| Самые книги язычников, разсуждающие о религии, содержат басни, достойные презрения. Между тем Священное Писание исполнено истин высоких, внушающих глубокое уважение, так что стоит только сравнить священные книги христиан с книгами язычников, дабы убедиться, что вера Христианская есть истинная 380 . Доказывая язычнику Проэсхию безсмертие души, Исидор, в опровержение приводимого им мнения Галена, приводит мнения Пифагора, Платона, Гомера, Еврипида 381 . Касия схоластика он опровергает словами Исократа, Аристида, Епаминонда, Кратеса, Фокиона, Платона и других знаменитых язычников 382 . Допуская, что у языческих мудрецов есть много доброго и потому признавая полезным знать языческую мудрость 383 , Исидор, впрочем, показывает нетвердость их в решении самых существенных вопросов нравственности: языческие мудрецы, пишет он, хотели решить, что такое справедливое, что приличное, что законное и что честное? Но длинными противоречащими суждениями своими водят как бы в лабиринте читателей своих и оставляют их ещё в больших недоумениях 384 . Сколько ученейший Платон написал разговоров, стараясь объяснить, что такое справедливость? Однако же не только не убедил никого, но даже сам, лишенный свободы, кончил жизнь. Сколько написал Аристотель против Платона, обращая в шутку мысли его? Но и сам не принес пользы, а только увеличил словопрение. Как много писали Стоики, опровергая Аристотеля, но и их учение пало. Пусть считающиеся мудрыми сравнят со всем этим ясность Божественных словес, и да перестанут пустословить, и да примут учение Божественное, имеющее целью не удовлетворение тщеславию, но пользу слушателей 385 . Против язычников, отвергавших христианскую веру, потому что Иисус Христос предлагал новый образ жизни и вероучения, Исидор говорил, что, не уча новому, никто не может изменить худых, застарелых обычаев и новость полезная не может быть осуждаема 386 . Против тех, которые отвергали Божественность учения Апостолов по причине простоты их речи, Исидор указывает на суждение Сократа, приводимое Платоном, что украшенная речь недостойна философа, и на слова Гомера, который говорит, что учителям Божественных вещей нет нужды знать человеческую мудрость 387 . |
| Учеба в начальной школе продолжалась около трех лет и для многих ее учеников, достигших к этому времени возраста 10–12 лет, образование заканчивалось. Те же, кто имел материальную возможность и способности, вступали на вторую, более высокую и важную стадию обучения – в частную школу грамматика, который также именовался мастером. Здесь учеников учил префект, известный как эккрит схол. Поскольку многие грамматисты были членами клира, им удобно было читать свои лекции в церквах или на монастырских подворьях. Но обычно школы второго уровня старались размещать в домах в центре города. Такая школа давала общее светское среднее образование и называлась по-гречески энкиклиос пайдейя. Здесь в течение четырех-семи лет учащиеся штудировали светские науки, прежде всего, грамматику, считавшуюся началом всего образования. Ее изучали по такому основному учебнику как «Техне грамматике» Дионисия. Также были популярны «Канон» Феодосия Александрийского и грамматика Георгия Хировоска. Но особенно активно читали, заучивали наизусть и толковали, комментировали сочинения древних греческих авторов – Гомера, Гесиода, Пиндара, трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида, комедии Аристофана и Феокрита, речи Демосфена и Эсхина, диалоги Платона, Лукиана, труды Ксенофонта, Элиана, Филострата. Так, каждому ученику надлежало ежедневно выучивать наизусть 50 строк из Гомера и знать комментарии к ним. Не мудрено, что к 14 годам прилежно учившийся Михаил Пселл мог наизусть цитировать всю «Илиаду». Такого же рода цитаты то и дело, будто невзначай, слетали с уст придворных и даже высших духовных чинов. В связи с этим переписка литературного наследия Древней Греции велась