| Пружанская . Вот именно. Я тоже говорю. Мы будем умолять Андрея Евгеньевича. Мы должны. Сергей Прокопенко . Да не мешайтесь вы, наконец, с вашими мольбами. Ершов . Недоумеваю: разве «новое направление» Андрея Евгеньевича недостаточно ясно изложено в его статье? Какие ещё требуются пояснения? Я опять-таки говорю, что всецело присоединяюсь к Андрею Евгеньевичу, к его чисто деловой постановке вопроса. Так и ему легче, и нам легче. Сергей Прокопенко . Нет-с, извините, пожалуйста: я считаю необходимым договориться до конца. Уж если на то пошло, то мы должны ещё выяснить, может ли Андрей Евгеньевич и сотрудничать, да. Доктор . Не горячитесь, не горячитесь, Сергей Борисович. Николай Прок опенко. Зарвался, Серёжка. Сергей Прокопенко . Я говорю совершенно хладнокровно. Мы вправе потребовать от Андрея Евгеньевича объяснений, и он обязан их дать. Подгорный . Каких объяснений? Сергей Прокопенко (вспылив). Объяснений вашей измены, если вам угодно. Общий шум. Лазарев . Сергей Борисович! Пружанская . Это ужасно. Я не солидарна. Я совершенно не солидарна. Андрей Евгеньевич, умоляю вас. Подгорный . Позвольте, позвольте, господа, на резкости я не обижаюсь. Но здесь не резкость, а неправда. Я никому и ничего не изменял. А действительно много пережил и теперь всё вижу по-новому. Идти же против своей совести не могу. Лазарев . По-моему, Андрей Евгеньевич, самое лучшее – объясниться. Подгорный . Хорошо. Если вы этого непременно хотите. Только, по-моему, это всё ясно. Сергей Прокопенко . Совершенно не ясно. Подгорный . Аркадий Тимофеевич совершенно прав, что моё теперешнее направление, или, вернее сказать, настроение, вполне высказано в моей статье – и, право, я не знаю, что ещё могу добавить для пояснений. «Новое», что случилось со мной, – это то, что я окончательно сознал, что ни во что по-настоящему не верю, сознал также и то, что в этом источник всех моих и, вообще, человеческих несчастий. Не веру в Священное Писание я имею в виду. А, понимаете ли, вообще всякую веру. Сергей Прокопенко . И в домовых 55 . |
| Доктор (торопливо надевает галоши, шляпу, ищет зонтик). Уполномочиваю, уполномочиваю. Ершов . Во всём должна быть строгая коллегиальность. Входит Подгорный . Доктор . А, вот и сам виновник. Здравствуйте. Тут вам голову мылить собираются. Ну, до свидания. Я тороплюсь. (Уходит.) Подгорный (раздеваясь). Голову мылить? За что? Сергей Прокопенко молча ходит по комнате. Ершов курит. Сниткин . Да, собственно говоря, Андрей Евгеньевич, насчёт вашей статьи. Подгорный (весело). А, я так и думал, что она придётся вам не по вкусу. Здравствуйте. (Здоровается.) Сниткин . Тут ведь, Андрей Евгеньевич, принципиальные, так сказать, разногласия получаются. Подгорный . Ага, како веруешь. Сниткин . Нет... Веруем-то мы одинаково... Это, так сказать, давно выяснено, но знаете ли вы, собственно говоря, написано двусмысленно... И вообще, противоречит общему направлению... Подгорный (серьёзно). Что же, вы правы. Моя статья идёт вразрез с нашим направлением, или, вернее, с тем, что мы обычно писали. Но двусмысленного в ней решительно ничего нет: напротив, я всё время старался говорить прямо и резко, без оговорок, чтобы не искали между строк оправданий моим взглядам. Я не хочу, чтобы меня " оправдывали " , я хочу, чтобы меня поняли. Сергей Прокопенко . Мило. Сниткин . То есть как... Вы, собственно говоря, шутите, Андрей Евгеньевич? Подгорный . Я говорю очень серьёзно. Сниткин . А направление? Сергей Прокопенко (останавливается, отчеканивая каждое слово). Если каждый будет писать в своём направлении, что же в конце концов получится? Ершов . Юмористический журнал. Подгорный . Позвольте, господа. Дело в том, что я пришёл к заключению, что журнал никакого определённого направления иметь не может. Потому что сами мы никакого определённого направления не имеем. Сергей Прокопенко . Неправда. Подгорный . Нет, правда. Надо же в конце концов быть искренним. Ну, скажите, какое наше направление? Сергей Прокопенко . Вы, кажется, изволите смеяться. Об этом достаточно говорилось. |
