| Так как документ, ο котором нам пришлось так много говорить, находится в редких изданиях, то большую часть его мы приводим здесь точным образом; это тем нужнее, что в тексте статьи мы не нашли удобным передать его в буквальном переводе. Для доставления читателю возможности проверить наши выводы, мы ставим параллельно текст Гиберта Ножанского и указанное нами заимствование Гуго Флерийского. To, что мы опускаем в тексте документа из соображений чисто внешнего характера, не имеет существенной важности. Martene et Durand, Aniplissima collectio, t. I, col. 572 sq. Guiberti abbatis S.Mariae de Novigento Gesta Dei per Francos (Migne, Patr. lat., t. 156 col. 693 sq. Ο inclitissime comes! et maxime christiane fidei consolator! notificare prudencie vestre volo, quantum sanctissimum imperium christianorum Grecorum angustiatur fortiter a Pincinatis et Turcis, et cotidie depredatur, et adquiritur sine intermissione, et fiunt ibi cedes diverse et inenarrabiles christianorum interfectiones et derisiones. Sed quia sunt multa mala que agunt, et, ut diximus, inenarrabilia, de multis dicamus pauca, quetamensunt audituhorribilia, et que conturbant eciam ipsum aerem. Nam pueros et iuvenes christianorum circumcidunt super baptisteria christianorum, et circumcisionis sanguinem, in despectum Christi, fundunt in eisdem baptisteriis, et de super eos mingere compellunt, et deinceps in circuitu ecclesie eos violenter deducunt, et nomen et fidem sancte Trinitatis De ecclesiis querimonia est quas siquidem gentilitas, eversa christianitate, tenebat, in quibus equorum ac mulorum, ceterorumque animalium catabula construebat. Quod in tantum verum fait, ut etiam fana sua, que Machomarias vocant, inibi instituerent, et infinite quoque turpitudinis commercia exercerent, ut non iam basilice, sed meritoria et scene fierent. Porro de catholicorum necibus frustra agerem, quum mortuis in fide vite eternalis videretur instare concambium, superstites submiseri iugo famulatus vitam gererent, ipsis, ut arbitror, mortibus acriorem. |
| «Я очень далек от того, чтобы защищать подлинность Мартеневского послания; вероятность предполагаемой переработки бросается в глаза сама собою, и до сих пор недостает какого-либо положительного удостоверения в его пользу. Но я тем более считаю нужным взять под защиту Гиберта, которому, как увидим ниже, не так легко взвалить на плечи обвинение в вымысле. Куда приведет нас – в истории этого времени, и прежде всего относительно греческих дел – тот чисто отрицательный прием исторических доказательств, на основании которых отказывают в вере сведущему западному писателю, потому только, что Византиец умолчал, что его император умолял ο помощи какого-то фландрского графа? В высшей степени вероятно, что Гиберт получил упомянутое сообщение непосредственно от самого графа. Мне кажется, что мы можем удивляться странности содержания, но не должны отвергать совершенно того, что, наряду с известиями Альберта (Ахенского) и Вильгельма (Тирского), никогда не подвергавшимися сомнению, представляется все-таки фактом, не выходящим из ряда совершенной обыденности». Мы, со своей стороны, пришли к убеждению, почти диаметрально противоположному мнению Зибеля. Мы считаем документ, как он сообщается у Мартеня, совершенно подлинным и, допуская, что Гиберт имел его под рукой, и следовательно не обвиняя этого писателя в совершенном вымысле, утверждаем, что аббат монастыря Ножанского прибавил некоторые собственные украшения, и что именно то, что есть особенно странного в Гибертовом изложении послания, принадлежит только самому Гиберту. Сообщаем, во-первых, более подробную историю документа. В первый раз его напечатал не Мартень, а Дюканж в своих комментариях к Алексиаде Анны Компиной . Но следует думать, что Дюканж имел в руках список или слишком ветхий, или очень неразборчивый. Документ напечатан в издании Дюканжа со многими пропусками: недостает иногда нескольких слов, а иногда и целых строк. Очень замечательно, что везде, где должно бы стоять имя Печенегов, стоит ряд точек: Дюканж или не мог угадать настоящего чтения, не мог прийти к мысли, что крестовый поход, по мысли восточного императора, назначался первоначально не против одних Сельджуков, а прежде всего против Печенегов, или же он не хотел делать даже легкую попытку к восстановлению текста либо стертого, либо неразборчивого. |