постоянно. Благодаря этому сохранились многие ценнейшие литературные памятники. Но со временем не меньше внимание стали уделять изучению Библии и пояснений к ней, комментировать псалмы и поэмы крупнейшего литератора и богослова IV в., Григория Назианзина . Для обучения ребенка с учителем (он же зачастую являлся владельцем школы) заключался контракт. Родители заранее просчитывали срок, который они смогут платит учителю мисфон или ситиресий, и скоро ли можно рассчитывать на компенсацию затрат. Часто между учителем и учеником устанавливалась довольно сильная связь. Ученики носили учителю небольшие подарки едой (рыбу, мед, вино и прочее), предметами повседневного использования, писчим материалом для копирования книг. Все жили в доме учителя. Обучение проводилось здесь же при помощи старших («избранных»), лучше подготовленных учеников, которые помогали младшим товарищам. Редко встречались и более крупные городские грамматические школы, в которых трудилось несколько преподавателей. Иногда их назначал сам император, но обычно учителей выбирали коллеги или ученики. В Х в. известно о сушест- вовании особых контролеров-прокафименов, надзиравших за шко- лой-паидевтирой. |
| Выходит, что Демокрит был сразу и учеником магов и халдеев, и учеником Левкиппа, учившегося у элеата Зенона, и, наконец, убежденным пифагорейцем. Современный историк философии может только отказаться от анализа всей этой поразительной неразберихи. О софисте Протагоре (IX 50 –56) говорится только, что он был слушателем Демокрита (IX 50), но о других софистах – ни слова. Невообразимо, почему тут же, то есть после Демокрита и Протагора, у Диогена Лаэрция заходит речь о Диогене Аполлонийском, который, по словам самого же Диогена Лаэрция, был учеником еще Анаксимена (IX 57). Это вполне правильно связывает Диогена Аполлонийского с древнейшей натурфилософией. Непонятно только, почему же это вдруг опять появилась древняя натурфилософия, после того как изложен последний и наиболее зрелый ее представитель Демокрит и затронуты даже софисты, после кратких и противоречивых сведений об Анаксархе Абдерском (IX 58 –60). Кончается IX книга сообщениями о Пирроне Элидском и о Тимоне Флиунтском (IX 61 –114). О том, что Пиррон проповедовал воздержание от всяких суждений,– об этом говорится (IX 61); но то, что он был предначинателем огромного и многовекового скептицизма,– об этом ни слова. Наоборот, сообщается даже, что он был верховным жрецом в своем отечестве (IX 64). А чтобы запутать все дело, Диоген прибавляет, что Пиррон был поклонником Демокрита и Гомера (IX 67), и в дальнейшем весь большой конец ГХ книги посвящен почему-то скептицизму, учения которого излагаются весьма подробно, но Пиррон почему-то не считается основателем скептицизма. А скептиками оказываются, по Диогену, решительно все греческие поэты и философы, включая Гомера, Архилоха, Еврипида, семь знаменитых мудрецов Ксенофана Колофонского, Зенона Элейского и Демокрита и даже Гераклита (IX 71 –73). Перечисляются и позднейшие скептики, включая, например, Энесидема (IX 102). 5. Книга X. Венцом всех историко-философских нелепостей Диогена Лаэрция является его взгляд на Эпикура, которому посвящена вся X (последняя) книга и который выставляется как завершитель древнейшей физики, то есть натурфилософии (по приводимому у Диогена Тимону). |