| Учебник Натальи Бухаровой состоит из семи разделов, каждый из которых включает в себя 3-4 темы. Темы уроков курса «Святыни Отечества» самые простые: «Дом отчий», «Природа – общий дом» (нерукотворный храм), «Первый дом первых людей» (сотворение мира и человека), «Храм – дом Божий» (Небо на земле) и другие. На этих уроках Наталья Евгеньевна объясняет детям простые понятия «дом», «еда», «лес», рассказывает, для чего Господь сотворил животных, а для чего человека, и какую удивительную силу – силу слова – дал человеку Создатель. Говоря об этом, матушка приводит евангельские истории о том, как Господь в Своей земной жизни мог исцелять словом и воскрешать мёртвых. Детям предлагается записать и запомнить слова Евангелия: «От слов своих или осудишься, или оправдаешься», «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день Суда» (Мф. 12: 37; 36). Рассказывает матушка и о таком важном понятии, как совесть, о котором сегодня нет ни слова в общеобразовательной программе. И тут детям снова ставится в пример деревня, село, где человек жил «на миру», то есть на виду у окружающих, каждый человеческий поступок оценивался, а проступок осуждался «всем миром». Недаром сложились поговорки, которые приведены в учебнике: «Суда Божьего околицей не объедешь» и другие. А как наглядно на иллюстративном материале учебника показаны фотографии кристаллов воды, увеличенные под микроскопом! Кристаллы эти от доброго слова приобретают формы удивительной красоты, а от злого слова искажаются. Исследования учёных наглядно подтвердили то, что две тысячи лет назад было сказано Господом: «От слов своих или осудишься, или оправдаешься». В продолжение разговора о силе слова Наталья Евгеньевна приводит детям высказывание одного современного батюшки: «Почему опустели поля, почему всё заброшено? Потому что хлеб под матерную ругань не растёт». Допустим, на уроке «Деревня. Приход. Батюшка (исповедь)», который преподаётся для младших классов, Наталья Евгеньевна рассказывает: «В храме служит священник . Почему он так называется? Потому что он святым делом занят. Ещё вы его называете батюшка или отец . А это почему? Как в доме есть отец, и он в доме главный, так в храме есть отец – здесь он служит Богу. И он кормит всю свою церковную семью, своих прихожан – и не только детей, но и взрослых – с ложечки. Священник даёт им с ложечки Дары . А чьи это Дары? – Божии». |
| Николай Прокопенко (хохочет) . В первой паре Серёжка со Сниткиным, во второй я с Аркадием Тимофеевичем. Встают в пары. Лидия Валерьяновна играет первую фигуру кадрили. Общий хохот. В это время входят Иван Трофимович и Подгорный. Всё сразу смолкает. Все поражены контрастом общего веселья с усталым и грустным лицом Подгорного. Пауза. Иван Трофимович. Они плясы затеяли тут, соколики. Шум сразу возобновляется. Все здороваются с Иваном Трофимовичем и Подгорным. Николай Прокопенко. Доримедонт Доримедонтович… Ха-ха-ха… Умную Катю забыл… Ха-ха-ха… Иван Трофимович. А сам-то хорош. Сергей Прокопенко. Андрей Евгеньевич, какое счастье! А?.. Вы знаете, в столовой уже кахетинское приготовлено. Ершов. И теперь начнутся