| Ему не нравился стиль послания, и вот он в некоторых местах придал ему более приличную, по его мнению, форму, прибавил своей риторики и, сверх того, одну пикантную черту, что совершенно соответствует его литературному характеру. Для дальнейших соображений мы должны предварительно указать еще на одно обстоятельство, которое осталось неизвестным Зибелю и до сих пор не было никем замечено. Полный текст послания существовал в начале XII века и был известен не одному Гиберту. Мы не хотим говорить ο заглавной приписке в иерусалимской истории монаха Роберта. Есть другой писатель, который приводит, не указывая, впрочем, на источник, отрывок из послания императора Алексея к графу Роберту Фризу, именно ту его часть, которая подверглась самому сильному сокращению у Гиберта Ножанского. Гуго из Флери, автор «деяний новых королей Французских» (от Карла Лысого до Людовика VII), посвящавший свои сочинения то Адели, жене Стефана Блуа, дочери Вильгельма Завоевателя, следовательно, племяннице графа Роберта Фландрского, то Матильде, внучке Вильгельма, дочери Генриха I Английского, и вообще литератор, имевший самые высокие связи, пред которым могли быть открыты семейные архивы царствующих домов королевской Англии и графской Фландрии, воспользовался документом, доставшимся в его руки, при описании Клермонтского собора и отчасти вложил в уста папы Урбана то, что было написано императором Алексеем в послании к графу Роберту к самому папе и что, вероятно, было прочитано на соборе. Благодаря документу, находившемуся в его руках, Гуго Флерийский, один из всех западных историков первого крестового похода, упомянул на ряду с Турками и ο Печенегах (см. MG. SS. IX, 392: imperium enim orientale a Turcis et Pincenatis graviter infestabatur) и мог перечислить провинции и острова, потерянные Греками, равно как и главные, но все-таки многочисленные святыни, хранившиеся в Константинополе: все это, повторяем, с буквальным тождеством в отношении к редакции послания, изданной Дюканжем и потом Мартенем. Мы не имеем подлинных актов Клермонтского собора и не знаем действительной речи Урбана II; позднейшие историки, как Вильгельм Тирский, при ее передаче более упражнялись сами в ораторском искусстве, чем заботились ознакомить потомство с искусством паны Урбана. |
| Только христианское учение о воплощении и искуплении не принималась альбигойцами, причём они, как истые дуалисты, допускали у Христа только эфирное или даже совсем призрачное тело, а спасение поставляли в зависимость исключительно от собственных заслуг каждого человека 262 . Храмовники доходили, как мы видели, даже до нелепого поклонения злому началу, оказывая божеские почести идолу своего низшего бога, а у альбийцев мы не найдём ничего подобного, – мало того, они самым решительным образом восстают против употребления всяких чувственных образов при богослужении, и в местах их молитвенных собраний не было никогда ни статуй, ни икон, ни распятий 263 . Наконец, безнравственность храмовников вооружила против них всё современное общество и доходила, как мы знаем, до того, что противоестественные пороки возродились даже в правило, когда как альбигойцы по своим нравственным стремлениям и образа жизни, на взгляд самого строгого суда, вполне соответствовали тому названию «кафаров», которые они себе усвоили. Высшее духовное совершенство они поставляли целью своего земного существования, и жизнь тех из них, которые именовались «совершенными», была рядом аскетических подвигов. Даже в среде католиков многие образованные люди, при всей своей вражде к альбигойцам, отдавали должное чистоте и патриархальности их нравов 264 . Ввиду таких резких различий между альбигойцами и рыцарями храма, нам думается, что если и следует при вопросе о происхождении ереси ордена храмовников искать каких-либо непосредственных влияний на него, то никак уже не со стороны альбигойства. В. Соколов. 2 См. Гиберта Ножанского: Gesta Dei per Francos lib. I, cap. I. В сборнике Бонгара т. I, стр. 471. 4 Historia ecclesiastica. Lib. IX prologus. Migne, Patrologiae cursus completus, serics latina, v. CLXXXVIII, 647. 8 Expeditions et pelerinages des Scandinaves en Terre Sainte au temps des croisades. Paris 1865. 9 Beitrage zur Geschichte der Kreuzzuge. Berlin 1874, 1878. Die Pilgerfahrten nach dem heiligen Lande vor den Kreuzzugen. |
