| - Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми… Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему…. От рывка дверь чуть не слетела с петли. На короткий скрип к ударившему вглубь свету вскинулся стоявший перед Царскими вратами кругленький лысоватый старичок в подряснике и чёрно-серебряной епитрахили. - Что, поп, Гитлеру служишь? - Господи, помилуй… - Кто в церкви? Румыны? Полицаи? - Господи помилуй. Наши? – Священник упёрся взглядом в ППШ. – Наши… - Это чьи ещё «ваши»?– Бесшумно впрыгнув на солею, Копоть приоткрыл дверку с ангелом, заглянул, держа поднятый к голове пистолет. – Белогвардейцы недобитые? - Туда нельзя! Нельзя в алтарь. - Кто в церкви? В доме? В сарае? - Чужих нет. Семья. Оглядев храмик, Копоть вернулся к священнику: - Гитлеру служишь? - Это не так. Я Богу. И людям. - Разберутся. Знакомое слово? - Знакомое. - Веди в дом. Священник мелкими быстрыми шажками, оглядываясь по сторонам, первым вышел на крыльцо и, прикрыв за Копотью дверь, хотел замкнуть. - Оставь. От храма к тоже саманному, недавно выбеленному, с обведёнными синькой окошечками, невысокому домику выметенная дорожка с обеих сторон обсажена прутиками ещё спящих роз. Слева жердевая беседка, жидко завитая виноградом, за которой оштукатуренный вход в подвал. Горница с деревянным полом, посредине круглый стол под расшитой по кайме льняной скатертью, резной шкафчик с посудой, вдоль двух стен лавки, покрытые лоскутными плетёными ковриками, меж окон венские стулья. Восточный угол сплошь залеплен застеклёнными киотиками, с разнообразными иконами в бумажных цветочках. - С миром принимаем. Проходите. – Тоже вся круглая попадья, поправляя сползшую на затылок косынку, спиной отжимала во вторую комнату двоих подростков. Отстранив её пистолетом, Копоть заглянул: - Кто ещё? - Никого, я же говорил. – Священник переглянулся с женой. - Да, гости дорогие! Прошу ж к столу. Сидайте. – Попадья заметалась меж шкафчиком и столом. – Сейчас, сейчас что-нибудь соберём. Голодные ж, поди? Только пост, страстная началась, но я сейчас, сейчас… |
| 157.), явившиеся на свет весьма слабыми и едва подававшие надежду на несколько-дневное плачевное бытие, вследствие целесообразного питания сверх ожидания благополучно возрастают и расцветают для полной жизни! С другой стороны, к сожалению, еще чаще цветущие и здоровые новорожденные от нецелесообразного питания, видимо, увядают и изводятся»! 189 Нам случалось видеть мать, которая, несмотря на крик своего четырехмесячного весьма голодного младенца, не давала ему есть, так как еще не истекло промежуточное между кормлениями время, назначенное для этого месяца в книге. 190 В нашем организме постоянно происходит выделение материальных частиц (посредством дыхания, испарины и т.д.) и замена их другими. 191 Новорожденное дитя весит 6–8 фунтов, а в длину бывает 18–20 дюймов; к концу же года вес его утраивается, а рост увеличивается на 6–8 дюймов. 192 Конечно, младенец съедает в сутки меньше пищи сравнительно со взрослым человеком; но надобно принять во внимание сравнительный объем тела того и другого. 193 А слюной, выделяемой из слюнных желез, необходимо должна быть пропитана и растворена проглатываемая пища. 194 В одном больше жира и творогу, в другом больше сахара и соли; одно жиже, другое гуще; в одном молочные шарики имеют один вид и величину, а в другом иные. 195 Становится все гуще. В первые дни жизни младенца оно даже не есть еще молоко в полном смысле слова, – оно жидко, носит особое название (молозиво) и имеет для новорожденного лекарственное значение. 197 «Какую прекрасную, какую величественную картину представляет собой вид кормящей матери!» – восклицает один педагог (Beerel, 1883, s. 15; ср. также Кленке – Die Mutter als Erzieherin Erziehungsnormen, s. 45) . «Она много раз возбуждала величайших художников к созданию художнических произведений. Но, к сожалению, скоро может случиться, что эту картину нам придется больше созерцать в художественных произведениях, чем в действительной жизни». 199 Например, иногда случается, что в первые дни не оказывается молока в груди матери, но впоследствии оно выделяется в достаточном количестве. |
