| Послание ангелу Смирнской церкви. Миниатюра из Апокалипсиса с толкованиями Андрея Кесарийского. Выговское общежительство. 1708 г. (ГИМ. Хлуд. 358. Л. 21 об.) Послание ангелу Смирнской церкви. Миниатюра из Апокалипсиса с толкованиями Андрея Кесарийского. Выговское общежительство. 1708 г. (ГИМ. Хлуд. 358. Л. 21 об.) Миниатюры подавляющего большинства рассмотренных лицевых Апокалипсисов XVI-XVII вв. являются яркими образцами русской столичной и провинциальной книжной графики. Для них характерно сочетание рисунка пером, иногда чрезвычайно тонкого, с искусной раскраской жидко разведенной темперой. Лишь в некоторых памятниках изографы отступали от традиций очерковой миниатюры и пользовались иконописными приемами послойной живописи по плотной подложке (РГБ. Ф. 173. I. 14). В XVIII-XIX вв. старообрядцы наиболее последовательно способствовали не только сохранению, но и обогащению традиций древнего искусства рус. рукописной книги. С обостренным вниманием относясь к эсхатологической части христ. вероучения, они создавали множество лицевых списков Толкового Апокалипсиса. В Новое время в разных регионах России благодаря поборникам старой веры возникали книгописные мастерские, работали искусные каллиграфы и художники, складывались самобытные «школы» книжной миниатюры. На севере России изготовлением лицевых Апокалипсисов активно занимались, напр., в таких известных центрах старообрядческой культуры, как выговский, северодвинский и вологодский. Мн. памятники связаны со старообрядчеством Поволжья, где со 2-й пол. XVIII в. центром по переписке и иллюстрированию Толковых Апокалипсисов стал Городецко-Нижегородский край. Известны также уральские старообрядческие лицевые Апокалипсисы. Совр. исследователи продолжают выявление в массиве сохранившихся памятников XVIII-XIX вв. старообрядческого пласта, установление принадлежности той или иной лицевой рукописи к определенному центру, «школе», мастерской. Региональный аспект в исследовании поздних иллюстрированных Апокалипсисов важен для изучения рукописно-книжной культуры как таковой и как необходимый этап в изучении иконографических редакций позднего русского лицевого Апокалипсиса. |
| Я сделала «недовольную морду» и пошла… В глубине души засветилось что-то радостное, хотелось поблагодарить, поклониться батюшке, но я этого не сделала, а только просто под дождем пошла. Село Песчаное стояло высоко. Дорога на Павловку за селом сразу спускалась вниз, под гору. Прошла я только село наше, и дождь перестал лить. И отчего-то так радостно мне стало! Спустилась вниз, перешла поле. Дальше опять подъем, на холме — сосновый лесок небольшой. Пошла через лесок, чтобы в деревне в грязи не увязнуть. Так и дошла до большой асфальтированной дороги «Каменка — Обоянь». Что делать? Иду. Впереди мостик деревянный через речку, а на другой стороне — дубовый лесок. Радует, что хотя и очень далеко идти, но все-таки нет распаханных полей и грунтовых жидко-грязных дорог. Под ногами — крепкая дорога. И вдруг откуда ни возьмись «козлик» — машина военного времени. На всякий случай подняла руку. «Козлик» остановился: садись. Взял меня шофер и довез до самой Обояни. «Козлик» мчался по степной дороге, а у меня душа пела от удивительной милости Божией. От Обояни до Белгорода — автобус. В Белгороде отчеты наши принимала женщина-бухгалтер, назначенная уполномоченным. Сидели бедные старосты церковные в очереди, понуро ждали придирок к их отчетам. Формы отчетности нарочно были запутанные, а мужички старенькие, полуграмотные, всякий только в душе Бога молил, лишь бы сдать отчет, а то служить в храме на праздник