| Сам ли господин Прохарчин имел свои неотъемлемые недостатки, товарищи ль его обладали таковыми же каждый, — но дела с обеих сторон пошли с самого начала как будто неладно. Заметим здесь, что все до единого из новых жильцов Устиньи Федоровны жили между собою словно братья родные; некоторые из них вместе служили; все вообще поочередно каждое первое число проигрывали друг другу свои жалованья в банчишку, в преферанс и на биксе ; любили под веселый час все вместе гурьбой насладиться, как говорилось у них, шипучими мгновениями жизни; любили иногда тоже поговорить о высоком, и хотя в последнем случае дело редко обходилось без спора, но так как предрассудки были из всей этой компании изгнаны, то взаимное согласие в таких случаях не нарушалось нисколько. Из жильцов особенно замечательны были: Марк Иванович, умный и начитанный человек; потом еще Оплеваниев-жилец; потом еще Преполовенко-жилец, тоже скромный и хороший человек; потом еще был один Зиновий Прокофьевич, имевший непременною целью попасть в высшее общество; наконец, писарь Океанов, в свое время едва не отбивший пальму первенства и фаворитства у Семена Ивановича; потом еще другой писарь Судьбин; Кантарев-разночинец; были еще и другие. Но всем этим людям Семен Иванович был как будто не товарищ. Зла ему, конечно, никто не желал, тем более что все еще в самом начале умели отдать Прохарчину справедливость и решили, словами Марка Ивановича, что он, Прохарчин, человек хороший и смирный, хотя и не светский, верен, не льстец, имеет, конечно, свои недостатки, но если пострадает когда, то не от чего иного, как от недостатка собственного своего воображения. Мало того: хотя лишенный таким образом собственного своего воображения, господин Прохарчин фигурою своей и манерами не мог, например, никого поразить с особенно выгодной для себя точки зрения (к чему любят придраться насмешники), но и фигура сошла ему с рук, как будто ни в чем не бывало; причем Марк Иванович, будучи умным человеком, принял формально защиту Семена Ивановича и объявил довольно удачно и в прекрасном, цветистом слоге, что Прохарчин человек пожилой и солидный и уже давным-давно оставил за собой свою пору элегий. Итак, если Семен Иванович не умел уживаться с людьми, то единственно потому, что был сам во всем виноват. |
| Так же и со всеми соседями, товарищами, сослуживцами. Буди! Из-за проклятого чревоугодия я ужасно пострадал душой в четверг Первой недели поста Великого, в особенности за вечерней: оставила меня благодать Божия, и я решительно не мог, по действу диавольскому, выговорить многих речений Великого канона, особенно стихов троичных и богородичных: лукавый засел в сердце и парализировал меня, умерщвлял душу мою. О, проклятое чревоугодие! О, идолонеистовство! О, гнусное божество – чрево! Согрешил пред Богом: нищего оскорбил и с гневом сказал ему: «Ступай ты к черту!». Я был в гневе от неудачного чтения канона, от окамененного нечувствия, от бессилия сердца! (Я поел в два с половиной часа черносливу вареного, и потом сырой капусты и тертой редьки и капусты из пирога.) Оплотянело сердце мое, совсем не стало в нем духа и силы. Не должно в Великий пост есть до вечерни, если я служащий. Вообще оставить чревоугодие: довольствоваться необходимым. Сегодня же поутру чай пил три с половиной стакана с засахаренными грецкими орехами, якобы для здоровья, и сильно полакомился. Не ешь с утра до вечера, да не сделаешься за чревоугодие как умоисступленный, по действию диавольскому. Капусты не ешь, редьки тоже: для меня это слишком тяжелая пища. Согрешил – пороптал внутренно на Бога, оставившего меня, и был дерзок и строптив внутренно: каюсь Господу Богу. (Виноват был я сам, никто другой.) Чревоугодие и пресыщение есть сила диавольская против нас; я сам даю оружие против себя врагу. Если бы некоторые люди были не чревоугодники, не жадные до пищи и питья, то при их молитвах, милостынях, частом приобщении Святых Таин, трудах общественной жизни они давно были бы святыми; но чревоугодие, этот смертный грех, уничтожает все труды их; чревоугодие – эта, по-видимому, безделица, которую все любят. Имеющий уши слышать, да слышит. При изобилии благ земных как отказаться от сластей, думают многие? Если Бог дал, так надо пользоваться; но они забывают, что из-за пристрастия к пище непрестанно отпадают от Бога и работают своему богу – чреву, и земная мудрствуют, а не небесная. |