| Несколько раз он засмеялся без всякой причины и поспешно отдал мне сочинение. – Вот Лихосел так Лихосел, – сказал он заискивающе. – На твоем месте я бы пожаловался. Я перелистал свою работу. Вдоль каждой страницы шла красная черта, а в конце было написано: «Идеализм. Чрезвычайно слабо». Я равнодушно сказал: «Дурак», захлопнул тетрадь и вышел. Ромашка побежал за мной. Удивительно, как он юлил сегодня: забегал вперед заглядывал мне в лицо! Должно быть, он был рад, что я провалился со своим сочинением. Мне и в голову не приходила истинная причина его поведения. – Вот так Лихосел, – все повторял он. – Хорошо про него Шура Кочнев сказал: «У него голова, как кокосовый орех: снаружи твердо, а внутри жидко». Он неприятно засмеялся и опять забежал вперед. – Иди ты к черту! – сказал я сквозь зубы. Он отстал наконец… Еще ребята не вернулись из культпохода, а я уже был в постели. Но, пожалуй, мне не следовало ложиться так рано. Сон прошел, чуть только я закрыл глаза и повернулся на бок. Это была первая бессонница в моей жизни. Я лежал очень спокойно и думал. О чем? Кажется, обо всем на свете! О Кораблеве – как я завтра отнесу к нему сочинение и попрошу прочитать. О жестянщике, который принял меня за вора. О книге Катиного отца «Причины гибели экспедиции Грили». Но о чем бы я ни думал – я думал о ней! Я начинал дремать и вдруг с такой нежностью вспоминал ее, что даже дух захватывало и сердце начинало стучать медленно и громко. Я видел ее отчетливее, чем, если бы она была рядом со мною. Я чувствовал на глазах ее руку. «Ну ладно – влюбился так влюбился. Давай-ка, брат, спать», – сказал я себе. Но теперь, когда так чудно стало на душе, жалко было спать, хотя и хотелось немного. Я уснул, когда начинало светать и дядя Петя ворчал в кухне на Махмета, нашего котенка. Глава 10. Неприятности Первое свидание и первая бессонница – это была все-таки еще прежняя, хорошая жизнь. Но на другой день начались неприятности. После завтрака я позвонил Кате – и неудачно. Подошел Николай Антоныч. – Кто ее спрашивает? |
| Не наткнувшись ни на один выводок, дошли мы наконец до новых ссечек. Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву, и мелкий кустарник; на иных листья, еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились. От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежавших около ярко-влажных пней, веяло особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом. Вдали, ближе к роще, глухо стучали топоры, и по временам, торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя руки, спускалось кудрявое дерево… Долго не находил я никакой дичи; наконец из широкого дубового куста, насквозь проросшего полынью, полетел коростель. Я ударил; он перевернулся на воздухе и упал. Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не зарядил ружья и не поднял коростеля. Когда же я отправился далее, он подошел к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня… Я слышал после, как он шептал: «Грех!.. Ах, вот это грех!» Жара заставила нас наконец войти в рощу. Я бросился под высокий куст орешника, над которым молодой, стройный клен красиво раскинул свои легкие ветки. Касьян присел на толстый конец срубленной березы. Я глядел на него. Листья слабо колебались в вышине, и их жидко-зеленоватые тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк, по его маленькому лицу. Он не поднимал головы. Наскучив его безмолвием, я лег на спину и начал любоваться мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе. Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно-ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень. Где-нибудь далеко-далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плеса, как будто движение то самовольное и не производится ветром. |