| Впрочем, подобные случаи кровавых драм на юге Франции были исключением; в общем, освобождение городов здесь было делом мира и порядка. Не то мы встречаем на севере Франции; правда, и здесь были случаи мирного освобождения: здесь иногда даже сами сеньоры помогали городам в борьбе за независимость с той целью, чтобы теснее связать с собой граждан и приобрести в них союзников, но в общей картине истории северных городов эти случаи отодвигаются на второй план и первое место уступают восстанию. Города французского севера добыли себе самостоятельность путем упорной и кровавой борьбы. Положение этих городов с самого начала было иное по сравнению с Италией, Провансом или Лангедоком. Северные города были менее населены, менее богаты и менее сильны; напротив, узы феодализма в них были могущественнее и сплоченнее. Редко и при особых обстоятельствах северный город находил себе сочувствие у своего барона; в большинстве случаев его встречали в замке упорное сопротивление, готовность скорее стереть город с лица земли, чем признать за ним те вольности, которых он добивался. И это понятно: освобождение городов било феодалов прямо по карману; оно не только сокращало их власть, оно ограничивало их доходы и задевало их честь, так как в уровень с ними ставило какое-то «сборище деревенщины». В особенности ненавистью к городам отличалось французское духовенство. «Коммуна, — говорит Гиберт Ножанский, аббат монастыря св. Марии, — есть новое и ненавистное слово, и вот что оно обозначает: люди, обязанные платить талью, только раз в год платят сеньору то, что обязаны платить». Эти слова Гиберта выражают собой общее мнение тогдашнего духовенства. Ива Шартрский, один из передовых прелатов своего времени, прямо проповедовал в Бовэ, что присягу, данную городам, хранить не нужно; ибо такие договоры, добавлял он, противны каноническим канонам и постановлениям Св. Отцов. Весьма любопытно выразился относительно городов Этьен, епископ Турне: «На этом свете, — говорил он, — есть три и даже четыре рода крикунов: это коммуны деревенских жителей, которые желают разыгрывать роль сеньоров; спорящие женщины, хрюкающее стадо свиней и не приходящие к соглашению каноники; мы смеемся над вторыми, презираем третьих, но да освободит нас Господь от первых и последних». |
| Этого странного риторического перехода от убийств, совершенных Турками, к насилиям над живыми нет в документе Мартеня и Дюканжа; точно так же нет там и слова католик. Описав мерзкие и срамные насилия неверных над христианами, аббат Гиберт заставляет Восточного императора писать: «Не щадя женского пола, что еще может быть извиняемо ради требований природы, они обращаются и на мужеский, перенося на него злое зверство, нарушая законы человечества». Опять в документе Мартеня, который впрочем совершенно близок к Гиберту, нет этого неуместного извинения турецким злодействам. Относительно ужасной смерти одного епископа, ο чем в документе упомянуто мимоходом, в одной строке, у Гиберта снова стереотипные фразы монаха-проповедника ο похоти, «которая чем чаще погашается, тем более живым пламенем возжигается» и т. д. Впрочем, это последнее место, вопреки изданию, которое у нас находится под руками (и в котором оно отмечено кавычками), мы готовы считать за одно из размышлений, сопровождающих у Гиберта выдержки из письма. Затем Гиберт Ножанский следующим образом передает дальнейшее содержание письма к графу Роберту: «После рассуждения, со многими жалобами, об осаде Константинополя, которой он всего более опасался, и которая уже предстояла после перехода (то есть, Турками) пролива св. Георгия, он (император) между прочим пишет, что, если нам не представляется другого повода помочь ему, то, как он утверждает, знаменитейший город в высшей степени достоин всякой помощи ради шести Апостолов, тела которых там погребены, дабы они не были сожжены огнем или ввержены в морскую пучину». Соответственно этому в документе Мартеня – исчисление провинций, занятых Турками, до самой Фракии, указание на то, что у Греков остается почти один Константинополь, который, однако, они угрожают скоро отнять, упоминание ο двухстах кораблях, построенных для них (то есть, для Турок Чахи) Греками, ссылка на помощь, оказанную в прошедшем году Грекам латинскими христианами. И тут же замечательное сознание Алексея, что он бегает пред лицом Турок и Печенегов, и, наконец, гораздо более подробное вычисление мощей и святынь Византийских. |
