| Катерина и к мужу относится, как к своему ребенку, думает: «Девять вот, десятый сам Иван Африканович, сам иной раз как дитя малое, чего говорить». Любит Катерина своего Ивана Африкановича! С первых шагов семейной жизни Катерина поступает как мудрая женщина. Пьяного Ивана Африкановича она не задевает. Утром, конечно, скажет, что следует, но утром Иван Африканович и сам все понимает - «о чем завертка скрипит». Катерина мудрая, терпеливая женщина. В русской национальной традиции умный и терпеливый - почти синонимы. Возьмем хотя бы случай с петухом. «Евстолья, теща Иванова, попросила зятя отрубить петуху голову. А муж молодой заоглядывался, растерялся, только теща даже и не думала, что у нее такой зять, пошла ловить петуха... В глазах у фронтовика стояла жалость, и Катерина видела, как он растерянно глядел то на топор с еловой чуркой, то на трепыхавшего под полой петуха. Ой, Ваня ты, Ваня, всю войну прошел, а петуха заколоть боишься! Катерина тогда сама взяла топор и ловко нарушила петуха. Пока безголовая птица подскакивала на повети, Катерина мертвой петушиной головой вымазала ладони Ивана Африкановича: «Уж чего-то и не верится, что ты в Берлин захаживал, и за что только людям орденов навыдавали?» Спустя минуту довольная теща ловко ощипывала петуха, а Иван Африканович деловито мылся у рукомойника. Намыливал руки, и медали звякали на гимнастерке, а Катерина, еле удерживая смех, стояла и ждала с полотенцем на плече, и на том полотенце тоже был красный петух, и теперь, когда она стирала или катала это полотенце, то всегда вспоминала медовый месяц, и того петуха, и то время, когда они с мужем обнимались днем за шкафом и самовар шумел у шестка, а мать Евстолья ходила недовольная». Для меня эта страничка - одна из лучших страниц о любви в мировой литературе! Мой отец, прошедший две войны, тоже не мог заколоть кабана и мать нанимала мужиков. Отец виновато суетился - подавал полотенца, тазы. И все как-то делал неловко, невпопад. И мать сердито говорила ему, чтобы он не мешался. Ей было стыдно за него перед чужими людьми. Зато забойщиков она потчевала с великим уважением. Мне было больно и жалко отца, уходившего в комнату и стоявшего у окна. Родители разошлись, и через несколько лет отец смертельно заболел. Мать забрала его у чужих людей, ухаживала за ним, как за ребенком, обещала, когда он выздоровеет - они будут жить совсем по-другому. Но было поздно. До самой смерти своей мама терзала себя за глупость, за упрямый характер. И наставляла невесток относиться к нам с братом бережно, терпеливо, с уважением. На всех без исключения поздравительных открытках моей жене мама непременно желала ей счастья «рядышком с Сережей». Рядышком... |
| «Рахиль была еще слишком молода для игуменства, но, по монастырским уставам, исключение иногда допускается, как было и с нею… Прошел год после ее поставления в игуменьи, начался второй; сначала все было тихо. Рахиль не оправилась еще после смерти игуменьи, которую безгранично любила, и не осмотрелась еще в том хаосе, который, под видом управления монастырем, опустился тяжелым бременем не ее плечи»… Но потом настоящим образом принялась за дело. «Первая убедилась в этом старая трапезная экономка Евстолия, когда, в одно праздничное и для нее нерадостное утро, игуменья, придя обедать в трапезу, обошла сама все столы и увидала, что чернорабочим послушницам вместо положенной порции рыбы положены одни рыбные хвосты»… После строгого выговора, полученного от игуменьи, Евстолия стала уже осторожнее. Вскоре после того игуменья стала требовать чистоты всюду, «и в ее приятном музыкальном голосе слышна была властная нотка… Потом раз в утреню игуменья послала к двум-трем манатейным монахиням узнать, почему их нет в церкви, и после этого долго все, при встрече, молча и вопросительно переглядывались, и по кельям шептались и судили, покачивая