| — Водкой лекарство запивает! Во лихой вояка! — Ага, разбежался, будет тебе такой чин с горькой вонючкой знаться! — Коньяк! — оспорил простака Булдаков, большой знаток напитков и жизни, сразу все служивые заткнулись, они не знали, что такое коньяк, но уважали незнакомое слово. Совсем недолго пробыл в подсобке генерал. Вернувшись в столовую, он вышел на середину зала, дождался затишья. — Все!.. — Генерал, сделав паузу, подышал. — Все безобразия исправим. Питание постараемся улучшить насколько это возможно. Только служите ладом, ребятушки, на позиции ведь готовитесь, врага бить, так не слабейте духом и телом, слушайтесь командиров. Плохое обращение будет — жалуйтесь… — Генерал еще подышал и добавил: — В военный округ, по инстанциям, ребятушки, по инстанциям… Иначе нельзя! Иначе порядок совсем нарушится. Народ был разочарован и речью, и визитом генерала. Разве это нагоняй! Да эти мордовороты-тыловики отряхнутся и по новой жировать начнут. Служивые гадали потом, куда девалась знаменитая генеральская ложка. С кухонной челядью что они хотели теперь, то и делали, дразнили ее, обзывая ведерком битыми, помоями мытыми, коли попадало совсем жидко в таз, грозились писать самому генералу. Дело кончилось тем, что дежурным и доходягам работники кухни перестали давать добавку. На виду у алчущих добавки масс, толпящихся у раздаточного окна, как у царских врат иль «жадною толпою у трона», выскребут остатки картох из баков, вычерпают самые жоркие одонки похлебки и хлесь это добро в отходы для свиней. Не у раздаточных окон, на помойках, возле служебного входа толпились теперь из казарм ушедшие доходяги с консервными баночками в руках, чтоб наброситься на свиньям предназначенные отбросы. Битые генералом, развенчанные толпой, кухонные деятели глумились над ними: «Благодарите товаришшев своих за услугу…» А уж в раздаточное окно сытые эти мордовороты бросали тазы с хлебовом, кашей, будто снаряды в казенник орудия, норовя хоть немножко да расплескать бесценного продукта, не воспринимали никаких замечаний. «Талончик, талончик! — кричали да еще добавляли хари бесстыжие; — Пошевеливайся, служивые, пошевеливайся!..» |
| И Борька опять пошел стучаться из двора во двор, прося взять если не его, то только девчонку… Он заклинался, что никогда даже не придет, чтобы навестить дочь. Но и эта просьба была так же напрасна. Кому охота с палачом знаться? И вот, обойдя городишко, стали эти злополучные пришельцы опять проситься в острог. Там хоть можно было обогреться от осенней мокроты и стужи. Но и в острог их не взяли, потому что срок их острожной неволи минул, и они теперь были люди вольные. Они были свободны умереть под любым забором или в любой канаве. Милостыню палачу с дочерью иногда подавали, не для них, конечно, а Христа ради, но в дом никуда не пускали. Старик с дочерью не имели приюта и ночевали то где-нибудь под кручею, в глинокопных ямах, то в опустелых сторожевых шалашах на огородах, по долине. Суровую долю их делила тощая собака, которая пришла с ними из Орла. Это был большой лохматый пес, на котором вся шерсть завойлочилась в войлок. Чем она питалась при своих нищих-хозяевах — это никому не было известно, но, наконец, догадались, что ей вовсе и не нужно было питаться, потому что она была «бесчеревная», то есть у нее были только кости да кожа и желтые, истомленные глаза, а «в середине» у нее ничего не было, и потому пища ей вовсе не требовалась. Дедушка Илья рассказывал мне, как этого можно достигать «самым легким манером». Любую собаку, пока она щенком, стоит только раз напоить жидко расплавленным оловом или свинцом, и она сделается без черева и может не есть. Но, разумеется, при этом необходимо знать «особливое, колдовское слово». А за то, что палач, очевидно, знал этакое слово, — люди строгой нравственности убили его собаку. Оно, конечно, так и следовало, чтобы не давать поблажки колдовству; но это было большим несчастьем для нищих, так как девочка спала вместе с собакою, и та уделяла ребенку часть теплоты, которую имела в своей шерсти. Однако для таких пустяков, разумеется, нельзя было потворствовать волшебствам, и все были того мнения, что собака уничтожена совершенно правильно. |
