| 31 Их поймали на склоне, близ долины, где они, обнявшись, спали в кустах. Набрел на них солдатик, свернувший с дороги по нужде. Когда их стали разнимать, оба они закричали. Алхузур стал кусаться, а Колька извивался изо всех сил и что-то вопил нечленораздельное. Солдаты из обоза их скрутили, а потом развязали и дали поесть. Ели они из миски руками и ни на кого не глядели. Они смотрели только друг на друга и переговаривались жестами да мычанием. Ни на какие вопросы ответить они не смогли. Приехавшая женщина-врач констатировала, что оба мальчика в состоянии дистрофии и невозможно сейчас сказать, будут ли они вообще жить. Кроме истощения, заметны у обоих нарушения психики. Дети разлучать себя не позволили и поднимали невероятный крик, если одного из них уводили на медосмотр. А через месяц и десять дней из детской клиники номер шестнадцать города Грозного ребят перевели в детприемник, где держали выловленных и собранных беспризорных перед тем, как отправить их в разные колонии и детдома. Я запомнил этот дом, размещавшийся на тихой окраинной улочке в деревянном здании бывшей школы. Здесь никого не учили, но в комнатах стояли парты, и за неимением столов за этими партами нас и кормили, давали привычную затируху: мука с водой да лук, да в редкие удачливые деньки — мерзлую черную картофелинку… Утром два финика к чаю или десять изюминок, вечером кусок протухшей селедки и снова чай. Иногда каша — в праздники и на воскресенье. В нашей спальне жили дети разных национальностей. Веселый, прыщавый, нескладно длинный татарин Муса. Он любил всех разыгрывать, но, когда ярился, мог и зарезать, становился белым и скрипел зубами. Муса помнил свой Крым, мазанку в отдалении от моря, на склоне горы, и мать с отцом, которые трудились на винограднике. Балбек был ногаец. Где находится его родина, Ногайя, никто из нас, да и сам Балбек, не знал. Был он низкоросл, скуласт, справедлив. Как-то пытались они разговаривать с Мусой, каждый на своем языке, и даже что-то у них получилось. Оба умели играть в кости. Балбек учил нас ругаться по-ногайски… |
| — Я, — отзывается Нейдман. — Что хочешь? — Вы знаете, какой нас селедкой кормят? — нагло заявляет он, поднимая перстом кусок селедки. — Какой? — Тухлой! — Гражданин Нейдман! Эта селедка вашего засола! В 37-м вы ее засаливали для нас, не думая, что вам придется ее жрать! Какие у вас могут быть претензии? Это у нас к вам они могут быть! Барак смеется! Все знают, что он за птица, и никто его не жалеет, и нет ему места на земле, как Каину убившему брата своего. Мы их лечили, формально делая все нужное и необходимое, долго не держали, как многих, сострадая, спасая, поддерживая. С общехристианских позиций это неверно, это даже грешно. В свое оправдание могу сказать, что я не мстил, не делал заведомо обдуманных пакостей, больше того, у меня не было зла в душе против всей этой каинской братии. Я делал им то, что положено, и не больше того. Вернемся обратно в тот барак, в котором Коленька мерит температуру, доктор Белевцев делает обход, а я записываю на скобленой фанерке все его назначения. Людмила Фоминична, она же «мать-игуменья», выяснив, что никаких тяжких грехов за мной не водится, оставила благосклонно меня работать под сенью своих крыл. Крылья у нее были мощные, как и вся сама. Она, с одной стороны, была «жандармом в юбке», с другой — справедливой и невзбалмошной бабой. Она понимала юмор, но защищала и не давала в обиду тех, кого она уважала. Она была всего-навсего фельдшерицей и прислушивалась к мнению врачей, в особенности к мнению доктора Агаси Назарыча Мазманьяна, весьма незаурядного молоденького врача-«дашнака». Его девизом была одна восточная мудрость: «Если ты не в силах отрубить руку врага, целуй ее пока!» 1 Думаю, что Людмилины ручки он где-то тайно целовал, так как она ему покорялась. С Агаси я начал работать, как только Людмила отправила этапом в другую зону старика Белевцева. Начальство установило, что мы с Коленькой — однодельцы, а по их «гуманным законам» однодельцы не могут сидеть вместе, так что Коленька тоже уплыл в 4-й ОЛП. Агаси принял больницу, сперва мы были вдвоем, а потом появился Юрка Голомб, поляк, он был назначен дневным фельдшером, я — ночным. Спустя много времени мне в смену пришел литовец Ионос Жимайтис. Тогда я стал дежурить ночь через ночь. Так оно легче. Кроме Агаси, старшего, был доктор Якштас. Вот в таком составе и порядке мы в течение трех лет и работали. |