головами. Никогда еще ничего такого не бывало. Но… за то как это все было трудно для самой игуменьи… Непохоже было это время на те два года до игуменства, когда, после пострижения в мантию, она выходила из кельи только к церковным службам или к больным сестрам, а за воротами почти ни разу не была, кроме редких поездок по делам монастыря… Те два года были самым счастливым, самым безмятежным временем за всю ее жизнь… – Зачем, – иногда спрашивала она себя, не сознавая ни горечи, ни ропоту в своих словах, – Господу угодно было вызвать меня из глубокого, тихого созерцания на эту хлопотливую жизнь?... В прежние годы она вела дневник. Теперь уже не было возможности не то что вести дневник: этого и не хотела она – ее личная жизнь давно угасла и навсегда, – но просто даже заглянуть в толсто переплетенную тетрадь, которой она дала название «Умиление падшей души» и любила записывать в нее какие-нибудь изречения… Когда впервые за ее игуменство постригали в рясофор монахинь (рясофор – это только лишь малое пострижение), она волновалась до такой степени, что никому из новопостриженных не смогла надеть как следует на голову апостольник… Ответственность за новых монахинь потрясала игуменью до глубины сердца. Дрожащими руками подавала она им четки и принимала их самих от монастырского духовника, который их постригал, как новую обязанность и новое святое дело, и когда он, по окончании этого обряда, счел нужным сказать несколько слов: «Мать игуменья, я вручаю тебе этих новоначальных, ты отвечаешь за них Богу, блюди их, а вам говорю: слушайтесь вашу начальницу, открывайте с доверием ваше сердце перед ней и подражайте ей» – Бог весть, у кого при этом обильнее текли по лицу крупные слезы – у нее самой или у монахинь»… |
| — Это я, Гришка… — Дак ты чей парень-то, не Ивана Африкановича? Гришка вылез наполовину из своего укрытия. По тому, как он молчал, было ясно, что он Ивана Африкановича, — Дак ты, Григорей, чево тамотко делаешь-то? — Да рыбу сушу. — А где рыба-то, ну-ко покажи! — Так ведь нету еще. Степановна засмеялась: — Гляди не простудись. Баушка-то дома? Но Гришка уже не слушал Степановну, буровил батогом речную воду. Степановна промокнула глаза концом платка: «Сирота. С этих-то годков да без матки…» У самой деревни в безветрии пахло печеным тестом. Топились субботние бани, кто-то рубил на грядке скрипучую, как бы резиновую капусту, и валек очень звучно шлепал у портомоя. Стайка сейгодных телят стабунилась у изгороди на придорожном пригорке, телятам лень щипать траву, одни лежали на траве, другие дурачились вокруг Катерининой Катюшки. Девочка, выросшая за лето из пальтишка, в красных шароварах и резиновых сапожках, сделала на лужке «избу» из досок и четырех кирпичей, раскладывала фарфоровые черепки и напевала. Обернулась, начала стыдить провинившегося теленка: — Бессовестный! Вчера лепешку съел, сегодня фартук жуешь. Бессовестный, пустые глаза! И замахнулась на теленка изжеванным фартуком. Теленок, не чувствуя вины, глядел на Катюшку дымчатофиолетовыми глазами, белобрысые его ресницы моргали потешно и удивленно… — Не стыдно?.. «Называют меня некрасивою, так зачем же… — я вот тебе!.. — он ходит за мной?» Катюшка увидела Степановну, застеснялась, затихла. — В школу-то нонче ходила?-спросила Степановна. — Ходила, — Катюшка стыдливо заулыбалась, — сегодня только два урока было. — Ну и ладно, коли два. Степановна, глубоко вздохнув, направилась в деревню. Ворота Ивана Африкановича были не заперты. Степановна взялась за скобу. Евстолья сидела и качала зыбку. Старухи, как увидели друг дружку, так обе сразу и заплакали. Они говорили обе сразу и сквозь слезы, и Вовка, сидевший за столом с картофелиной в руке, озадаченно глядел на них, тоже готовый вот-вот зареветь. Он и заревел. Тогда Евстолья сразу перестала плакать, вытерла ему нос и прикрикнула: |