речи, речи, речи… Николай Прокопенко. Обязательно. Подгорный. Господа, давайте сегодня без речей. Попробуем сегодня ни о чём не думать? Татьяна Павловна. Мыслящим людям трудно ни о чём не думать. Ершов. Андрей Евгеньевич хочет, как мальчик, прыгать через верёвочку. Подгорный. Да, пожалуй. Во всяком случае, бросим на сегодняшний день все умные книги и не будем произносить длинных речей. Впрочем, как хотите. Сергей Прокопенко. Я за речи. Ершов Я тоже. Николай Прокопенко. Только, чур, Серёжка говорит последний, чтобы желающие могли спастись бегством. Сергей Прокопенко. Глупо. Входит Вассо. Вассо. Пожальте – катыхынски готово. Шумно направляются в столовую. Ершов (давая дорогу Лидии Валерьяновне). Даме почёт и уважение. Иван Трофимович. Григорий Петрович, вы мой сосед, вы, кажется, один только пьёте пиво. Ершов. И я тоже. Николай Прокопенко. А ещё поэт. Ершов. При чём тут поэзия?.. Лазарев. Господа, пропустите вперёд хозяйку. Сергей Прокопенко. Я предлагаю, господа, чтобы сегодня хозяйки не было, – да здравствует коммуна! Николай Прокопенко (в дверях) . Андрей Евгеньевич, а как бы хорошо теперь в лес, на воздух! Подгорный. Ну проходите, проходите… Сцена некоторое время пуста. Из правой двери быстро выходит Вассо – он в пальто и в шляпе. Из прихожей в то же время врывается Пружанская. |
| Вассо. Очень благдарен. Спрятать надо: чтобы соблязна не билэ. (Уходит.) Татьяна Павловна приносит стаканы. Подгорный (обходит вокруг стола) . Боже, как торжественно! Татьяна Павловна. Никакой торжественности, простой порядок. Подгорный. Давно это ты стала заниматься порядком? Татьяна Павловна. С тех пор, как ты стал проповедовать принципы домостроя. Подгорный. Прокопенко бы сказал: мило. Татьяна Павловна (уходит. В дверях) . Я советую тебе посерьёзнее подготовиться к сегодняшнему заседанию. Подгорный. То есть? Нечто вроде реферата? С цитатами, сносками, материалами… Татьяна Павловна. Не остроумно. (Уходит.) Пауза. Подгорный продолжает ходить по комнате. Входит Лидия Валерьяновна. Подгорный. А! Вы всегда вовремя, дружище: в ожидании сегодняшних прений я нервничаю и без толку хожу из угла в угол. Лидия Валерьяновна. Я нарочно пришла пораньше. Мне надо повидаться с вами, Андрей Евгеньевич… наедине. Подгорный (улыбаясь) . Опять дела. Лидия Валерьяновна. Надоели. Подгорный. Нет, шучу. Так в чём же дело, Лидия Валерьяновна? (Садится.) Лидия Валерьяновна. Может быть, здесь помешают? Лучше бы к вам пойти! Подгорный. Нельзя. Я выселен. Там Николай Борисович «подготовляется» к заседанию на моём диване: сегодня уж я не протестую. Лидия Валерьяновна. Ну да всё равно… Только вы не очень сердитесь, Андрей Евгеньевич. Подгорный. Выдумаете! Лидия Валерьяновна. Нет, право. Ведь вы совершенно не ожидаете, о чём я хочу сказать. Подгорный. О чём бы ни было. Лидия Валерьяновна. И потом, вам сейчас не до того: у вас своё большое дело. Но право же, так надо. Может быть, сегодня именно и надо сказать. Подгорный. Будьте уверены, Лидия Валерьяновна, что ко всякому вашему делу я всегда сумею отнестись серьёзно. Лидия Валерьяновна. Я и вчера, собственно, приходила затем, чтобы сказать… да так, не пришлось… Ну, так вот, Андрей Евгеньевич, я должна сказать… что люблю вас… постойте, постойте… я вам всё скажу… Вы меня не любите – я знаю. Спросите: зачем тогда говорю? Мне покою мысль не даёт, что я вас обманываю. Вы дружны со мною, а я потихоньку люблю. Лучше уж, чтобы вы знали о моём несчастье… Пусть уж по правде будет… Сегодня я особенно не хочу… чтобы между нами стояла ложь… |
