| Из школы Анаксагора вышел Метродор лампсакский, первый объяснявший понятия о богах в смысле физических сил и элементов природы (Döllinger. Heid. und Judenthum. S. 254). Последующие логографы объясняли мифы в смысле физических субстанций на основах стоицизма, а Евгемер, родоначальник исторической школы, был последователем эпикурейской философии. Еврипид, склонявшийся в понятии о Боге к идее вечного закона необходимости, был последователем Анаксагора. 1945 Ilias. 14, 201. 246. 302. Прежде мы замечали, что слово океан производили от египетского океам, имени реки Нила. Здесь приводим иного рода мнение касательно происхождения этого имени от арийского корня. Слово это Преллер сближает с γν γενς, κεανς; а это в свою очередь сопоставляют с санскритским augha – волны воды, наводнение. Preller. В. I. S. 27. 1950 Далее у Гезиода хаос объединяется и с облаком, и с воздухом, и с подземным пространством, полным мрака (Theogon, 700. 814); поэтому нельзя видеть в нем, как справедливо замечает Преллер (В. I. S. 33 – 34), только отвлеченное понятие о пространстве или бездне, лишенной всякого материального содержания. 1961 В дополнение к прежде сказанному о титанах здесь заметим, что, по мнению Преллера, циклопы с круглыми, огненными глазами означали собой грозовые облака с блещущими из тучи огнями молнии (молния называлась иногда глазом Зевса). А сторукие (один из таких сторуких у Гомера называется сыном Посейдона, Ilias. 1, 403, 404) были олицетворением силы морских волн и страшного напора шумящих вод, в котором древние видели причину землетрясений. Preller. Mythol. В. I. S, 42. 1963 Очевидно у орфиков идея Крона получила уже высшее и более отвлеченное значение, сравнительно с гезиодовым и гомерическим взглядом. 1964 По Целлеру, от αρ и κπος, то же что πνεμα – душа, дух, ventorum vernalium afflatus. Zeller. D. Philos. d. Griechen. 1 Theil. S. 83. 1965 Он представлялся под формой андрогена, с головами различных животных наподобие восточных богов. Zeller. Ibid. 1966 Мы видели уже, что Дионис у орфиков отождествляется с солнцем и называется иногда и Фанесом, первородным сыном божества. |
| Для них это-то чувство, этот-то энтузиазм и есть набожность. То же чувство создало и воспитало у античных греков и литературу с искусством; напрасно стали бы мы искать Бога и у их живописцев и скульпторов, как и у их поэтов. Мы не хотим этим сказать того, чтобы в древнегреческой литературе не было места выражению скорби и печали, как элементов не только поэтических, но и жизненно-реальных, общечеловеческих. Всякий сколько-нибудь знакомый с литературными произведениями классической древности может привести из Гомера, Пиндара, Алкея, Симонида, Еврипида, Платона, равно как из Лукреция, Вергилия, Сенеки, Ювенала, цитаты, с которыми многие места скорбно-элегической поэзии Григория представляют буквальное сходство. Поэт для выражения своей душевной грусти употребляет нередко те же слова и те же выражения, пользуется теми же образами и подобиями, какие употребляли и древние поэты Но под этим наружным сходством языка и буквы скрывается несоизмеримая разница между первым и последними как в источниках их душевной грусти, так и в самом характере ее. Грустные мотивы в произведениях древнегреческих поэтов естественно вытекали из той же основной стихии их материалистического мировоззрения – чувства наслаждения жизнью. Грек любил жизнь до обожания, а к чувству страстной, восторженной любви к любимому предмету всегда и неизбежно примешивается и чувство печали уже при одной мысли – безвозвратно лишиться его, навсегда расстаться с ним. И это грустное чувство развивается прямо пропорционально с чувством любви к этому предмету и наслаждения им. Смерть для грека была однозначаща с уничтожением; с потерей жизни он исчезал для жизни, как «увядший цветок», как «помертвелый лист» 387 . А эта, собственно, физическая сторона жизни и смерти и составляла всю суть в глазах материалиста-грека; что же касается нравственного смысла человеческой жизни и будущего состояния, то первый не разделялся у греков от эстетического идеала, а последнее представлялось им в таком виде, который для деятельного ума, собственно говоря, гораздо тяжелее, чем совершенное уничтожение. |