| Вечер, пять часов. Во время утрени субботней (поминовение усопших) при служении моем я подвергся острому искушению чрез себя и дьячка Никитина Адриана и по ловительству врагов бесплотных: я огорчился на Никитина за то, что он пресек мой запев и вопреки мне запел другой стих (из псалма 118-го), от этого яд змиин поразил смертельно сердце мое, я лишился мира, пространства, света, силы и не мог спокойно поминать усопших и выговаривать ектении, хотя внутренне и каялся Господу, осуждал себя и оправдывал Никитина, или извинял его. Уже при чтении канона и при усиленном покаянии и самоосуждении я помилован Богом и успокоился. Во время литургии многократно Господь избавлял меня, миловал меня, разрушая смерть сердца и даруя ему жизнь и мир. Но в самом конце обедни, когда я относил на жертвенник Святую Чашу со Святыми Дарами, поразило меня острое искушение диавольское от пожаления взятых алтарным сторожем просфир: опять яд дьявольский убил только что оживотворенное причащением пречистого Тела и Крови сердце мое (и поделом) за то, что я, вкусив истинного Хлеба Жизни, пожалел хлеба истлевающего, желая угождать чреву и для чрева своего – людям. Я искренно покаялся в этом, долго, усиленно каялся, и Господь простил, вразумив меня, маловерного, плотяного, многострастного, человекоугодливого, чревоугодливого. Урок мне: ни к хлебу и чреву, ни к какой плоти, ни к каким тканям, ни к металлам, ни к каким вещам художественным не иметь пристрастия, но Бога единого иметь частью своею, сокровищем своим. Душа моя проста и едина и делиться не может между Богом и миром, или веществом; она духовна, богообразна, бессмертна, в едином Боге ее жизнь, ее свет, ее спокойствие, ее сила, ее лепота, ее сладость, ее слава, ее пища и питие – всё, а тело – временное жилище, временный орган, тленно, преходит, исчезает, как дым, пар. Даруй мне, Господи, не забывать долга поста и не есть рыбы в пост, ибо он делает сильное напряжение блудное в членах, как и сегодня ночью с 15-го на 16-е марта (на воскресение): я ел вечером селедку. |
| Разделы портала «Азбука веры» с 2005 года Оглавление По благословению митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия От издателя «Практическое руководство» не было подготовлено к печати самим автором. В текст внесены поправки, сделанные им в машинописном экземпляре, хранящемся в его архиве; это позволило устранить опечатки, искажения и пропуски, допущенные в первом издании. Ссылки на цитируемые источники, сделанные о. Александром в рабочем порядке, «для себя», вынесены в отдельный библиографический указатель. Авторские ссылки на Священное Писание даны в круглых скобках. Там, где эти ссылки отсутствовали, они приводятся в квадратных скобках. Цитаты из Св. Писания даются по брюссельскому изданию Библии («Жизнь с Богом», 1973); оттуда же — двойная нумерация Псалмов. Цитаты из дореволюционных изданий даются в современной орфографии, но с сохранением пунктуации оригинала. О внутреннем шаге У каждого из вас есть свои причины — внешние и внутренние — накопившейся усталости. Надежды на то, что ситуация какими-то способами — когда наступит наш отпуск, скажем, — радикально изменится, напрасны, потому что мы уже не раз были в отпуске и, столь же согбенны, ковыляли дальше. Мы все молоды — вы, во всяком случае. Наш век — удивительный, по-своему счастливый, я не жалею, что живу в этот век, но все-таки он для homo sapiens — тяжелое испытание. Тем более что мы живем в большом городе. Значит, на нас лежит, как камень, напряжение. Ну что тут делать? Нужно — я просто напоминаю общеизвестные вещи — не меньше 6—10 минут в день (я беру сейчас все по минимуму) для молитвословия: в любом состоянии — просто читаешь, читаешь; не меньше времени — для Евангелия и вообще Священного Писания; нужны также Евхаристия и молитвенное общение. Четыре вещи. Это не теория, это проверено на практике. Очень многие люди, приходя ко мне с такой немощью — нашей общей, — потом говорят: «А я этого не делал». Я не знаю в этот момент, что им сказать. Это происходит подобно тому, как если бы врач человеку сказал: «У тебя больная печень, ты не должен есть жирное, соленое» — и прочее; а он приходит и говорит: «Доктор, я каждый день наворачиваю сало и ем каждый день селедку». Доктор разводит руками… |