| Скачать epub pdf 239. Покаяние необходимо до самой смерти. Насмешки и укорения терпи с благодарением. Сестер склоняй к смирению, послушанию и терпению М. св. о. н. Г. И. Х. Б. н. п. н. Сестра о Господе м. Магдалина! Милости Божией и душевного спасения тебе желаю. Два письма твои получил. В описанных прегрешениях да простит тебя Господь и чувство покаяния и сердечного сокрушения да подаст тебе. Что искренно во всем каялась духовнику, то хорошо. Если и опять много накопится на душе или запустишь, и опять прибегай к чистительному покаянию и исповеданию, и опять обновленная будешь. Ибо до смерти самой действует покаяние. О прежнем подробно не вспоминай, а грешной и непотребной всегда себя считай. А когда тщеславие взойдет, тогда не худо и вспомнить какой-нибудь грешок, укоряя себя. В упущениях Господь да простит. Смирением и сокрушением сердца пополняй упущенное. Про долги можно и не напоминать, особенно если знаешь, что они нуждаются. Это в милостыню тебе вменится от Господа. В обращении с сестрами, просящими совета, да вразумит тебя Господь. Главное, надо у Господа просить слова на пользу их и мысленно прежде помолиться о сем. Больше к смирению и к послушанию склоняй их, и к терпению. Поступаешь правильно. А если какая и не успокоится, что делать, – после одумается. Если сама ничего не исправляешь, а учишь других, то тем больше надо в смирение приходить. А сбрасывать с себя сей крест не должно. За одну малую получишь великую награду от Господа. Сестру твою, болящую Веру, да помилует Господь и облегчит болезнь ее. Прасковье Лаврентьевне, Евстолии и Варваре Владимировне посылаю благословение. Послушнице Варваре посылаю благословение. Благодарение Господу, что примирились. Помоги ей, Господи, исправиться и на истинный путь стать. А насмешки и укорения пусть терпит с благодарением, это для очищения грехов необходимо. Только пусть не осуждают никого. Призывая на тебя мир и Божие благословение, остаюсь с желанием спасения. На второй неделе был очень нездоров, и теперь еще слаб и мало кого принимаю. Читать далее Поделиться ссылкой на выделенное |
| Скачать epub pdf 206. Всякая работа над собой требует понуждения, терпения, внимания и смирения. Главные орудия врага – рассеянность, нерадение и многозаботливость. Кто больше и внимательнее молится, у того душа имеет больше силы к перенесению скорбей М. св. о. н. Г. И. Х. Б. н. п. н. Да возрадуется душа твоя о Господе! Возлюбленное чадо мое духовное м. Магдалина! Письмо твое получил, в котором ты описываешь свои немощи и погрешности. Отец щедрот и милости Бог и Податель всякия утехи вопиющим к Нему из глубины души: «Господи! Немощствует тело, немоществует и душа, Сам мя, Спасе, спаси, Человеколюбче»; Сей, вземляй грехи всего мира, и немощи наши понесе. Буди, родная, уверена, что и твои прегрешения вся вземлет на Себя, только ты не буди в закоснении о гресех своих. И аз недостойный прощаю тя, чадо мое о Христе. Много нам надо работать над собою, а всякая работа непременно требует понуждения, терпения и смирения. Да, родная, большого внимания требует от нас наше спасение. Враг нашего спасения бодренно сторожит за нами чем-либо воспрепятствовать вход наш в райские обители. Главные орудия врага – это суть рассеянность, забвение, нерадение, многозаботливость о настоящем веке. Но кто захочет восхитить Царство Небесное, то для того иго Христово благо, бремя Его легко есть. Относительно покражи. – Не надо презирать или подозревать этих сестер. Они уже наказаны. М. Евстолии и Паше Божие благословение и мое недостойное. Зачем же им стесняться относительно келейного правила, ведь вся монашеская жизнь главным образом должна заключаться в непрестанной молитве. Каждая пусть исполнит свое правило, а когда есть время и усердие, молись еще, как кто знает, а лучше – Иисусову молитву. Молитва есть пища души. Кто больше и внимательнее молится, у того душа более и силы имеет к перенесению скорбей. Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя. Испрашиваю на тебя, Пашу и Евстолию милости Божией, мира, здравия и благословения от Сладчайшего Иисуса. Да укрепит вас Господь Своею благодатию побеждать козни вражии. Помоги Господи. Пишите адрес свой всегда. Читать далее Поделиться ссылкой на выделенное |