| В Мюхите (т.е. в арабском лексиконе Фирузабади), сказано: когда проворкует голубь, а кто-нибудь скажет: «такой-то больной умрет», то сказавший эта слова делается, по мнению некоторых шейхов, неверным. Также, когда кто отправится в дорогу, и от того, что ему тогда прострекочет сорока, воротится с дороги, тот, по мнению некоторых шейхов, сделается неверным. Икрима сказал: однажды мы были у Ибн-Омара, там же был и Ибн-Аббас, и в то время пролетел ворон, каркая; кто-то из бывших там сказал: счастье, счастье! На это Ибн-Аббас сказал: тут ни счастья, ни беды нет». Ворону приписали особенное зловещее значение в птице-гадании, производя название его гураб от слова игтираб – удалился. Его назвали гурабу-ль-бяйни, за то, что он удалился от Ноя! Когда Ной выпустил его для того, чтобы он осмотрел воду потопа, то он улетел и не возвратился. Поэтому считали его не добрым предвестником и с его именем соединили предзнаменование о скитании, об удалении от родины 2494 . Гадание по птицам, орниоомантия была широко распространена в древнем мире. Так уже у Гомера птице-гадание вполне установилось. Оно практикуется Калхантом, Геленом, Галиферсом. Еврипид прямо называет птиц «божьими вестниками». Цельс, также замечает об этом, говоря: «Мы получаем предведение от разных животных, в особенности от птиц. Гадатели не более, как толкователи их предзнаменований». А Порфирий говорит, что птицы скорее людей постигают безмолвную волю богов. Мы не станем более указывать подобных этому примеров, гадание по птицам слишком общеизвестный факт в древнем мире 2495 . Замечательно лишь при этом то, что и у других народов, подобно арабам, правая сторона, при гадании по полёту птиц и бегу животных, считалась хорошим предзнаменованием, а левая – дурным 2496 . Заслуживает упоминании еще один довольно характерный у арабов обычай гадания посредством завязывания ветвей кустарника . Именно, если муж отправлялся куда-либо в долгий путь и желал увериться, сохранит ли жена верность ему или нет, то завязывал ветви этого кустарника. |
| Кёрк, конечно, дал мне не только Гомера. Оба великих зануды — Цицерон и Демосфен — тоже требовали вни–мания. И — о, счастье — Лукреций, Катулл, Тацит, Геродот. Вергилия я еще не успел полюбить. Я писал сочинения по латыни и по–гречески. (Как ни странно, я дожил вот уже почти до шестидесяти лет, так и не заглянув в Цезаря.) Еврипид, Софокл, Эсхил… По вечерам я занимался французским с миссис Кёркпатрик — примерно так же, как и Гомером с ее мужем. Мы быстро прочли несколько хороших романов, и вскоре я уже покупал себе французские книги. Я надеялся, что буду писать сочинения и по–английски, но, увы! — то ли Кёрк чувствовал, что не вынесет моего творчества, то ли догадывался, что я люблю этот жанр, который он, несомненно, презирал, — так или иначе, этим он не занимался. Первые несколько дней он давал мне задание по английской литературе, но. заметив, что в свободные часы я не теряю времени, он предоставил это моему собственному выбору. Позже мы приступили к итальянскому и немецкому, все тем же способом. Очень быстро прошли грамматику, я выполнил упражнения и сразу погрузился в «Фауста» и «Ад». В итальянском я преуспел, с немецким, наверное, тоже все получилось бы, но мне пора было уже расставаться с Кёрком, так что здесь я остался на уровне школьника. Несколько раз, уже во взрослой жизни, я приступал к «отчистке» немецкого, и всегда тут же находилась более срочная работа. Важнее всего был Гомер. День за днем мы продвигались вперед, мы выхватили из «Илиады» всю «Ахиллеиду», а потом прочли «Одиссею» целиком, и ее музыка, ее ясный, печальный свет навсегда вошли в меня. Конечно, я романтизировал ее, как всякий мальчишка, успевший начитаться Уильяма Морриса. Зато это спасло меня от худшей ошибки, от «классицизма», которым гуманисты помрачили полмира. Вслед за Моррисом я называл Кёрка «ведуньей» и каждую свадьбу «брачным пиршеством» — и не жалею об этом. Это все ушло без следа, я научился зрело воспринимать «Одиссею». Странствия по–прежнему значат столько же, сколько они значили, великая «благая катастрофа», как сказал бы Толкин, когда Одиссей срывает лохмотья и во весь рост встает перед женихами, — значит не меньше, чем прежде, но, пожалуй, теперь я больше всего люблю эти изысканные, в духе Шарлотты Йонг, семьи на Пилосе и в Спарте. Да, в каждом веке есть цивилизованные люди — и в любом веке они живут среди варваров. |