запретят. В тот день сдать отчет мне уже не удалось. Ночевала при церкви Святого Иоасафа Белгородского в нетопленной комнатушке, где были только столы и скамейки, как в школьном классе. Утром отстояла в храме утреню и одна из первых сдала отчет. И все-таки придрались: почему я не привезла квитанцию об оплате взноса нашей церкви в «Фонд мира»? Мы эти деньги внесли в отчет. Я просто не знала, что нужно квитанцию с собой захватить. Пообещала, что, вернувшись в Песчаное, вышлю квитанцию почтой. Отправляюсь в обратный путь. Уже 3 декабря. Вечером — праздничная всенощная. Как бы к ней успеть вернуться? Доехала от Белгорода до Обояни на автобусе и не ожидала, что будет там автобус Обоянь-Каменка. Этим путем можно с другой стороны добраться до села. Еще радость — с утра подморозило, земля окаменела, грязь замерзла. |
| Я остановился на секунду, почувствовав, что сейчас скажу страшную грубость, Потом все-таки сказал: – Что у вас голова, как кокосовый орех: снаружи твердо, а внутри жидко. Это было так неожиданно, что мы оба остолбенели. Потом он раздул ноздри и сказал коротко и зловеще: – Так?! И быстро ушел. Ровно через час после этого разговора я был вызван к Кораблеву. Это был грозный признак: Кораблев редко вызывал к себе на квартиру. Давно не видел я его таким сердитым. Опустив голову, он ходил по комнате, а когда я вошел, посторонился с каким-то отвращением. – Вот что! – У него сурово вздрогнули усы. – Хорошие сведения о тебе! Приятно слышать! – Иван Павлыч, я вам сейчас все объясню, – возразил я, стараясь говорить совершенно спокойно. – Я не люблю критиков, это правильно. Но ведь это еще не идеализм! Другие ребята все списывают у критиков, и это ему нравится. Пусть он прежде докажет, что я – идеалист. Он должен знать, что это для меня – оскорбление. Я протянул Кораблеву тетрадку, но он даже не взглянул на, нее. – Тебе придется объяснить свое поведение на педагогическом совете. – Пожалуйста!.. Иван Павлыч, – вдруг сказал я, – вы давно были у Татариновых? – А что? – Ничего. Кораблев посмотрел мне прямо в глаза. – Ну, брат, – спокойно сказал он, – я вижу, ты неспроста нагрубил Лихо. Садись и рассказывай. Только, чур, не врать. И родной матери я не рассказал бы о том, что влюбился в Катю и думал о ней целую ночь. Это было невозможно. Но мне давно хотелось рассказать Кораблеву о переменах в доме Татариновых, о переменах, которые так не понравились мне! Он слушал меня, расхаживая из угла в угол, Время от времени он останавливался и оглядывался с печальным выражением. Вообще мой рассказ, кажется, расстроил его. Один раз он даже взялся рукой за голову, но спохватился и сделал вид, что гладит себя по лбу. – Хорошо, – сказал он, когда я попросил его позвонить к Татариновым и выяснить, в чем дело. – Я сделаю это. А ты зайди через час. – Иван Павлыч, через полчаса! Он усмехнулся – печально и добродушно… |
| Именно за таким занятием и застал его немецкий комендантский патруль, когда он, расположившись со своим компасом и букварём в дубовом кустарнике, снимал план местности с речкой и новым мостом, который Ваня действительно разведал в камышах. Нетрудно себе представить, что случилось потом. Ваня сопротивлялся яростно и отчаянно. Но что мог поделать мальчик против двух солдат немецкого комендантского патруля? Скрутив Ване за спину руки и толкая его прикладом, они повели его через новый мост, на гору, в лес. Здесь они втолкнули его в глубокий, тёмный блиндаж и заперли. 