| Наша беседа с Порфирием продолжалась несколько часов, и когда потом я сказал об этом Феодосию, тот очень обрадовался: – Таким разговорчивым отец Порфирий бывает очень редко. Он постоянно всех стесняется. А ведь ему есть что сказать! У него душа хорошая. И если он так разоткровенничался с вами, значит, вы ему понравились... Но больше у нас таких разговоров не случалось. Помню еще один факт, относящийся к 1919 году. Академия была уже недели две как закрыта, хотя монахи еще жили в своем «синоде». Есть было нечего. В магазинах полки были пусты, а купить какие-либо продукты, даже овощи, на рынке было подчас непосильно из-за их дороговизны. Чтобы не умереть с голоду, Феодосий и Панкратий ухитрялись покупать конину – тогда еще большинство ею брезгало, и она была сравнительно недорога. Порфирий конину не ел. – Я их не осуждаю, – говорил он мне о своих сожителях, – их нужда заставляет. Мысленно я согласен поступать так же, как они, но чувствую, что физически этого сделать не смогу. Мне и куска не проглотить! Он съедал в день только одну небольшую полуржавую селедку, поджаривая ее на лампадном масле, и малую порцию скверного черного хлеба, который еще выдавали по карточкам. Помню, точно так же Порфирий защищал перед своими товарищами Гавриила, когда он еще жил с ними, уверяя, что тот вовсе не так плох, как о нем думают. Феодосий и Панкратий недолюбливали Гавриила, полагая, что его поведение роняет достоинство инока, и часто в глаза корили его за очередную выходку. Порфирий же неизменно выступал на его защиту, заканчивая, как помнится, одними и теми же словами: – У Гавриила добрая душа. А если он иной раз и блажит, то не со злого умысла, a по детской простоте и наивности! Друзья мои только головой при этом качали... В такой обстановке тишины и аскетического воздержания укреплялось мое идеалистическое мировоззрение. В наших беседах на исторические и философские темы было грустное созерцание суеты мирской, непрочности сил и царств на протяжении веков, смены надежд и человеческих устремлений, та гамма грусти и утомления, что звучиг в проникновенных словах Экклезиаста... Когда, наконец, уехали и мои монахи, я остался совсем одинок. Гавриила, Панкратия и Порфирия я потерял сразу 88 , а с Феодосием переписывался в 1919–1920 годах. |
| В кабинке, пристроенной к сараю нашими руками, меня оглушает приветственный гул дружеских голосов. Печь пылает. В комнатке светло, тепло и уютно. Атмосфера молодости, смеха и оживления охватывает меня. На столике уже стоит наше «роскошное» рождественское угощение – черный хлеб, селедка и котелок каши. Сегодня мы будем сыты – редкая радость в нашей жизни... Всем сесть некуда. Поэтому часть «пирующих», как древние римляне, «возлежат» на койках, приделанных в два яруса к стене, и оттуда свешиваются их головы со смеющимися лицами. Многие не смогли прийти на приглашение. Вырваться вечером из кремля не так-то легко. Но все-таки у столика улыбается всегда спокойное, твердое лицо Сержа, блестятмолодые, веселые глаза Лени. Здесь и Борис, и Сема, и Володя... Пришел к нам и одесский маккабист Иося. Их спортивные и скаутские отряды тоже были везде ликвидированы «на корню». Разве, с точки зрения соввласти, мечтать об еврейском государстве не предательство перед «пролетариатом всего мира», не имеющим права иметь другого отечества, кроме СССР?.. Кроме нас, в кабинке и наши инструктора спорта: Вячеслав, Саныч и Сергей. Дядя Вяча Вячеслав Вихра – мой помощник по спорт-станции. Его худощавая, стройная фигура обманывает – может показаться, что перед вами юноша. Но вот он обернулся, и вы с удивлением замечаете его седые волосы... Вячеслав – старый чех-«сокол». В том году, когда я имел удовольствие осчастливить мир своим появлением на свет, Вячеслав приехал из родной славянской страны – Чехии, чтобы создать в стране старшего брата – России – Сокольскую организацию. 30 лет провел он здесь, честно отдавая свои силы физическому и нравственному воспитанию русской молодежи. Но вот грянула болыиевистская революция, и он оказался «классовым врагом» только за то, что воспитывал в молодежи любовь к Родине-России... Общество «Сокол», объединяющее много тысяч молодежи и взрослых, было подвергнуто разгрому одновременно с Маккаби и скаутами. Несколько сот соколов было брошено в тюрьмы, лагеря и ссылки. Старших послали в Соловки. В их числе и нашего «дядю Вячу», который теперь обучает сторожей своей неволи – красноармейцев – лыжному делу... |