| Все эти “спасительные противоречия” характера Дмитрия Евгеньевича объединялись в удивительно молодой, а во многом детской душе, не закрытой рамками приличий и светскими масками, объединялись загадочным образом. Дмитрий Евгеньевич постоянно настаивающий на свободе самовыражения, знал и говорил, что жизнь, ее смысл и цель — это изживание “сказки о своем я, индивидуалистической стихии”, и только так “совершается в каждом настоящем человеке и поэте процесс самоочищения, развивается в нем моральный катарсис”. В сентябре 1986 года Д. Е. Максимов закончил автобиографическую заметку О себе, в которой, по его словам, он “как альпинист взбирается на вершину, откуда все видно”, виден весь пройденный путь. “Я родился 15 декабря (26 декабря н. с.) 1904 года в окраинном деревянном доме Царского Села (позже — город Пушкин)” — с этих слов начинается рассказ. Дмитрий Евгеньевич любил рассказывать о Царском своего детства, гордился тем, что А. Ахматова, подарив ему свою книгу, написала на ней “последнему царскоселу”, ощущал особый поэтический воздух этого городка и всю жизнь считал его своей “малой родиной”. Рассказы Дмитрия Евгеньевича о детстве в Царском давали почувствовать, что он человек “начала века”, что ему памятна та, ушедшая жизнь, с “отставными пенсионными генералами”, “черносуконными городовыми” и “серыми околоточными”, с синим ящиком мороженщика, с цесаревичем Алексеем, заглядевшимся на красную бекешу маленького Мити. “Мать моя, Татьяна Андреевна, по происхождению киевлянка, из курсисток, умерла, когда мне не было шести лет, в Рижском санатории. Отец мой, Евгений Дмитриевич Максимов, взявший на себя мое воспитание, скончался уже в эру революции — в 1927 году”. Уже в молодые годы Дмитрий Евгеньевич сторонится “слишком подвижного отношения к добру и злу у символистов”, «декоративной фактуры” их стихов, “блоковского романтического максимализма”. В своих поэтических симпатиях он уже тогда пытается сочетать авангард и классику. Ему, уже сознающему себя поэтом, тогда были ближе Мандельштам и Пастернак, позднее Вагинов и Заболоцкий. |
| Второе достижение – он показал русскому читателю, что византийскую литературу можно читать как художественную и получать от нее эстетическое удовольствие. Дмитрий Евгеньевич воспринимал византийскую литературу не как источник сведений: препарировать текст, выудить оттуда что-то и использовать для исторической реконструкции. Нет! Он воспринимал эти тексты как литературу и даже в таких шаблонных жанрах, как хроники и жития святых, мог найти художественное своеобразие и делился этим ощущением с отечественным читателем, создавая переводы. Впервые многие византийские жития зазвучали на настоящем русском языке в переводе Дмитрия Евгеньевича Афиногенова. Он показал целому поколению студентов, что российское византиноведение может быть частью международной науки И третье важное достижение – то, что Дмитрий Евгеньевич показал целому поколению студентов, что российское византиноведение может быть частью международной науки. Очень легко выбрать простой, удобный путь и писать о материале, который близок русскому читателю – все знают про культурные связи Руси и Византии, про славянские тексты, источники… Очень легко остаться в этой нише и не заходить в ту сферу, где возможна настоящая конкуренция. Дмитрий Евгеньевич всегда призывал своих студентов писать на языках для лучших мировых византиноведческих журналов и сам писал на английском, французском, греческом. Вот это три самых важных его достижения, но было и множество частных, очень изящных открытий. Профессор Афиногенов открыл нам множество неизвестных