| проповедью. В этом отношении полезной могла оказаться любая книга и любая цитата: так, напр., на человека, плохо знакомого с сочинениями стоиков, могла оказать воздействие цитата из Платона; внимание презрительно относившегося к философии аристократа мог привлечь уместно приведенный отрывок из Гомера или Еврипида; чуждый светской культуре гностик мог заинтересоваться, услышав обсуждение цитат из сочинений гностических учителей, и т. д. Лично пройдя путь от светской многознающей учености к христ. цельному знанию-гносису, К. А. был убежден в том, что всякий источник, даже содержащий малозначительные и случайные сведения, при его соотнесении с христ. истиной может принести пользу, поскольку окажется дополнительным свидетельством об этой истине (ср.: Ruwet. 1948. P. 84). Общие формальные и технические принципы, к-рыми руководствовался К. А. при использовании и цитировании источников, были рассмотрены Хук ( Hoek. 1996). Анализируя присутствующие в сочинениях К. А. цитаты и заимствования из трудов Филона Александрийского, Хук предложила 2 возможные системы, пригодные для описания отношений между любым лит. источником и текстом К. А. (Ibid. P. 228-229; ср.: Eadem. 1988. P. 20-22). Первая система имеет формально-текстологический характер; она позволяет разделить все случаи заимствования на цитаты (точное совпадение большей части текстов), аллюзии и парафразы (совпадение основной мысли и главных терминов), реминисценции (совпадение идей без совпадения текстов). Вторая система имеет смысловой характер и используется для указания на степень зависимости текста К. А. от заимствуемого текста; в этом отношении заимствования разделяются на 4 класса: 1) несомненное влияние (прямые цитаты и близкие к тексту парафразы); 2) вероятное влияние (парафразы и реминисценции с однозначными смысловыми совпадениями); 3) недоказуемое влияние (реминисценции, очевидные лишь при определенной исследовательской интерпретации); 4) параллельные места (отсутствие влияния при некотором смысловом сходстве, вызванном, напр., использованием общего источника). |
| а) Оказывается, что Гармония была не больше и не меньше, как дочерью Ареса и Афродиты. Общие и краткие сведения об этом можно найти у Аполлодора (III 4, 2). Но уже у Гесиода (Theog. 933 – 937) говорится, что Арес и Афродита кроме Страха и Ужаса произвели на свет также и Гармонию, которая была выдана замуж за Кадма и стала матерью ряда известных фиванских героев (973 – 978). В Гомеровском гимне (III 179 – 206 Allen) изображается то состояние общего веселья, которое вызывает игра Аполлона на лире. Музы поют; и танцуют Хариты, Оры, Гармония, Геба, Афродита, Артемида. В общем веселье принимают участие также и Арес и Гермес. А созерцают это Зевс и Латона. Таким образом, высочайшее положение Гармонии засвидетельствовано вполне точно. Среди сопровождающих Афродиту Гармония упоминается и у Эсхила (Suppl. 1042 Weil). Источники особенно прославляют брак Гармонии с родоначальником фиванских героев Кадмом. На этой свадьбе присутствовали сами боги и пели сами Музы. Описываются подарки, полученные Гармонией от богов. Гармонию ставили необычайно высоко – имеются свидетельства о ее происхождении от самого Зевса (Diod. V 48, 2). У Еврипида (Med. 830 – 834 Nauck) Гармония объявлена матерью Муз (вместо обычной Мнемозины). б) Однако самым главным моментом в мифологии Гармонии является происхождение ее от Ареса и Афродиты. Оба эти божества являются принципами становления. Но только Арес (которого не нужно понимать чересчур элементарно как бога войны) является по преимуществу богом чувственного становления, то есть богом вечного противоборства элементов. Афродита же объединяет эти противоборствующие элементы и пронизывает их взаимной любовью, достигающей взаимного страстного влечения. Поэтому брак Ареса и Афродиты является вполне естественным космическим синтезом. Правда, законным мужем Афродиты считается Гефест, бог ремесла и искусства как в небесах, так и в подлунной. Он есть принцип художественного оформления стихийного и космического чувства любви. Поэтому у Гомера (Од. VIII 366 – 366) свидание Ареса и Афродиты встречает сопротивление со стороны Гефеста, который налагает на лежащих рядом Ареса и Афродиту нерушимые оковы, символизирующие собою художественную нерушимость союза космической любви. Прокл (ИАЭ VII, кн. 2, с. 232 234) дал философское толкование гомеровского мифа о свидании Ареса и Афродиты, и подобного рода толкование вполне соответствует космологической значимости свидания Ареса и Афродиты. |