| Продолжается после революции и разруха в городе, усиливается голод, и все это - на фоне страха перед завтрашним днем, иллюзий и разочарований. «1919 год. 15 января . Злободневный вопрос - по-прежнему продовольствие. Питаемся хлебом, картошкой, отчасти селедкой. Ничего другого нет». « 13 августа . У нас большевизм сильно хромает. Тирания одной партии. Население страдает из-за отсутствия самых элементарных продуктов. С наступлением осени за неимением керосина мы вечерами погружаемся в какую-то ужасную тьму «1920 год. 1 августа . Вчера я был свидетелем грандиозного пожара в Саратове, от которого были уничтожены целые кварталы северной части «гор». Зрелище с высокой горы было страшное. Погибли люди. Сгорели учреждения, школы, сгорело много имущества, столь ценного в настоящее время. Сегодня целый день по городу развозят имущество погорельцев. Главная причина этого бедствия лежит в общей нашей разрухе, расстройстве пожарных обозов, падении дисциплины среди пожарных и т.д.». « 8 ноября . Советская власть входит в четвертый год своего существования. Это факт чрезвычайной важности, который уже нельзя вычеркнуть из истории. Но идея мертва! Вместо всеобщего процветания - во всем большая разруха. То, что обещал социализм, в действительности не осуществляется. Бедные и богатые остались. Все то, чем была черна прошлая жизнь - кумовство, прислужничество, осталось. Теперь высоко держит голову только то, что раньше мелко плавало». «1921 год. 10 февраля . Живешь просто, чтобы жить и не умереть с голоду. Теперь без пайка жить немыслимо. Не хватает никакого жалованья. Каравай хлеба - 7-8 тысяч, а месячный оклад вроде этого». « 10 марта . У нас в Саратове были бурные собрания железнодорожников, теперь успокоились. Арестовано много горожан - представителей «старого мира». « 9 июня . Из-за отсутствия дождей нашей Саратовской губернии грозит страшный неурожай. К этой беде присоединяется начинающаяся холера». « 25 июня . На фоне дня - холера. В день заболевает до 150 человек. Становится жутко». |
| «Попробуйте вспомнить, как выглядят бракосочетания в «Тысяча и одной ночи»? Дворцы, фонтаны, павлины. Он и она, истомленные страстью, уединяются в чертог любви, архитектурные прелести чертога разжигают любовь свадебной ночи. Влюбленные купаются не только в неге, но и в роскоши. Впрочем, если память мне не изменяет, Восток в таком случае уделяет больше внимания трапезе, чем интерьеру. В брачном меню значатся одни лишь приторные блюда и — сохрани Аллах! — никаких селедок с картошкой, столь обязательных в наших свадебных застольях, во всяком случае, в наши советские времена. О, сладостные сны пряного Востока! Мне же выпало побывать на свадьбе как раз в арабских дворцовых покоях. Правда, дело обошлось без халвы и шербета, но именно с селедкой, а дело было не в Багдаде, а в Ленинграде, представьте себе. А свадьба была золотой, не потому что герои дня прожили в согласии половину столетия, ничуть не бывало. Просто жилплощадь, на которой событие это отмечалось, имела облик золотого чертога, и чертог, как ему полагается, сиял, озаренный лампочкой, свисавшей на голом, как искуситель-змей, шнуре. Тут необходимо отступление жилищного характера. И хотя, по некоему авторитетному наблюдению, квартирный вопрос изрядно испортил наших людей, к хозяину золотой жилой площади это никак не относилось. Ибо он, хозяин то есть, выдержал, как говорится, испытание кнутом, выдержал вослед тому и испытание позолоченным жилпряником. Дело было так. Борис Зеликсон, судимый по делу «Колокольчиков», по отбытии срока в мордовских лагерях занялся сложным многоактным обменом, не подвластным моему разуму, но его разуму абсолютно подвластным. С темпераментом, достойным его рыжей шевелюры, он что-то на что-то менял не глядя, а результат этой увлекательной игры, кажется, интересовал его куда меньше, чем сам процесс мены. Конечного пункта достиг он заочно, приняв подходящие параметры: метраж-этаж, коммуналка, но зато центр, угол Пестеля и Литейного. С лагерным чемоданчиком и с ордером на руках он вступил на территорию Шахрезады. |