14 Через некоторое время за Ваней пришёл солдат и отвёл его в другой блиндаж на допрос. Блиндаж этот, над которым снаружи между стволами сосен висела растянутая маскировочная сеть, был просторный, тёплый и освещался электричеством. В углу мурлыкало радио. Посередине, за длинным сосновым столом, вбитым в пол, сидели рядом мужчина и женщина. Мужчина был немецкий офицер в тесном френче с просторным отложным воротником чёрного бархата, обшитым серебряным басоном, что придавало ему погребальный вид. Лица немца Ваня не видел, так как оно было прикрыто рукой с тонким обручальным кольцом и грязными ногтями. Ваня видел только худую шею, красную, как у индюка, желтоватые волосы и сплющенное мясистое ухо. Офицер имел вид человека, крайне утомлённого бессонницей и раздражённого слишком ярким светом. Его чёрная суконная фуражка с широкими, островыгнутыми полями и большим лакированным козырьком в форме совка висела сзади на гвозде. Эта фуражка, в особенности это старое, заплывшее ухо с волосами в середине произвели на мальчика гнетущее впечатление чего-то зловещего, неумолимого. Что касается женщины, то Ваня не мог понять, кто она такая, хотя почему-то сразу назвал её про себя «учительницей». На ней была старая кротовая кофта с пучком матерчатых цветов на воротнике, вязаная, растянувшаяся на коленях юбка и серые резиновые сапоги. Белокурые волосы, круто завитые рожками, торчали над чересчур высоким и узким лбом, а на толстой переносице виднелся кораллово-красный след очков, которые она держала в руках и протирала кусочком замши. У неё были выпуклые жидко-голубые глаза с острыми зрачками. |
| — Ну, Мансуров! Ну, дорогой Иван, если выживем… — Да что там? — отмахнулся Мансуров, — скорее говорите. Полковник Бескапустин, как выяснилось, был от ручья не так уж и далеко, и от немцев близко — метрах в двухстах всего. Сплошной линии обороны нет, да в этих оврагах ее и не будет. Сперва немцы забрасывали штаб гранатами. Комполка с остатками штаба устроился на глиняном уступе — и Бог миловал — ни одной гранаты на уступ не залетело, все скатываются на дно оврага, там и рвутся. Но по оврагам валом валит переплавляющееся войско, немцы боятся застрять на берегу, остаться в тылу, отходят — к утру будет легче. — Словом, медведя поймали. Надо бы шкуру делить, да он не пускает, — мрачно пошутил комполка Бескапустин. Майор Зарубин доложил о себе. Оказалось, что находится он с артиллеристами и подсоединившимися к ним пехотинцами, если смотреть от реки, — на самом краю правого фланга плацдарма и, вероятно, его-то правый фланг в первую очередь и шуранут немцы — чтобы не дать расширяться плацдарму за речку Черевинку. Пехоту же, просачивающуюся по оврагам, немцы всерьез не принимают, знают, что с боеприпасами там жидко, и вообще, немцы, кажется, собою довольны — считают переправу сорванной и скинуть в воду жиденькие соединения русских собираются, как только отдохнут-передохнут. — А нам бы баркас, барка-ас к берегу просунуть! — простонал Бескапустин. — В нем наше спасение. Что мы без боеприпасов? Прикладами бить врага лишь в кино сподручно. — Ваш сержант Бога молит о тумане, коммунист, между прочим, и потому его молитва действенна. — Ой, майор, майор, шуточки твои… Как бы тебя на ту сторону отправить? — Это исключено. У меня в полку нет заместителя, я сам заместитель. Да и плыть не на чем. Говорите наметки на карте. Сигналы ракет те же? Я должен знать, где сейчас наши. Бескапустин передал данные, в заключение фукнул носом: — Как это не на чем плыть? У вас же лодка! — О, Господи! Лодка! Посмотрели бы на нее… — А, между прочим, почти все наши славяне о ней знают — это такая им моральная поддержка. |