| И когда Пармен один топал домой по ночной дороге, то мы уже слышим как завертка печально скрипит: «Эх, Иван Африканович, Иван Африканович, забыл ты дорогу домой. А вот Пармеша не забыл, умнее тебя оказался. Зря ты его дураком честил и вожжами охаживал...» А мне «умная завертка» напела старую истину: «За какие грехи осудим ближнего, в те впадем сами, и иначе не бывает». Пармен-то Ивану Африкановичу один из самых ближних. Он ведь и матку его, Пуговку, помнит, и самого Пармена еще жеребенком: «бывало, бежишь по мосту весь празднишной, дак копытка-ти у тебя так и брякают, так и брякают, и никакой заботушки у тебя тогда не было...» Истины христианские незыблемы! Они действуют в жизни человеческой - помнишь их или нет. Они все равно действуют! Конечно, Иван Африканович, дитя безбожной советской власти (никогда он Бога не вспоминает и даже печалится, что Евстолья, теща, стала молиться - видит он в этом плохой знак), но и он помнит кое-что главное. Когда Мишка Петров предлагает выпить в санях, в поле, прямо из горлышка, то он не сразу соглашается: «Вроде бы из горлышка-то... неудобно перед народом». Это ночью в пустом поле! Где, какой народ?! Кажется, опять он что-то не то по пьянке несет. Нет, здесь другое. Как ясно станет в дальнейшем, да и теперь уже ясно - перед нами очень хороший человек. Ему даже перед лошадью совестно, а перед людьми тем более!.. Таких при советской власти было немало, кто жил всегда так, будто его люди видят. При людях-то стыдно плохие дела творить. Это отголосок христианства, из глубины веков идущий! В Житиях святых читаем, как один пустынник вернул к Богу страшную блудницу. Притворился, что желает согрешить с ней. Когда она ввела его в темную комнату, святой не согласился, мол, веди меня туда, где Бог не увидит. И блудница сообразила: Бог-то все видит, Он Всевидящий. Тогда святой повел ее дальше: «Как же ты тогда на глазах Бога не боишься так страшно грешить?» Блудница в страхе раскаялась. От Бога нигде не спрячешься, и отвечать за темные комнаты когда-нибудь придется перед тем, Кто все видит... |
| Матушка Магдалина! Забыл написать тебе еще о деньгах. – Не деньги виноваты, а пристрастие к деньгам. Мало ли было царей и князей, которые жили в богатстве. Но так как они не имели пристрастия к богатству, то и оказались в лике святых, о чем свидетельствуют их нетленные мощи. Можно жить и в крайней бедности и в то же время иметь пристрастие или сердечную привязанность к богатству, и чрез это одно душа может погибнуть, если человек при жизни не раскается в этом грехе. Можно и наоборот, иметь деньги и не иметь к ним пристрастия, т. е. есть ли они, нет ли их, человек бывает равнодушен, – тогда и деньги не помешают его спасению. Подавать же милостыню нуждающимся следует по силе и возможности. Преп. Варсонофий Великий говорит: «Если кто не даст нуждающемуся самому ему нужной вещи, тот не погрешит». Мир тебе и послушнице Евстолии и Божие благословение. P. S. Приходящих к тебе за советом и утешением сестер не презирай. А сначала молитвенно воздохни ко Господу и скажи мысленно: «Господи! За молитвы пришедшей ко мне сестры вразуми безумие мое сказать ей слово на пользу». И говори, что Бог пошлет тебе на сердце. Потом укоряй себя в том, что людей учишь, а сама не исполняешь того, чему учишь, и молись в уме, чтобы не послужило это к твоему осуждению, как и мною написанное к осуждению моему. Написала ты, мат. Магдалина, что послушница обители вашей