| Далее, Сократ высоко ставит и сочувственно относится к эллинской науке и поэзии, Созомен же совсем не причисляет себя к почитателям эллинской музы. В этом отношении заслуживают особенного внимания суждения Сократа и Созомена по следующему случаю: когда император Юлиан ограничил доступ христианским юношам к получению эллинского образования, то некоторые христиане для того, чтобы дать знать Юлиану, что они будто бы вовсе и не нуждаются в эллинской науке, начали писать поэмы и драмы с христианским содержанием. Так поступили двое Аполлинариев – отец и сын; по примеру Гомера они изложили в стихах древнееврейское бытописание – до времен Саула, разделив эту поэму на 24 части. Мало того, они писали трагедии, чтобы отнять славу у Еврипида, и лирические стихотворения, чтобы затмить Пиндара; сочиняли также комедии, заимствуя содержание для разных родов поэзии из Св. Писания (Сократ. III, 16; Созом. V, 18). Сократ, передавая в своей истории сведения об этой затее двух Аполлинариев, не придает факту серьезного значения, он замечает, что как скоро умер Юлиан, все тотчас же забыли о поэтических экспериментах обоих Аполлинариев, – так что как будто бы этих поэтических опытов совсем и не существовало на свете. Едва ли нужно добавлять, что суждения Сократа здравы и умны. Созомен же, рассказывая о том же факте в своей истории, смотрит на него иначе. Он стоит на стороне сочинителей пародий, т. е. двух Аполлинариев и пишет: «если бы люди не увлекались древностью и не отдавали предпочтения тому, к чему привыкли, то они труды Аполлинария (Младшего) ставили бы и изучали бы наравне с древними поэтами и тем более дивились дарованиям христианских писателей, что каждый из языческих авторов занимался одним родом творений, а наши преуспели зараз во всех родах поэзии, показав достоинство каждого из них». Так Созомен поправляет Сократа; очевидно, он не всегда разделяет точку зрения своего руководителя. Тоже заметно и в других случаях. Сократ с почтением относится к иерархии, но не считает себя вправе молчать о недостатках иерархических лиц; этого последнего Созомен не только почти не делает, но и ставит клир, по его идее, на недосягаемую высоту, например, он пишет: «священство имеет равную честь с царским достоинством, а в делах священных, замечает он, иерархия стоит даже выше царского достоинства» (II, 34). |
| Это общенародное верование было развито древнегреческими трагиками. Таким образом явился у них αλαστωρ, «дух мщения». У Эсхила он является как δειμων γεννας, как демон-искуситель, непрерывно действующий в судьбах известного рода. Так, в роде Атридов из одного основого греха вырастает целая вереница новых; аластор, мстя за одно преступление, вызывает другое, новое, за которым опять в свою очередь следует месть и еще новое преступление, и так без конца. У Софокла и Еврипида злобный характер этого демона остается тот же, но с легкими видоизменениями 35 . Во всяком случае, сила его ненависти не уменьшилась. Так, у Софокла 36 в «Эдипе в Колоне» мы читаем: Но вот что будет: в Фивах Дух-мститель мой, навеки поселенный… и т. д. У самого Гомера демоны как добрые божества почти не встречаются, зато в качестве злых сил, особенно с приложением эпитетов στυγερος, χαλεπος, суровый, злой (греч.)) попадаются нередко. Прямо, без всяких околичностей, в значении «зла, погибели» (Verderben) или «смерти» (Tod) стоит δειμων в «Илиаде» (VIII, 166) 37 . Философ Сократ, который должен был знать толк во всех этих вещах, потому что сам имел, по его собственным словам, всегда сопутствующего ему беса, внушавшего ему то и се 38 , говорит о злобном характере демонов. Вот выдержка из «Лизиса» Платона (223А): «Сказав это, я (Сократ) думал, было, уже тронуть кого-нибудь другого, постарше. Но тут, будто какие демоны, подошли педагоги — один Менексенов, другой Лизисов — вместе с их братьями и приказывали им идти домой…» Ясное дело, здесь слово «демон» употреблено в смысле неприязненной силы, которая препятствует нашему намерению. Таким образом, имеем еще свидетельство в пользу того же со стороны двух философских умов Греции, на которых, как на столпах, покоилось все античное интеллигентское мировоззрение. Понятны после этого тоска человечества до Первого пришествия Христа Спасителя по Избавителю и благодарность Богу (за избавление) вместе с радостью первых христиан, которые до того страхом смерти чрез все житие повинни беша работе диавола. |
