Вот этот предметный мир материи, цвета, формы у Штеренберга был передан с необыкновенной страстью и европейским совершенством. Он учился в Париже — сначала в Школе изящных искусств, а затем в академии А. Витти, жил в известном парижском фаланстере «Улей». Смотря на его произведения, все время вспоминайте Машкова. Посмотрите, вот такой минимализм: стол почти пустой, чашка с кофе или чаем и какие-то два кусочка сахара, очевидно, в маленьком блюдечке. |
| Придя домой и взяв книжку о преподобном Серафиме, я поняла, что, блюдя пост телесный, плохо провела пост духовный. Горько и долго я плакала. Случай этот заставил меня с особенным вниманием обернуться к своей душе, и на меня стал нисходить все больше и больше мир душевный. Торжественно встречали мы батюшку на беседе. Пропоем «Достойно», усадим его, расположимся вокруг и запоем стих: «Господи помилуй, Господи прости» или еще какой другой. Начнет, бывало, батюшка раздавать конфеты; берет и говорит: «Вот этого жука — Надюшке-сычевке, а вот этого таракана — Танюшке-Рухольному, бабочку — Зинке-Маронке, а клопа кому? Вере — дам». То же и с луком от селедки: кому месяц, кому пол-дугу. Когда я сиживала рядом с батюшкой, поил он меня из своей чашки. Мне не хочется, а он все: пей да пей, подливает и подливает. Часто я садилась на полу, около его ножек. Вот как-то ласково замечает батюшка, смотря на меня, осторожно прикасаясь ручкой к моей голове: «Предо мной сидит нежное существо, воск,— что угодно, то из нее и сделай. Да я и сам-то боюсь до нее дотронуться: того гляди развалится». Расположение ко мне многих сестер, с полной доверчивостью открывавших тайники своей души, заставило меня глубоко задуматься и обратиться к батюшке с просьбой: разъяснить мне, как принимать такое расположение: посылать сестер к нему или просто с любовью выслушивать. — У, какая Манюшка-то старица стала,— посмеялся надо мной батюшка и, стуча пальчиком по столу, с серьезным видом добавил: — Так вот что, Манюшка, я тебе скажу: с этих пор я с тебя на исповеди строго спрашивать не буду. Прихожу к батюшке на исповедь с записью грехов. Прочитав все и разорвав, батюшка велел бросить запись в печку, которая топилась в его же комнатке, спуская головку с постели и указывая пальчиком: «Манюшка, смотри, какое яркое пламя-то, как твои грехи-то горят». Прошу что-то у батюшки и называю его «дорогой, миленький батюшка», а он наклоняется и таинственно и протяжно говорит: «Постыленький». Стоим мы несколько человек у батюшки в столовой у стола. Тихонько подкрадывается ко мне батюшка сзади, быстро надевает на меня соломенную шляпу со словами: «Смотрите, какая схимница-то». С меня надевает на Наташу, и все мы вместе с батюшкой смеемся без конца. |
|
|