памятников византийской литературы, которые дошли до нас только в славянском переводе. Иногда он делал ретроверсии этих памятников, переводя со славянского на древнегреческий и обратно, – то есть превращался в носителя этого мертвого византийского языка. Он обнаружил неизвестные славянские версии византийских житий, которые лучше доносят оригинальный текст, чем сохранившиеся греческие рукописи. Он реконструировал многочисленные исторические источники – есть византийские хроники, основанные на более ранних источниках, которые не сохранились. |
| Наконец мы отправились освящать квартиру маршала Жукова и причащать его тещу. К слову, теща-то была непростая — пожалуй, единственная теща за всю историю человечества, чей зять (и какой зять! Георгий Константинович Жуков был чрезвычайно требователен к людям) выразил ей публичную благодарность на обороте титульного листа книги своих воспоминаний. Признаюсь, не без страха, в белом подряснике, со Святыми Дарами в дарохранительнице, я вошел в комнату, где лежала в постели маленькая, сухонькая старушка, очень аккуратная и благообразная. Робко оглядываясь на Машу, я подошел к кровати и осторожно произнес: — Ээээ… Здрасьте, Клавдия Евгеньевна. Бабушка смотрела в потолок рассеянным, отсутствующим взглядом. Потом она медленно повернулась ко мне. И тут взгляд ее стал совершенно иным. — Батюшка! — воскликнула она. — Наконец-то вы пришли! Как долго я вас ждала! Я растерялся. Мне рассказывали, что старушка в глубоком маразме (назовем вещи своими именами), что она уже несколько лет как лишилась разума, и вдруг… В полном недоумении я повернулся к Марии Георгиевне. Но если я испытывал удивление, то Маша и ее подруга, которую она пригласила на освящение квартиры, были просто потрясены! Мария Георгиевна заплакала и выбежала из комнаты, а подруга объяснила мне, что ничего подобного — в смысле разумной речи — им не приходилось слышать от Клавдии Евгеньевны уже третий год. Между тем старушка продолжала: — Батюшка! Но что же вас так долго не было? — Простите, пожалуйста, Клавдия Евгеньевна! — от всего сердца попросил я. — Виноват! Но вот сейчас все-таки пришел… — Да, да! И мы с вами должны сделать что-то очень важное! — сказала теща Жукова. И встревоженно добавила: — Только я не помню — что? — Мы должны с вами исповедоваться и причаститься. — Совершенно верно. Только вы, пожалуйста, мне помогите. Нас оставили вдвоем. Я подсел на стульчик к кровати, и, с моей помощью конечно, Клавдия Евгеньевна на протяжении получаса искренне и бесстрашно исповедовалась за всю свою жизнь начиная с десятилетнего возраста, когда она, еще гимназисткой, последний раз была у исповеди. При этом она обнаружила такую поразительную память, что я только диву давался. |
| Памяти христианского поэта Уметь слагать стихи – талант, но талант верующего сердца и живой совести – талант еще больший. Вам, Наталья Евгеньевна, даны Богом они оба. 30 ноября, 2013 Уметь слагать стихи – талант, но талант верующего сердца и живой совести – талант еще больший. Вам, Наталья Евгеньевна, даны Богом они оба. Фото: Грани.