| Боец в австрийской шинели вышел из рядов на три шага, стоял навытяжку, но молчал. – Я тебе все выдал. Я, курносая твоя башка! А кто тебе выдал обмотки из синей шерсти, из чистой английской диагонали? Не знаешь, мигалки твои закройся! Я тебе их выдал незаконно, командир Антощенко, потому что то командирские обмотки. Пожалел, гада. Что ж ты лупишь глаза и молчишь, как засватанный? Теперь – второе! На командира жалиться вы смелые, а сами монахам в Лавру казенный хлеб продаете. Думаете, я не знаю! А шинелями кто на Житном базаре торгует? А девиц легкого поведения кто раздел на Владимирской горке и пустил нагишом по матери городов русских? Я все знаю. У меня вы все вот тут, в жмене, – Антощенко сжал и разжал свой красный кулак. – Я каждого могу немедленно подвести под расстрел. Адъютант пытался остановить Антощенко, но он даже не оглянулся на него. – Самогон варите по всем помещениям, с противогазов понаделали себе змеевиков. Патроны тратите на забаву да злодеянство, когда их недостает на фронте для борьбы против вольных украинских атаманов! Ну да годи! Ладно! Перед правительством я вас прощаю. Хрен с вами, у меня в сердце на вас ненависти нету. Что с вас возьмешь, с голоты. По этому случаю – полк, слушай! Антощенко выхватил кривую шашку. Клинок жидко блеснул в сыром утреннем воздухе. – С песней перед трибуной правительства церемониальным маршем повзводно с правого фланга шагом… марш! Оркестр ударил разухабистый скачущий мотив, и полк неуклюже двинулся церемониальным маршем мимо трибун. В первой роте грянули песню: Цыпленок дутый, В лаптях обутый, Пошел в купальню погулять. Его поймали, Арестовали, Велели паспорт показать. Члены правительства, не дожидаясь окончания марша, быстро спустились с трибуны и уехали. Полк недоумевал, чем все это окончится. Все были уверены, что Антощенко снимут с командования и разжалуют. Но дни шли, и ничто не менялось. Очевидно, правительству было не до Антощенко. Деникин взял Одессу. Положение было тревожное. Антощенко ходил гоголем и начал ерничать в полку еще сильнее, чем до пресловутого бунта. |
| Поставить на порог, да в шею до ворот. Я сама пойду (сказала Ева, оттолкнув локтем своего провожатого, который хотел вывести ее под руку из рая) . Первому гостю первое место и красная ложка. Сидеть у бражки смирненько, позовут и к пиву. Жди череду: когда со стола понесут. Никто с собою ночлега не возит. Дорожный ночлега не возит. Как переночуешь, так больше услышишь (увидишь). За содомом гостей не достанется поглодать и костей. Приехал в дом со всем двором (добром). Опричь хором, всем двором. Пошел в гости глодать кости. Едет дед искать обед. Дома хорошо, а в гостях лучше (выворочена в шутку) . Поди в гости смело, коли дома нет дела. Совушка-вдовушка и незваная идет. Дорога-то крива , да по дороге-то пива. Где пиво пьют, тут и нам приют. Где блины, тут и мы; где оладьи, там и ладно. Пирог с крупой, и мы с рукой. Кабы знатье, что у кума-то питье, всех бы ребятишек забрал. Кабы знать, что у кума пировать, и ребятишек бы привел. Давай дружить: то я к тебе, то ты меня к себе. На поминки идет – брюхо в семь овчин сошьет. К празднику не призывают, да и от праздника не отзывают. Кто бы нам поднес – мы бы за того здоровье выпили. Идти было в гости, да никто не зовет. Шел бы в пир, да зватого не дождусь. И не в чем идти, и никто не зовет. Эй, кума, сойди с ума: купи вина! Люблю, кума, как я у тебя; а как ты у меня, так смерть на меня. Любо мне, как я у тебя; а смерть моя, как ты у меня. Люблю тебя, когда я у тебя; постыл ты мне, когда ты у меня. Этого гостя кормить в харчевне, поить в кабаке. Сам на лавку, а ноги (хвост) под лавку. Мой паек, твой привар (солд.) . Хлебом не корми, только с печи не гони! Хоть за нижним концом, да за тем же столом. Баба не хотя целого поросенка съела (из-за потчеванья). Прикажите подавать теленка-то (сказал солдат, который держал заклад, что съест целого теленка, и съел его в разных блюдах, полагая, что целый еще впереди) . Горевал, что жидко сливал, а как выпили, и хозяина выбили. Коли гость рано подымается, так ночует. Который гость рано подымается, тот ночевать хочет. |