Варвара говорит, что смирения у нее нет, а послушание есть. Так говорит она от непонимания дела. Слово «послушание» имеет двоякое значение: в первом – послушание как добродетель, а во втором – самое дело, которое исполняет послушник, у нас обычно тоже называется послушанием. Бывает же иногда так, что послушник в точности исполняет порученное ему дело и в то же время не имеет добродетели послушания. А бывает это тогда, когда он, аккуратно исполняя дело, ропщет, гневается и осуждает тех, которые поручили ему дело. В таком случае бывает только одно наружное послушание без внутреннего. Это все то же, что тело без души – гниющий зловонный труп. Должно соединять наружное послушание с внутренним, т. е. принимать повеления от начальствующих, как от Самого Господа, и исполнять оные в простоте сердца, без гнева и ропота, хотя бы оно и противно было желанию и сердечному расположению послушника. Тогда и добродетель послушания появится. И так как, по замечанию св. Отцов, от истинного послушания рождается смирение, то при послушании не замедлит сказаться и смирение. Все же это приобретается не вдруг и не в скором времени, а чрез многие годы при постоянном внимании к себе и всегдашнем самопонуждени к добру и при усердной молитве к Господу о помощи. Ибо Господь сказал: «Без Мене не можете творити ничесоже». |
| — Ясное дело, для чего, уехать хочу. — Вы же, товарищ Дрынов, депутат! Что это такое? Куда вы собрались уезжать? — Вам-то что за дело, куда я вздумал уезжать? Я не привязанный вам. — Никуда вы не поедете. Все! Возьмите заявление. Иван Африканович встал. У него вдруг, как тогда, на фронте, когда прижимался перед атакой к глинистой бровке, как тогда, застыли, онемели глаза и какая-то радостная удаль сковала готовые к безумной работе мускулы, когда враз исчезал и страх и все мысли исчезали, кроме одной: «Вот сейчас, сейчас!» Что это такое «сейчас», он не знал и тогда, но теперь вернулось то самое ощущение спокойного веселого безрассудства, и он, дивясь самому себе, ступил на середину конторы и закричал: — Справку давай! На моих глазах пиши справку!! Иван Африканович почти завизжал на последнем слове. Бешено обвел глазами всех правленцев. И вдруг волчком подскочил к печке, обеими руками сгреб длинную согнутую из железного прута кочергу: — Ну! В конторе стало тихо-тихо. Председатель тоже побелел, у него тоже, как тогда на фронте, остекленели зрачки, и, сжимая кулаки, он уставился на Ивана Африкановича. Они глядели друг на друга… Председатель с усилием погасил злобу и сник. Устало зажал ладонью лысеющий лоб. — Ладно… Я бы тебе показал кузькину мать… ладно. Пусть катится к е… матери. Хоть все разбегитесь… Он со злом и страдальческой гримасой вынул печать, стукнул ею по чистому листу в школьной тетради, выдрал этот листок и швырнул бухгалтеру: — Пиши! Рука бухгалтера тряслась. Иван Африканович поставил кочергу на обычное место, взял справку и прежним, смирным, как облегченный бык-трехлеток, тяжело и понуро направился к двери. Ему было жаль председателя. За три дня Иван Африканович затащил на чердак лодку, насадил новые черенки к ухватам, связал помело, наточил пилу-поперешку, поправил крыльцо и вместе с Митькой испилил на дрова бревна. Так и не подвел три новых ряда под избу, так и не срубил новый хлев. А, пропадай все!.. У него словно что-то запеклось внутри, ходил молча, не брился. Катерине же некогда было плакать, домой приходила редко. Бабка Евстолья все время только и знала, что костила Митьку. |