| Гиберт, аббат монастыря Ножанского (sanctae Mariae de Novigento, Nogeant sous Coucy), известный своей автобиографией (De vita sua), есть также автор истории первого крестового похода, носящей заглавие: Gesta Dei per Francos sive Historia Hierosolymitana. Первая часть этого сочинения, которая нас прежде всего интересует, написана или в 1108 году, или не далее как в 1109. Гиберт говорит в ней ο походе Боэмунда на Византию, как ο событии, еще продолжающемся, и ожидает от него больших результатов – низвержения с престола Алексея Комнина. В пятой главе (первой части) ученый аббат сообщает содержание того послания, с которым Византийский император обратился к графу Фландрии. Причина, почему Алексей, нуждаясь в помощи Запада, обратился именно к Роберту старшему, заключается в прежнем знакомстве: Фландрский граф «отправился некогда в Иерусалим ради молитвы и случайно, имея на пути Константинополь, говорил с самим императором, вследствие чего, внушив большое к себе доверие, сделался первым его прибежищем в испрошении помощи». «Самого письма» говорит Гиберт «я не хочу помещать в своем сочинении, но сообщу только нечто из его содержания, выразив при том это собственными моими словами» (Col. 693: Ipsam autem epistolam, quam inserere opusculo isti omnino piguit, quaedam ibidem dictorum, verbis tamen vestita meis, proferre libuit). Гиберт сообщает затем из письма императора жалобы на превращение христианских церквей в мечети, в конюшни, в стойла для мулов и других животных; на убийства, совершаемые над христианами, на насилия, которым подвергаются греческие девы и жены и даже лица мужеского пола. Все изложение здесь очень близко к тому, что мы читаем в Мартеневском документе; но есть стилистические отличия, которые не говорят в пользу первоначальности Гибертова текста сравнительно с текстом Мартеня и Дюканжа. У Гиберта Алексей Комнин пишет: «впрочем, я не буду говорить напрасно об убиении католиков, потому что умершим в вере предстоит воздаяние жизни вечной, а оставшиеся в живых под игом жалкого рабства ведут жизнь, как я думаю, горчайшую самой смерти». |
| Никогда и дела внешнего богопочтения не приобретали в Европе такого уважения и распространенности, как именно в эту эпоху. Поклонение видимой и осязаемой святыне масса народа поставляла для себя первым и самым священным долгом. Всякого рода священные предметы, в особенности же мощи и останки святых, пользовались чрезмерным почитанием. Из-за обладания мощами люди одиннадцатого века не считали грехом вести ожесточенную войну, мало того, – ради мощей они даже не прочь были иногда совершить и убийство. Когда Ромуальд, например, пользовавшийся громадным уважением в народе за свою святую подвижническую жизнь, уходил из одного города, жители этого города серьезно подумали о том, чтобы убить его, желая таким образом доставить своей родине редкое счастье обладания мощами такого святого человека. Наклонность к благочестивым странствованиям приняла никогда дотоле небывалые размеры. Шли на поклонение особенно уважаемым святыням люди всех национальностей и всех классов общества; шли в надежде вымолить у Бога какую-либо милость, шли в раскаянии, чтобы загладить подвигом соделанные преступления; шли целыми толпами, иногда в несколько сот и даже тысяч человек. Возвращавшиеся пилигримы своими часто фантастическими рассказами и новыми приносимыми святынями еще более усиливали религиозное возбуждение своих соотечественников. А тут еще, с окончанием тысячелетия христианской эры, распространилось повсюду убеждение в приближающейся кончине мира. Не одна только темная народная масса искренне верила в угрожающее пришествие антихриста. И высокопоставленный барон писал в официальной грамоте: «appropinquante mundi termino» 100 . И образованный писатель заявлял, что усиленное стремление пилигримов в Иерусалим «есть верный знак, предвещающий появление презренного антихриста» 101 . Даже сам римский первосвященник, если верить Гиберту Ножанскому, в речи своей на Клермонском соборе дал ясное свидетельство о том, что и он разделял господствовавшее в массах убеждение относительно приближающегося пришествия антихриста 102 . |