| — Ну, Мансуров! Ну, дорогой Иван, если выживем… — Да что там? — отмахнулся Мансуров, — скорее говорите. Полковник Бескапустин, как выяснилось, был от ручья не так уж и далеко, и от немцев близко — метрах в двухстах всего. Сплошной линии обороны нет, да в этих оврагах ее и не будет. Сперва немцы забрасывали штаб гранатами. Комполка с остатками штаба устроился на глиняном уступе — и Бог миловал — ни одной гранаты на уступ не залетело, все скатываются на дно оврага, там и рвутся. Но по оврагам валом валит переплавляющееся войско, немцы боятся застрять на берегу, остаться в тылу, отходят — к утру будет легче. — Словом, медведя поймали. Надо бы шкуру делить, да он не пускает, — мрачно пошутил комполка Бескапустин. Майор Зарубин доложил о себе. Оказалось, что находится он с артиллеристами и подсоединившимися к ним пехотинцами, если смотреть от реки, — на самом краю правого фланга плацдарма и, вероятно, его-то правый фланг в первую очередь и шуранут немцы — чтобы не дать расширяться плацдарму за речку Черевинку. Пехоту же, просачивающуюся по оврагам, немцы всерьез не принимают, знают, что с боеприпасами там жидко, и вообще, немцы, кажется, собою довольны — считают переправу сорванной и скинуть в воду жиденькие соединения русских собираются, как только отдохнут-передохнут. — А нам бы баркас, барка-ас к берегу просунуть! — простонал Бескапустин. — В нем наше спасение. Что мы без боеприпасов? Прикладами бить врага лишь в кино сподручно. — Ваш сержант Бога молит о тумане, коммунист, между прочим, и потому его молитва действенна. — Ой, майор, майор, шуточки твои… Как бы тебя на ту сторону отправить? — Это исключено. У меня в полку нет заместителя, я сам заместитель. Да и плыть не на чем. Говорите наметки на карте. Сигналы ракет те же? Я должен знать, где сейчас наши. Бескапустин передал данные, в заключение фукнул носом: — Как это не на чем плыть? У вас же лодка! — О, Господи! Лодка! Посмотрели бы на нее… — А, между прочим, почти все наши славяне о ней знают — это такая им моральная поддержка. |
| Карабас изо всех пересылок достойнее других был стать музеем, но, увы, уже не существует: на его месте — завод железобетонных изделий. Княж-Погостский пересыльный пункт северной широты) составлялся из шалашей, утверждённых на болоте! Каркас из жердей охватывался рваной брезентовой палаткой, не доходящей до земли. Внутри шалаша были двойные нары из жердей же (худо очищенных от сучьев), в проходе — жердевой настил. Через настил днём хлюпала жидкая грязь, ночью она замерзала. В разных местах зоны переходы тоже шли по хлипким качким жёрдочкам, и люди, неуклюжие от слабости, там и сям сваливались в воду и мокредь. В 38-м году в Княж-Погосте кормили всегда одним и тем же: затирухой из крупяной сечки и рыбных костей. Это было удобно, потому что мисок, кружек и ложек не было у пересыльного пункта, а у самих арестантов тем более. Их подгоняли десятками к котлу и клали затируху черпаками в фуражки, в шапки, в полу одежды. А в пересыльном пункте Вогвуздино (в нескольких километрах от Усть-Выми), где сидело одновременно 5 тысяч человек (кто знал Вогвоздино до этой строчки? сколько таких безызвестных пересылок? умножьте-ка их на пять тысяч!) — в Вогвоздино варили жидко, но мисок тоже не было, однако извернулись (чего не осилит наша смекалка!) — баланду выдавали в банных тазах на десять человек сразу, предоставляя им хлебать вперегонки. (Впрочем, и в Котласе так бывало.) Правда, в Вогвоздине дольше года никто не сидел. (По году — бывало, если доходяга и все лагеря от него отказываются.) Фантазия литераторов убога перед туземной бытностью Архипелага. Когда желают написать о тюрьме самое укоризненное, самое очернительское — то упрекают всегда парашей . Параша! — это стало в литературе символом тюрьмы, символом унижения, зловония. О, легкомыслы! Да разве параша — зло для арестанта? Это милосерднейшая затея тюремщиков. Весь-то ужас начинается с того мига, когда параши в камере нет. В 37-м году в некоторых сибирских тюрьмах не было параш, их не хватало! Их не было подготовлено заранее столько, сибирская промышленность не поспела за широтой тюремного захвата. Для новосозданных камер не оказалось парашных бачков на складах. В камерах же старых параши были, но — древние, маленькие, и теперь пришлось их благоразумно вынести, потому что для нового пополнения они стали ничто. Так, если Минусинская тюрьма была издавна выстроена на 500 человек (Владимир Ильич не побывал в ней, он ехал вольно), а теперь в неё поместили 10 тысяч, — то значит, и каждая параша должна была увеличиться в 20 раз! Но она не увеличилась… |
| Русской подарок. Русской час со днем тридцать. 170 Русской и с горя и с радости пьет. Русскому здорово, а немцу смерть. Рцы слово твердо! Рыба вода, репа земля, а ягода трава. Рыба в воде, а ягода в траве. 175 Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Рыба ловить, близ смерти ходить. Рыбак рыбака далеко в плесе видит. Рыба начинает портиться с головы. Рыба мелка, да уха сладка. 180 Рыбам море, птицам воздух, а человеку отчизна вселенной круг. Рыба рыбою сыта, а человек человеком. Рыбки, да рябки, потерять деньги. Рыбке хочется, а в реку не вскочится. Рыбу ловить, округ смерти ходить. 185 Рыбы не хочу и хвоста не хочу. Рыжи да плешивы все люди фальшивы. Рыжий да красный человек опасный. Рыжий да плешивый человек спесивый. Рысь пестра сверху, а человек лукав изнутри. 190 Рычать волу в поле, да не по своей воле. Рычать волу коровой, заедать сено соломой. Редко, да метко. Редкое свиданье, приятный гость. Редко спать, легко веять. 195 Редька с хреном, а репа с хлебом. Редька есть, отрыгается, а рыбка есть, не случается. Редьки хвост на великой пост. Реже видишь, милее будешь. Режь да ешь, когда подкладывают, ломай, да и нам давай! 200 Резал дед лозу, давал бабе грозу. Резвился, да взбесился. Репа животу не укрепа. Репка себе полюбила чеснок. Репу да горох не сей подле дорог! 205 Речист, как наш Феклист. Речь продолжена не добро, не продолжена паволока. Решетом воду мерять37, потерять время. Рюмочка не допивается, а слово не договаривается. Рябина хорошо цветет, лен будет родиться. 210 Рябь белотела в пирог залетела. Ряда не досада. Рядись, не торопись, а работай, не ленись! Ряд делу быть так. Рядкой не вырядишь, а работой не выробишь. 215 Ряженое яство суженому есть. Ряженое яство суженому гостю. С 1 Савастьян горшки продает, а Савастьяниха подтаргивает. Савелья потчуют с похмелья. Садится невестка прясть, берегите деверья глаз! Садит в печь пирожки, а вынимает покрышки на горшки. 5 Сама Марина кашу жидко заварила, теперь расхлебывай! Сад красен оградом, а лоза виноградом. |
| Итак – графиня – тоже ветряная мельница, только с тихими крыльями: о пользе Миссии и Церкви с нею поговорить – к стене горох, а можно довольствоваться в разговоре с нею союзами и междометиями: «да, разумеется, конечно, будто бы? в самом деле!» и прочее подобное. Мельница будет молоть о «папаше», о себе и прочих любезных для графини предметах. – Что ж – пусть живет хоть для вида! Вреда от нее нет, а пользы кое-что перепадет, поди (в нравственном, конечно, смысле, в материальном малость убытку будет). «Фухейся» все еще продолжают свое существование, даже проповедуют. – Цуда катехизатором. А крестить, мол, как? Об этом совещаются; и находят, что