| — Свезу в райсоюз, сулили принять в столовую, — сказал Иван Африканович. Было слышно, как в избе взахлеб, горько плакал кто-то из сыновей; глядя на него, заплакал еще один, потом третий… — Поди, ведь жениться придется, Африканович, — сказал Мишка. Иван Африканович вяло и скорбно махнул узловатой рукой: — Не знаю, брат Миша, что теперь и заводить… Хоть в петлю… Глаза ни на что не глядят… Мишка промолчал. Он видел, как на кровяные пальцы, перебиравшие Рогулины потроха, одна за другой капали соседские слезы. И Мишка промолчал, ничего больше не сказал. Глава седьмая 1. Ветрено. Так ветрено… Первый снег, как и всегда почти бывает, растаял. Степановна-Нюшкина мать-шла из Сосновки навестить Евстолью. Ступала по одорожной тропе да хлопала по бедру: «Охти мнешеньки, охти мнешеньки! Благодать-то… погодушка-то…» Другая рука не свободнав большущей корзине два пирога с гостинцами для Катерининых ребятишек, да шаль на случай дорожной стужи, да топор без топорища, — может, насадит Африканович. Степановне стало жарко в еще девичьем с борами казачке. А все везде было тихо и отрадно, ровная отава в лугах как расчесанная, застыли, не шевельнутся на бровках сухие былиночки. Воздух остановился. Темные ели берегли зеленую свою глубину: глядишь, как в омут. У сосен зелень сизая, негустая, тоже не двинут ни одной иглой, а такие высокие. И сквозь них голубенькое, почти белое небо без облаков. Тишина. Если остановиться, то за сотню саженей слышно, как попискивает в ржаной стерне одинокая мышка. Там, дальше, еще ясней каждый ольховый куст. Составленные в бабки бурые льняные снопы словно братание устроили на широком отлогом поле. Обнялись, склонили кудрявые головы друг к дружке да так и остались… На крутолобом взгорке, над речкой, Степановна остановилась, чтобы перевязать платок. Послушала, как свистит щекастая синица, поглядела на кустики. Ягоды давно облетевшего шиповника горели в ольшанике красными огоньками. Внизу за кустами почуялось какое-то бульканье, — Там это кто в воде-то булькается? Бульканье остановилось, никто не отозвался. Степановна терпеливо подождала. Наконец послышался нерешительный детский голос: |
| Катерина вспомнила, как на первом году пришли они в Сосновку. Евстолья тогда жила еще там, и сосновский дом стоял ядреный, и Евстолья, теща Иванова, попросила зятя отрубить петуху голову. А муж молодой заоглядывался, растерялся, только теща даже и не думала, что у нее такой зять, пошли ловить петуха. Ему было нечего делать, Ивану Африкановичу,взял топор, боком, бодрясь пошел на поветь. Евстолья поймала шустрого петуха и ушла творить блины, а зять, как мальчишка, осторожно прижимал петуха к пиджаку. В глазах у фронтовика стояла жалость, и Катерина видела, как он растерянно глядел то на топор с еловой чуркой, то на трепыхавшего под полой петуха. Ой, Ваня ты, Ваня, всю войну прошел, а петуха заколоть боишься! Катерина тогда сама взяла топор и ловко нарушила петуха. Пока безголовая птица подскакивала на повети, Катерина мертвой петушиной головой вымазала ладони Ивана Африкановича: «Уж чегото и не верится, что ты в Берлин захаживал, и за что только людям орденов навыдавали?» Спустя минуту довольная теща ловко ощипывала петуха, а Иван Африканович деловито мылся у рукомойника. Намыливал руки, и медали звякали на гимнастерке, а Катерина, еле удерживая смех, стояла и ждала с полотенцем на плече, и на том полотенце тоже был красный петух, и теперь, когда она стирала или катала это полотенце, то всегда вспоминала медовый месяц, и того петуха, и то время, когда они с мужем обнимались днем за шкапом и самовар шумел у шестка, а мать Евстолья ходила недовольная. Уже потом, без зятя, Евстолья жаловалась соседке, что всю девку, дескать, он, проклятущий, измаял, экую-то ручищу навалит на нее, так у нее, у Евстольи, сердце за дочку и обомрет. Ой нет, матушка, не тяжела была, не груба эта рука… Только один разок обошла она Катерину, наткнулась на чужую обманную душу, и вдруг стали чужими, неродными тугие Ивановы жилы, зажгли как крапивой жесткие мозольные ладони. В тот год перед сенокосом Катерина ходила на восьмом месяце, по лицу-бурые пятна, брюхо горой дыбилось, лежала в избе да сидела в загороде на солнышке. |
|
|