| Первое, что бросается в глаза читателю при ознакомлении с фрагментами из сочинения Цельса, сохраненными Оригеном , это необыкновенная, громадная эрудиция, которую встречаем на каждом шагу, неимоверная ученость, которую вводит в дело римский философ, и притом без аффектации, без педантизма. Цельс был знаком со всеми отраслями человеческих знаний. Ориген иронически местами называет его очень ученым, очень образованным и прибавляет, что его ученость есть только суетное хвастовство. Это обыкновенный упрек в устах тех, кто хочет принизить своего противника. Цельс меньше всего может быть назван энциклопедистом в том плохом смысле, какой христианские полемисты соединяли с этим словом. Никогда мы не встречаем у него хвастовства напускной ученостью. Если цитаты из греческих авторов встречаются слишком часто под его пером, если он при каждом случае прибегает к свидетельству и авторитету Лина, Мусея, Орфея, Гомера, Гесиода, Еврипида, Геродота, Пифагора, Ферекида, Гераклита, Эмпедокла, Платона, Анаксарха, Эпиктета, поэтов-комиков, то это потому, что его дух так же был глубоко воспитан на их чтении, как мысль Оригена на чтении Св. Писания. Он основательно знал эту колоссальную литературу, и его память невольно воспроизводила красоты этих творений, когда они имели отношение к предметам, о которых он трактовал. Он почерпал аргументы в религии и нравах народов самых диких и малоизвестных, он знает даже китайцев и имеет сведения о том, что у последних атеизм проник в религию. Видно, что он обладал глубоким знанием восточных и обрядов, и культов; египетские верования были ему хорошо известны, известны до мельчайших подробностей, он знаком был также с персидскими мистериями и божествами северных народов. Тайные знания равно не были для него секретом; при различных случаях в своем сочинении он является очень заинтересованным магией и ложными пророками, считавшими себя вдохновленными от Бога и обладающими сверхъестественной силой. Он изучил естественную историю и был сведущ в музыке. Всей своей эрудицией Цельс пользуется без педантизма, прибегает к ее пособию в случае действительной необходимости. |
| С. Лосев Содержание I. Экзегетические произведения св. Амвросия Медиоланского II. Исагогика св. Амвросия III. Герменевтика св. Амвросия IV V Заключение Намереваясь наложить экзегетические воззрения св. Амвросия Медиоланского на основании сочинений его, посвящённых истолкованию Священного Писания Ветхого Завета, мы считаем нужным предварительно изложить биографию св. Амвросия. Это прольёт свет на некоторые стороны исследуемого нами вопроса и даст нам твёрдую почву для правильной оценки экзегетических трудов и воззрений св. епископа. Св. Амвросий Медиоланский происходил из знатной римской фамилии. Предки его уже были христианами и в среде своей имели мученицу за Христа – Софериду 1 . Отец его, носивший также имя Амвросия, был долгое время преторианским префектом галлов, пользовался в этой должности большим доверием императора и потому имел почти верховную власть над значительной частью Европы 2 . Здесь в Галлии, в резиденции префекта, вероятно, в Трире 3 , в 340 году 4 родился св. Амвросий. Он был третьим, из трёх, детей этого семейства. Старше его были – сестра Марцеллина и брат Сатир. Ещё в детстве св. Амвросий был научен истинам христианской веры 5 . Скоро жизнь этой благочестивой семьи омрачилась. На тринадцатом, году 6 (352 г.) жизни своей св. Амвросий лишился отца и вместе с матерью и сестрой переселился в Рим. Это переселение для него имело то важное значение, что он здесь легко мог получить соответствующее своему происхождению образование 7 . Подобно своему отцу, он, намеревался посвятить свою жизнь политической деятельности. В видах этого он усердно изучал язык греческий, что впоследствии оказало ему весьма важную услугу; тщательно изучал латинских и греческих, классиков, на которых часто ссылается в своих произведениях. Он цитирует Еврипида 8 , Софокла 9 и Гомера 10 , подражает, образу речи Теренция, Ливия, Лукана, Тацита и особенно им любимого Виргилия 11 . Ознакомился c учениями великих философов, изучив их, по всей вероятности, не в подлиннике, а по Цицерону. Изучал произведения иудейских писателей – Иосифа Флавия и Филона. С особенным же вниманием, в видах намеченной области деятельности, св. Амвросий изучал римское право и красноречие. Занятия его в последней области принесли блестящие плоды. Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить беглый взгляд, на произведения св. епископа. |
|
|