| Но о любом писателе можно написать его эстетические воззрения. Пушкин, Достоевский… Если ты досократиками воспользовался — это ничего. Можно. Bodo Gatz — может быть, общие высказывания из него взять, для фона? Но начать надо с Hellwig’a. На Гомере держится вся античность. Как Аристотель влюблен в Гомера! Как он его знает наизусть! Правда, Аристотель уже модерн, но такое внутреннее единство, что нельзя говорить об Аристотеле без Гомера. Если Гомер не буквально цитируется, то остается как фон. Аристотель влюблен и в Еврипида. Еврипид уже конечно модернист, декадент. И у Аристотеля тоже эти декадентские элементы были. Они разовьются потом в эллинизме. Conen правильно говорит: ни да, ни нет, а только потенция. Опять относительность! Это всё книги, отчасти подтверждающие мою эстетику. Вот надо, чтоб звонило… Эти книги для меня звонят… 3.4.1971. Я спросил А. Ф., почему «мениппова с атура». С атура, от satis, довольно, это блюдо, на котором очень много разных яств. Не от «сат ир». А потом значение сузилось, его свели на пародийность и сатиру. Сатирик берет предмет, обляпывает с разных сторон, превращает в безобразное, неуклюжее, загрязненное… Вначале с атура в Риме — многожанровое произведение, где и проза и поэзия, любые стили. Поэтому — с атура, и всякая античность будет произносить «с атура», но со временем дойдем до полного забвения этого смысла и до «сат ира». Аникст, хороший ученый. Его авторы Шекспир, Шоу. Он говорил, что «устал от Шекспира». 11.4.1971. Кассирер много писал, очень крупный человек, у него не халтурное, всё самодельное, самостоятельное. — Вся ведь трудность в том, чтобы абсолютная точность должна быть. И я тебя всё время настраиваю на это. 19.4.1971. Ты вот огрызался… Простить — это дело маленькое. Но важно самочувствие человека. Ты огрызался, забывал, что это работа моя, а не твоя. Ты просил, чтобы я по-твоему думал… Я каждому предоставляю думать, как каждый хочет. Если человек думает иначе — его право. А мое право — думать по-моему. Поэтому споры на советах, кафедрах, я в них не участвую — или участвую минимальным образом. |
| II 360e), о человеке самом " искусном " в сочинительстве (Phaedr. 228а), об " умном " в судебных речах (Euthyd. 304d), об " искусных " речах, которым обучают софисты (Prot. 312de), о нынешних " знатоках " Гомера (Crat. 407а), об " искусном " восхвалителе Гомера (Ion 536d) и даже вообще о " более превосходном " в искусстве (Euthyphr. 11d) и об " искусном " в подражании (R.P. III 395с), но выставляется несколько весьма ответственных тезисов с термином deinos. Подлинная риторика должна обучать, когда, где и как нужно произносить речи краткие, жалостливые или " важные " (Phaedr. 272а). О рапсоде Ионе ставится вопрос, " силен " ли он только в Гомере или также в Гесиоде и Архилохе (Ion 531а). У Иона, когда он повествует о чем-нибудь страшном (phoberon) или грозном (deinon), y самого от страха волосы становятся дыбом на голове и сердце сильно бьется (535с). Агафон без малейшего страха (oyte... ecplagentos) выступает в театре; но для него немногие знатоки более страшны (phoberoteroi), чем толпа невежд (Conv. 194b). Наиболее важным суждением в этой области является мысль Платона о трагически-возвышенном, которое не терпит никакого дилетантства, требуя для себя искусного согласования со всей данной трагедией, взятой как целое. Софокл и Еврипид, по Платону, рассмеялись бы, если бы кто-нибудь, не будучи трагическим поэтом, стал уверять, что он о великом может говорить сжато, может делать речи по своему желанию то жалостными, то устрашающими (phoberas) и грозными (apeileticas), поскольку все эти приемы должны находить в трагедии соответствующее место и представлять единое целое (Phaedr. 268с). Наконец, если иметь в виду область искусства, то Платон не раз говорит об исцелении страхов и ужасов разного рода художественными средствами. " Страх и неистовство " в душах вакханок исцеляются успокоительными движениями, хореей и музой (Legg. VII 791а). Художественно-физические упражнения искореняют в детской душе " страх и боязнь " , которые присущи ей с малолетства и имеют тенденцию все время развиваться (791вс). |