и у католиков и протестантов можно окреститься. – Вот ветвь отломленная от крошечной еще, но все же живой веточки Церкви Христовой! И – умрут! Иссохнет последний сок, имеющийся еще от общения с Церковью и смерть! Не жалость ли? А что поделаешь! Есть истины, которые не нужно доказывать, – так они ясны. Таковы – о молитве святым, о молитве за умерших. Представить семейство, где дети разных характеров и достоинств, по не все ли только любовью отца существуют и приближаются к нему… У протестантов же святые – похожи на безучастного старшего сына в притче о блудном, – сие тоже относительно умерших. – Тоже относительно икон. История (финикияни и зло удаляющаяся любезность) катакомбы, здравый смысл, – все за иконы. 16/28 июня 1885 И выходит, что приехала сюда наша Ольга Ефимовна исключительно для своего удовольствия и для отрады миссионеров; шляпа о. Анатолий, паточный о. Владимир, жидко-сладкий о. Гедеон – все имеют ее как жбан, куда изливают каждый долю своих совершенств, а она тоже этим услаждается, ибо имеет всю волю разливаться конфеткой о «папане», о всем, исключая единого на потребу – миссийского дела! Какой все это червоточиной отзывается и как отвратительно! Не буду я навещать ее, – ну ее совсем! Надоела как горькая редька! Когда хоть малое что любезное для Миссии выкажет, тогда буду. Миссионеры же пусть услаждаются ею, и она ими, – вреда тут нет – хоть и пользы, что от свиста ветра! |
| И все же Бим — не наследственная бездарь, а замечательная, настоящая собака: он начал работать по птице с восьми месяцев. Да еще как! Хочется верить, что перед ним открывается хорошее будущее. 2. Весенний лес А во втором сезоне, то есть на третьем году от рождения Бима, Иван Иваныч познакомил его и с лесом. Это было очень интересно и собаке и хозяину. В лугах и на поле, там все ясно: простор, трава, хлеба, хозяина всегда видно, ходи челноком в широком поиске, ищи, найди, делай стойку и жди приказа. Прелесть! А тут, в лесу, совсем иное дело. Была ранняя весна. Когда они пришли впервые, вечерняя заря только начиналась, а меж деревьев уже сумерки, хотя листья еще и не появились. Все внизу в темных тонах: стволы, прошлогодние темно коричневые листья, коричнево-серые сухие стебли трав, даже плоды шиповника, густо рубиновые осенью, теперь, выдержав зиму, казались кофейными зернами. Ветки слегка шумели от легкого ветра, жидко и голо они будто ощупывали друг друга, то притрагиваясь концами, то чуть прикасаясь серединой сучьев: жив ли? Верхушки стволов легонько покачивались — деревья казались живыми даже и безлистые. Все было таинственно шуршащим и густо пахучим: и деревья, и листва под ногами, мягкая, с весенним запахом лесной земли, и шаги Ивана Иваныча, осторожные и тихие. Его ботинки тоже шуршали, а следы пахли куда сильнее, чем в поле. За каждым деревом что-то незнакомое, таинственное. Поэтому-то Бим и не отходил от Ивана Иваныча дальше двадцати шагов: пробежит вперед — влево, вправо — и катит назад и смотрит в лицо, спрашивая: «Мы зачем сюда попали?» — Не поймешь, что к чему? — догадался Иван Иваныч. — Поймешь, Бимка, поймешь. Подожди малость. Так и шли, присматривая друг за другом. Но вот они остановились на широкой поляне, на пересечении двух просек: дороги на все четыре стороны. Иван Иваныч стал за куст орешника, лицом к заре, и смотрел вверх. Бим тоже там стал высматривать. Вверху было светло, а здесь, внизу, становилось все темнее и темнее. Кто-то прошуршал по лесу и притих. Еще прошуршал и опять притих. Бим прижался к ноге Иван Иваныча — так он спрашивал: «Что там? Кто там? Может, пойдем посмотрим?» |
|
|