| Отсюда эстетический аспект бытия, как принципиально не поддающийся осознанию, а в искусстве – его художественное качество являются беспредметными по своей сущности. В любой живописи ее цвето-формный уровень, например, определяющий ее художественность, и будет, согласно концепции Малевича, беспредметным. Наука и религия, базирующиеся на разуме ступени познания, развивает далее он свои мысли, ограничены в гносеологических возможностях. Их в этом плане превосходит Искусство, которое «обратно» первым двум ступеням. Оно «опровергает разум и признает безразумное чувство – наитие, вдохновение, настроение...». «Художество» поэтому есть результат «беспредметного отношения, [оно существует,] не отвечая зачем, почему... Оно познает явление, познает природу, их натуру, характер и т. д. в эстетическом мировоззрении» (III, 284). Мир, таким образом, по Малевичу, в сущности своей беспредметен, то есть пребывает вне сферы действия разума, и только внеутилитарное Искусство, основывающееся на эстетических (внеразумных) принципах, также беспредметное в своей основе, в состоянии «познать» его. При этом беспредметность (равно сущность) искусства осмысливается основателем супрематизма как высшая ступень разумной деятельности человека. Художество, которое и должно быть вне разума, ибо оно [то] завершение, где разум прекращает свою деятельность. И это только последняя вершина разумной деятельности, после которой вступаем в беспредметность или заумь, [вне относительно] сфер познания, знания эстетики (285). Беспредметность отождествляется здесь с заумью, которой увлекались русские поэты-футуристы (об их эстетике речь пойдет далее), друзья Малевича; с тем, что уже за умом. Малевич и сам создал при переходе от кубофутуризма к супрематизму несколько полотен «заумного реализма», в которых заумь выражалась нарочито прямолинейным совмещением несовместимых вещей: наложением почти реалистического изображения коровы на скрипку в окружении кубистических аксессуаров («Корова и скрипка»; 1913); храма, селедки, свечи, сабли, лестницы – на физиономию англичанина («Англичанин в Москве»; 1914) и т. |
| Лимский все еще сидел у окна и что-то срисовывал. Я ходил из конца в коней нашего двора, украдкой посматривая на рябинку, и соображал: «Как Лимский сидеть за окном не буду… Нужно по-настоящему… Сделаю станок из дощечек, залезу па газон и нарисую рябинку… Карандашами? Нет! Акварельными красками!» Я как-то почувствовал, что рябинку неинтересно будет рисовать карандашами. Я даже вообразил ее уже нарисованной, и у меня дух захватило от непонятного волнения. Я еще раз взглянул на нее. Вдруг вышло солнце, тронутые морозцем рябинки засветились насквозь и стали оранжевыми. Я сразу решил: «Ой! Вот так нарисую!» — и побежал к дяде Мише в столярку. Часа три мастерил я станок из старых досок. Он все никак не получался. То падал, то наклонялся влево. Наконец я сбил две доски крест-накрест, сзади прикрепил на куске резины планку, и она поддерживала станок под любым углом. Пока я возился, на улице стало сумеречно. Рисовать уже нельзя было. Я потащил свой станок в подъезд и поставил его па шестом этаже около машинного отделения лифта. Потом пошел делать уроки. Я решал примеры и несколько раз представлял себе рябинку с ягодами, просвеченными солнцем. Утром я, как старой знакомой, помахал ей рукой, а вернувшись из школы, принялся за дело. Мне не терпелось поскорей начать рисовать. На кухне я взял большую фанерку, на которой моя мать разделывала лапшу, и прикрепил к ней лист чертежной бумаги. Картонку с акварельными красками я прибил гвоздиками к дощечке с широкой дыркой. На ней резали лук, селедку и картошку, а в дырку пролезал большой палец. Все было совсем как у настоящего художника, которого я видел летом в деревне. Потом я вынес станок из подъезда и поставил его на заснеженном газоне недалеко от рябинки. Было градусов двенадцать мороза, и вода в баночке наверняка замерзла бы. Я сбегал домой за туристским кофейничком отца и спиртовкой. Но спиртовка оказалась пустой. Я снова сбегал домой и вылил в нее остатки «Тройного одеколона» и бутылочку маминых духов «Белая сирень». Фитилек загорелся. Я набросал в кофейник снега, потому что мне надоело бегать домой, и наконец взял в руки тоненькую кисточку и дощечку с красками. |
|
|