| Солон . Этот говорил, что слово – вид дела. Геродот . Равное благо, о царь, если кто сам о себе думает верно и другого, говорящего верно, захочет выслушать. О ПОУЧЕНИИ Еврипид . Все мы искусны поучать, а сами не ведаем, что творим. Эзоп . Этот сказал: «Каждый из нас два мешка носит: один перед собою, другой – за собой. В передний складываем чужие ошибки, в задний же – свои». О ФИЛОСОФИИ И ОБ УЧЕНИИ ДЕТЕЙ Златоуст . Скажи мне, кто из вас, домой возвратясь, книги взял христианские в руки, и прочел, и обдумал написанное? Никто не может этого сказать. Вот карты и шахматы у многих из вас можно найти, а книг ни у кого, разве что у немногих, но и те таковы же, как и не имущие книг: закрывши, кладут их в лари – вот и вся забота о книжной мудрости и письменной красоте, а о чтении и не заботятся. Не душевной пользы ради приобретают книги, но желая явить богатство свое и гордыню. Так преумножилось среди них тщеславие, и нет никого, кто сказал бы: «Знаю силу книги!» Невозможны обширные знанья при малом ученье. Климий . Мудрость сопровождает деянье, как тень тело. Земледельцы, видя колосья, к земле склоняющиеся, радуются, зная, что наполнены зернами; если же колосья прямо стоят, тревожатся земледельцы, зная, что пусты они. Так же и юноши, тягости от отсутствия знаний не ощущая, живут в колебанье, и даже походка и лица их заносчивы, и вражды исполнены, и никого не щадят они. Начав же осматриваться и плоды собирать от ученья, от суровых попреков они избавляются. Как сосуд пустой, воздухом наполненный, наливаясь водою или вином, или иным чем наполняясь, воздух изгоняет, так же и люди, исполнившись истинного блага, изгоняют тщеславие. Гиерон . Этот царь сицилийский спросил Ксенофонта о поэте Гомере, и, когда тот стал порицать Гомера, снова спросил: «Сколько у тебя рабов?» И когда тот ответил: «Двое, и тех едва могу прокормить»,– отвечал ему Гиерон: «И ты не стыдишься порицать Гомера, который после своей смерти кормит более ста тысяч своим творением?!» Лаос сказал. Этот, спрошенный, что такое мудрость, ответил: «Опыт». |
| Различные философские школы произошли из учения Сократа (5,1) Разбирать мнения философов я не намерен, поскольку сами основатели различных школ (τς αιρσεις) в своих произведениях, чтобы не казаться неблагодарными, сами признают, что основные свои положения они позаимствовали у Сократа. О взаимозаимствованиях среди поэтов (2) Поэтому я приведу несколько примеров плагиата из произведений наиболее знаменитых и почтенных среди греков, а затем перейду к последующему. (3) Орфей сочинил такую строку: Что может мерзостней женщины быть и собачней? 1240 (4) Гомер же выразился так: Кого найдешь бесстыдней жены и собачней 1241 . (5) Мусей написал: Сколь же уменье всегда лучше, чем сила бывает 1242 . (6) У Гомера же сказано: Плотник тебя превосходит искусством своим, а не силой 1243 . (7) И еще у Мусея: Точно так же и листья растит хлебодарная почва: Вянут на ясенях листья одни, прозябают другие. Так и род человеков, и племя людское кружится 1244 . (8) Гомер перефразирует это так: Ветер одни по земле развевает, другие дубрава, Вновь расцветая, рождает, и с новой весной нарастают. Так человеки: одни нарождаются, те погибают 1245 . (9) И еще. Гомер сказал: Радостный крик поднимать неприлично при виде убитых 1246 . (10) Архилох и Кратин вторят ему. Первый: Неблагородно смеяться при виде павшего мужа 1247 . (11) Кратин же в «Лаконе» пишет: ...ужасна для мужа многословная над убитым потеха 1248 . (6,1) Архилох же следующие слова Гомера: Так! Согрешил, нет нужды отпираться, и вместо многих... 1249 , (2) переиначивает таким образом: Один согрешил, но всех остальных это губит 1250 . (3) А такую строку эпического поэта: Общая смертным война, и разящего враз поражает 1251 , – (4) он изменил так: Я совершу! Истинно, Арий всем людям единый. (5) А следующие слова: Жребий победы дается людям по воле богов, – (6) переписал он такими ямбами: Смелее, юные! жребий победы дается по воле богов 1252 . (7,1) И снова. Гомер говорит: Ног не намочившие (νιπτηοδες), спят на земле 1253 . (2) А Еврипид в Эрегфее: |