| Полковник посмотрел на далекие белые колонны. Четыре года, после того, она в Швейцарии провела. Он был уже офицером, она — невестой. Встретил ее в «Зараменье», в золотистый сентябрский вечер. Она скакала по большаку, в березах, с красивым офицером. Слышал счастливый смех. Потом — она вышла замуж. Больше он не видал ее, до театральной встречи. И вот, судьба: калека, на костылях… она — свободна, и оба — здесь!.. Насмешка. Повстречалась на перекрестке пустая княгинина коляска, тройкой серых. Почтенный старичек-кучер раскланялся: — Ва-ше превосходительство!.. здоровьице ваше как? Здравствуйте, Степан Александрыч… — узнал он молодого полковника. — Поправились, слава Богу. Да какие же вы красавцы Полковник остановил Алешку и справился, в церкви ли старая княгиня. — А как же-с, праздник у нас. За княгинюшкой ворочаюсь, еще неготовы были с бабушкой ехать… Молодой полковник нервно оправил крестик. — А как война-то у нас, Степан Александрыч? Ну, дай Бог. Эх, Гурку бы нам теперь со Скобелевым… Го-оре, ей Богу… молодцы такие — и на костылях! Кучер был из солдат, — почетный, княжеский. Устроил его сюда полковник, как приехал сады садить. На выгоне стояла карусель, палатки с ярморочным товарцем, телеги косников и серпников, лари с картинками… Пахло оладьями и пирогами с луком. Сияли гармоники, яркие платки и ситцы, опояски и кушаки: под кумачевым подзором висели сапоги и полсапожки, с лаковыми подметками, словно повыше где-то сидели невидимые мужики и бабы, свесив ноги. Народу было жидко, — мальчишки больше, свиставшие в глиняные свистульки, в оловяные петушки. Подростки, — в синих рубахах с желтыми опоясками, пробовали гармоньи, в кучках. За оградой церкви сбились телеги с распряженными лошадками, с ворохами лесной травы. В ограде сидели молодухи, завернув юбки и раскинув ноги в ушастых полсапожках, в цветных шерстяных чулках, давали младенцам грудь, — поджидали, когда причащать кликнут. Девки щелкали семячки. Над кучкой степенных мужиков покачивался солдат, с залепленным черной заплаткой глазом. Когда полковники вылезали, он лихо крикнул: |
| Эта гипотеза, долго существовавшая, повторялась и материалистами, которые утверждали, что каждое новое чувственное впечатление (представление) делает новое углубление в малейшей массе мозга, а действия воображения объясняли тем, что такие углубления долго остаются в мозге. Объяснение самое неудачное. Опыт не только не оправдывает, но и опровергает его. Вещество мозга слишком мягко и жидко для того, чтобы предполагать в нем углубления; кроме того одно углубление должно было бы сглаживаться новым при новом приливе впечатлений или образов чувственных. Таким образом, сохранение образов памятью становится необъяснимым. Хотя вещество мозга с возрастанием тела и растет, все же оно непропорционально множеству рождающихся в душе представлений – их десятки тысяч, старые удерживаются, новые прибывают, а увеличения в мозге не бывает. По гипотезе же материалистов следовало бы, что чем богаче человек представлениями или познаниями, тем более должно увеличиваться тело его, если не во всех своих частях, то в мозге. Но здесь-то и нет этой соразмерности. Конечно, есть очень незначительная разность и в массе мозга у людей, владеющих различными умственными способностями, так что у людей даровитых более мозга, чем у бездарных, но эта разность объясняется не из материального действования частиц мозга, а из действования души на его массу. 2) В частности, нельзя признавать душу каким-либо малейшим, простым атомом, каким Эпикур и Лукреций представляли душу. Как атом мог бы действовать не только при дшевных представлениях, но и при сообщении движения телу? Всякий атом всегда есть недеятельная часть материи. Против этого могут сказать, что в природе нет ничего бездейственного, во всякой частице материи есть какая-нибудь сила. Но спрашивается: сила движения принадлежит ли материи так, чтобы она рождалась из самой материи как существенное качество ее, или она сообщена ей отвне? Нельзя представлять силы движения качеством материи, которое являлось бы собственно из ее природы как modiflcatio ее; будет ли она притягательною или отталкивающею, она должна быть сообщена отвне. |
|
|