| Самому труду своему он дает характерное заглавие: «gesta Dei per Francos». Вот почему и трубадур поет в своей песне: «Бог требует, чтобы мы следовали за Ним и шли на освобожден Его святого гроба. Последуем же призыву церкви. Кто из нас падет, тот может сказать Богу: если Ты умер за нас, то не за тебя ли умер и я?» 172 Нисколько не удивительно, что, при таком взгляде на свое дело и на себя самого, крестоносец считал себя вправе рассчитывать на особенное покровительство Божие. Он вполне был уверен, что Бог не оставит без содействия Свое дело и Своего избранника, но Сам будет его непосредственным руководителем. По словам Гиберта Ножанского у крестоносцев «не было короля, ибо всякий верный считал Бога своим руководителем и смотрел на себя, как на Его союзника. Никто не сомневался в том, что Сам Господь ему предшествует. Радовались, что при походе, предпринятом по Его воле и вдохновению, Он и будет утешителем в нуждах» 177 . При общем религиозно-возбужденном настроении своего века, такая уверенность в особенном покровительстве Божием побуждала легковерных людей на каждом шагу их предприятия видеть явные выражения сверхъестественной силы. История первого крестового похода, по описаниям очевидцев и современников, представляет собою целый ряд разных необычайных событий: чудес, видений и явлений людям Бога и святых. Начало предприятия связано с рассказом о видении, бывшем Петру пустыннику в храме святого гроба, когда Господь повелел ему спешить на запад с проповедью о крестовом походе 178 . Когда крестоносцы были уже под Антиохиею, св. Апостол Андрей неоднократно являлся в разных местах бедному крестьянину из Прованса, Петру Бартоломею, указав ему то место, где сокрыто в земле копье, которым прободен был Спаситель на кресте, и повелевал ему сообщить об этом епископу и князьям 179 . Тому же крестьянину явился Сам Господь, когда он, в удостоверение своих видений, подвергался огненному испытанию, т.е. проходил со святым копьем в руке между пламени двух костров 180 . Здесь же Иисус Христос и Пресвятая Дева явились ночью в храме одному священнику, по имени Стефан, причем Спаситель обличал крестоносцев за их дурное поведение и поручал передать им, чтобы они обратились снова к Богу, и тогда Бог обратится к ним 181 . Самое взятие Иерусалима происходит именно в тот день, который заранее предсказан был одним священником 182 . Нам нет, конечно, надобности перечислять все те чудесные видения и откровения; достаточно лишь прибавить, что у Раймунда Ажильского рассказы о них тянутся длинным рядом на пространстве целых глав и занимают собою около половины всего произведения. |
| е. «он мой; я могу его сва? рить или изжарить». Один историк французского крестьянства=справедливо замечает, что потребовался бы целый словарь для того (только, чтобы перечислить все термины феодального права, обозначавшие какой?либо платеж или какой?либо вид барщины. Сеньор взимал в свою пользу все налоги, установленные ранее государством, требовал пошлин по всевозможным случаям, собирал оброк за землю и мог вымучить у сервов все, что ему было угодно. I Часто сеньор один и тот же налог требовал от сервов дважды и и трижды в год; впоследствии, когда городские коммуны начали борьбу с феодалами, они прежде всего позаботились о том, чтобы отстоять право уплачивать подати раз в год. «Коммуна, – говорит Гиберт Ножанский, хронист XII в., – есть ненавистное и новое слово, и вот что оно обозначает: люди, обязанные платить оброк, только раз в год платят то, что они обязаны платить». Изобретательность сеньора в изысканиях разного рода налогов была поистине безгранична. Так, крестьянин обязывался молоть и печь свой хлеб только в господской мельнице и печи, отвозить свой виноград на господское точило и, конечно, не даром, платить особые сборы ? при переезде через мост, за подвоз к берегу реки, со стад и со всадников, с экипажа и пр. Привилегии сеньора обеспечивали ему не только необходимое, но и удовольствия, которые весьма дорого обходились для сервов. Таково было, например, право охоты, в силу которого крестьянин не мог истреблять дичи, портившей его посевы, не мог начинать покоса, пока птицы не выведут своих птенцов, должен был помогать сеньориальной охоте, которая нередко сопровождалась опустошениями в его же поле. Существовала даже особая категория феодальных прав, называвшаяся в XVIII в. «смешными правами» и состоявшая в исполнении унизительных и позорных действий. Так, сеньор в некоторых местах имел право вызвать к себе фермера, заставить его показать себе монету и затем положить ее обратно фермеру в карман. Или вот еще один из курьезных образчиков этого рода повинностей: когда люксейльский аббат приезжал в деревню Montureax в Лотарингии, где у него было много прудов, крестьяне должны были ночью бить палками по этим прудам, чтобы кваканье лягушек не беспокоило аббата, причем отбывавшие этот странный налог обязаны были петь следующее: «Тише, лягушечки, тише! К нам приехал г-н аббат, которого да хранит Господь». |
|
|