| В этом отношении очень любопытны те образы античной литературы и мифологии, которые по праву считаются образами самого высокого и самого свободного героизма. Таков образ Ахилла в Илиаде Гомера. Едва ли кто–нибудь будет оспаривать свободную деятельность Ахилла, его беззаветный героизм, его смелость и отвагу, его бесстрашие, его жажду подвига, его полную независимость и самостоятельность. Свободная и самостоятельная ориентировка в жизни доходит у Ахилла даже до каприза. И тем не менее, согласно рассказу Гомера, весь этот свободный героизм Ахилла есть то, к чему предопределила его судьба. Ахилл и сам сознает свою предопределенность, и тем не менее он ровно ничего не боится, даже наоборот, как раз это–то сознание своей предопределенности к свободному героизму, сознание себя как орудия судьбы – оно–то и делает его бесстрашным, оно–то и является причиной его внутреннего спокойствия. Судьба выступает для Ахилла как роковая предназначенность. Другим блестящим примером является образ Прометея у Эсхила. Казалось бы, куда уж больше свободы, разумности, активности и волевой целенаправленности, чем это есть у Прометея. И тем не менее в трагедии Эсхила семь раз говорится о роковом предназначении героя. Между прочим именно сознание себя в качестве орудия судьбы дает Прометею силу бесстрашно и терпеливо переносить свои страдания. Вера в судьбу оставляла для грека возможными самые разнообразные пути. Один раз судьба требовала от него героизма и свободы, и тогда ссылка на судьбу была аргументом для свободного и бесстрашного героизма. Другой раз судьба переживалась им как то, что предопределяет его к пассивности и бездеятельности (это, правда, редчайшие случаи в античном сознании), – и тогда ссылка на судьбу служила аргументом в пользу пассивности и бездеятельности. Были и бесконечные промежуточные явления, которые тоже нисколько не мешали античному человеку связывать свою жизнь с определениями судьбы, поскольку судьба мыслилась как причина вообще всего на свете. Каждый из указанных здесь типов отношения к судьбе (начиная от абсолютно свободного героизма и кончая абсолютным предопределением к бездеятельности), конечно, возникал в связи с тем или иным этапом общественно–экономического развития. В античном мире можно проследить весьма длительную и чрезвычайно пеструю историю воззрений на судьбу, т.е. историю самых разнообразных ориентаций реального индивидуума в отношении к исповедуемой им судьбе. Написать такую историю – это значило бы пересмотреть всю историю античного мира с начала до конца. И только тогда выяснилась бы вся односторонность ходячих и банальных представлений о том, что здесь судьба якобы мешала героизму и развитию личности и поэтому греки были фаталистами; или что судьба в античном мире не имеет никакого значения и что в нее там совершенно никто не верил. Если взять семь трагедий Эсхила, семь трагедий Софокла и семнадцать трагедий Еврипида, то среди них нельзя найти и двух, в которых была бы совершенно одинаковая концепция судьбы. |
| Рядом с верой в божественный промысел, возмездие, судьбу — как некие вечные философские категории — у Симокатты уживаются суеверия, представления о том, что дурные деяния внушаются людям некими злыми демонами . Симокатта вполне серьезно верит в различные чудеса, в колдовство, в предзнаменования и пророчества. В мировоззрении Феофилакта Симокатты причудливо переплетаются черты античного миросозерцания с христианской идеологией, причем последняя получает явное преобладание. Как хорошо образованный грек, Симокатта еще живет в мире античной культуры: он прекрасно знает римскую и греческую литературу, историю, поэзию. Особенно чтит он Гомера и часто его цитирует. Феофилакт преклоняется перед античной поэзией и считает, что творения античных поэтов возвышают души людей . Он высоко ценит некоторые нравственные и этические идеалы, завещанные античностью. Так, для него, как и для других византийских историков того времени, идеалом мужества и доблести по-прежнему остается подвиг спартанца Леонида . Чудесные мифы древней Греции