Ру В ночь с 28 на 29 ноября в Париже отошла ко Господу Наталья Горбаневская. То ли таково свойство человека – с возрастом ощущать время быстротекущим, то ли оно, время, и впрямь летит стремительно, только кажется, что мы виделись буквально вот только что… Свой день рождения Наталья Горбаневская отмечала в московском литературном клубе «Билингва» — в этом году, 7 мая в 7 часов вечера, 77 лет. Собравшиеся поэты читали ей в подарок свои стихи, Горбаневская читала – свои, и поэтические строки перемежались возгласами «Христос воскресе!» — дни стояли пасхальные. А в августе Наталья Горбаневская снова была в Москве, я пригласил ее принять участие в передаче «Движение слов» на радио «Культура», мы говорили о поэзии и о жизни, она читала свои стихи, читала, несмотря на слабоватые зрение и слух, великолепно, я смотрел на маленькую худенькую седую женщину и думал о том, что такие люди, своей неиссякаемой активностью приводящие в движение все вокруг, кажутся – всегдашними, неумирающими… Наталья Евгеньевна, сейчас многие в строках, посвященных вам, будут вспоминать вас как борца с тоталитарным советским режимом, правозащитницу и диссидента, человека-легенду из российской истории ХХ века… Всё так. Но для меня в первую очередь дорого то, что вы – поэт, и поэт достаточно редкой породы – поэт христианский. Не из тех, конечно, кто строго подчеркивает свою религиозность , кто в своих стихах создает конфессионально выверенные, но безжизненные картинки к учебнику «Закона Божьего», но из тех, для кого христианство стало самой плотью и кровью, самим духом творчества, а евангельские заповеди – повседневной нормой жизни. Ваши стихи и переводы любимы российскими читателями многих поколений, ваш блог в Живом Журнале – настоящая антология , в которой кропотливо и любовно собраны самые свежие строки самых разных современных российских поэтов. |
| Евгений Евгеньевич занимался со мной очень усердно. Вероятно, то был жестокий бедняк, брошенный судьбою и семьею, он учился на казенный счет в Первой казанской гимназии и попал к нам будучи медиком во втором или третьем курсе. Сколько помнится, мои родители, кроме хороших качеств Евгения Евгеньевича, полюбили его и за порядочную игру на флейте. По окончании курса Евгений Евгеньевич коротал весь свой век то в Николаевске-на-Амуре или в Охотске, то в Петропавловске-на-Камчатке, то во Владивостоке. Я помню, как мы со слезами участия читали первое его письмо к нам, где он описал испытанный им на пароходе туманный штиль и потом жестокий шторм. Занимался он со мной очень старательно, так что благодаря его трудам со мной я отлично шел в гимназии в первом и втором классах и заметно опустился в третьем классе, после того как Евгений Евгеньевич оставил нашу семью. Тихо, в провинциальной старозаветной простоте провел я мое детство в родной семье. Наша семейная жизнь была кроткая, бесшумная, вполне любовная, как бы соответствовавшая тому дому – деревянному, длинному, одноэтажному, в котором мы жили, окруженные густым старым садом. Летом этот дом стоил любой дачи; зимой окружающие нас сугробы еще более усиливали уединенность нашего жития. Отец мой был всегда вдалеке от детей и редко ласкал нас, но никогда и не обижал. Зато мать – эта сущая любовь, сущая радость семьи нашей – была всецело с нами с утра до вечера. В годы моего детства и юности, в годы первого пробуждения моей сознательной жизни я, как и все мы, все друзья нашей семьи, – мы уже высоко ценили и крепко любили нашу добрую, любвеобильную мать. Давно были эти годы, и непохожи они на нынешние годы в соответствующих семьях. Моя мать, несомненно, наследовала от своего отца сильный ум и твердый характер, растворявшиеся в самой невыразимой кротости и умении вести свою семью. Обаяние этой кротости охватило всех моих братьев и сестер, обоих Ильминских и всех друживших с моею матерью. Такой чудный человек, как Ильминский, чтил мою мать сущей сыновнею любовью, хотя и был ровесником ее по годам; моя тетка, Екатерина Степановна Ильминская, любила мою мать и почитала ее едва ли не более всех на свете. |
|
|