Феофилакт умело вплетает в ткань своего исторического повествования. Вместе с тем Феофилакт Симокатта, впрочем, как и другие историки VI в., уже считает языческие мифы и религиозные представления поэтическим вымыслом. Но особенно сильное влияние оказала античность на стиль Симокатты: он крайне риторичен и зачастую подражателен — историк использует лексику Гомера, Еврипида, Софокла, Фукидида и Платона. Вместе с тем и христианская идеология уже во многом наложила печать на его исторический труд. Ни Прокопий, ни тем более Агафий и Менандр совершенно не касаются религиозных вопросов и религиозных споров своего времени. Иную картину мы находим у Симокатты: впервые в историческом труде светского характера автор явно стремится продемонстрировать свою ортодоксальность, излагая символ веры в духе решений Никейского собора — прямой отзвук религиозных споров VI — начала VII в.. Подчеркивая собственную ортодоксальность, Симокатта вместе с тем ставит одной из своих задач доказать превосходство христианства над другими религиями, особенно над религией персов. У Феофилакта нет и тони той добродушной веротерпимости к религиозным заблуждениям варваров, которая встречается у Агафия. Наоборот. Симокатта требует решительного отстаивания истинности христианской веры по сравнению с другими, «ложными» вероучениями . |
| Будучи особенно щепетильными к физической нечистоте, древние Парсы не умели раскрыть с достаточною полнотою требования нравственной чистоты. Они особенно преследовали ложь, обман и неправду, потому что Ариман являлся воплощением всякой лжи. Они считали особенной добродетелью любовь к правде, искренность и благожелательство в отношении к ближним. Но несмотря на веру в бытие двух начал добра и зла, Парсы не возвысились до истинного понятия о внутренней нравственной борьбе, происходящей в душе человека. Чувственных наслаждений они не избегали, любили весело проводить жизнь. Стремление к нравственной чистоте у них не соединялось с требованиями телесного воздержания и не переходило в аскетизм. При всем том отпечаток религии лежал на всем характере древних Иранцев. Будучи убеждены, что человек призван к участию в постоянной борьбе с Ариманом, они отличались живостью, смелостью и отвагой, ненавидели стеснение свободы и личных прав. Они верили в победу добра и боролись со злом, где бы его не видели. Поэтому и гражданское управление древнего Ирана далеко не носило того деспотического характера, какой был в обычае у восточных народов. Греческая религия Первоисточниками греческой религии служат произведения Гомера, Илиада и Одиссея. Но не говоря о том, что самое существование Гомера, как исторического лица, еще не установлено, содержание Илиады и Одиссеи далеко не самостоятельно. Источником для них послужили народные греческие песни, “музы”, вдохновлявшие певцов. Другим источником считается теогония Гезиода, в которой сделана попытка связать в одно целое предания о богах. Далее идут писания греческих трагиков Эсхила, Софокла и Еврипида, исторические произведения Геродота, Павзания, Диодора. В теогонии Гезиода рассказывается о происхождении Зевса от Кроноса и Ураноса, так что Зевс является уже не первым греческим божеством. Но в настоящее время учеными принято мнение, что ни Кронос, ни Уранос не могут быть рассматриваемы в качестве богов, предшественников Зевса. Первобытная греческая религия была такою же натуралистическою, как и другие. И Зевс вначале являлся олицетворением солнца, света, тепла, словом – зиждительной рождающей силой, боровшейся со стихийными силами мрака, разрушения и смерти. Однако в представлениях о такой борьбе греческая религиозная мысль пошла еще дальше, и в этом ее великое преимущество. Из неопределенной стихийной силы божество в сознании Грека превратилось в сознательное, разумное существо, стало личностью. Слепые силы природы подчинились Зевсу, носителю мысли, человеческого разума. |
|
|