| — Ты много путешествовал? Матиуш переводит разговор на другую тему. — Слушай, скажи нам, в конце концов, правду. — Что сказать? — делает он вид, что не понимает. — Ну дай честное слово, что скажешь. — Даю честное слово, когда придет время, все расскажу. Ой, не хотел Матиуш, не хотел, чтобы это время пришло. Хорошо ему дома и в школе, и хорошо с ребятами. Такие все славные: есть несколько задир, но и те стараются измениться, только не могут. — Думаешь, я сам не знаю, что я драчун? Я хочу быть другим, да не могу. Говорю себе: с понедельника будет все по-новому. Ну разве я виноват, если у меня не получается? А этот любит дразнить: — Если бы я за собой не следил, то со мной никто бы не водился. Сам не знаю почему, люблю злить. — Теперь-то еще, — говорит другой, — знал бы ты, какой я раньше был лоботряс! Собака, курица, лошадь, дед, ребенок — кто ни попадется, или камнем запущу, или палкой. Вот, посмотри! И показывает на голове, на руках, на ногах большие и маленькие шрамы. — Это меня конь ударил копытом. Это я топором чуть палец не отрубил. А это стеклом от бутылки — так кровь шла! Это меня собака укусила, я ей к хвосту хотел привязать санки. Теперь я уже большой, стал соображать, но раньше — ого! Будь здоров! Матиуш советует, убеждает, каждому говорит, чтобы старался стать лучше, чтобы не унывал — можно исправиться. — Самое главное — сильная воля. Но не сразу можно ее выработать, постепенно. Например, хочется тебе доплыть до маяка в море, сразу не сможешь, только измучишься, а надо понемногу. Или, например, ты дикарь… И начинает рассказывать о дикарях, так, как будто он их видел и знал. — Как тебе кажется, Марцин, король Матиуш действительно был у дикарей, или только в газетах так писали? Ребята часто вспоминали в разговорах короля Матиуша. — Был бы король Матиуш жив, учитель не таскал бы нас за уши. — Вот здесь начали строить карусель для школы. — Помнишь шоколад? Только три раза выдали, и то не всем. — А в столице взрослые ходили в школу, а дети били их по рукам и ставили в угол. Вот это была жизнь! |
| И дабы ты впредь не отговаривался малым, к разсуждению данным тебе временем и торопким домогательством, дается тебе на разсуждение, итить ли тебе к присяге, или сказать, что знаешь, довольное время, а именно до десятого числа сего июля месяца. А между тем и то тебе во известие предлагается, что если ты не вступая в присягу, не скрытно и прямо покажешь, что надлежащее к прежним данным тебе допросам ведаешь: то как бы ни был виноват, по благоутробному ея императорского величества милосердию, получишь прощение. Если же присягою завяжешься, а после с другой какой стороны покажется, что присягал ты ложно: то не льстя себе ведай несумненно, что какового суда и осуждения сам ты признаешь достойными во лжу призывающих Бога свидетеля, таковый суд и осуждение с тобою будут». Вместе с указом сообщена ему и форма присяги, особливо на этот случай сочиненная Феофаном 15 . Ответ Феофилакта можно было предугадывать. Посланные с указом симоновский и чудовский архимандриты с обер – секретарем Дудиным и секретарем канцелярии тайных розыскных дел Хрущовым, донесли Синоду, что Феофилакт «прочет все, мало помедля, говорил: как он не знал – не ведал, и ни языка-де, ни доносителя нет, ан-де велено ему ответствовать. И того ответствия (говоря сердито и грубо) посланные требовали у него весьма торопко и понудительно, и так о требованных у него речах, – каковых-де, яко недостойных памяти, и что-де силы в них никакой нет, вспомнить тогда не мог, и на ум ему не пришло, – и не показал. А что ныне ему ея императорского величества указом повелевается присягу учинить, то исполнить готов, да и сам он желал того; понеже совесть его в том не зазрит и никто в том на него показать и доказать не может». Как совершилась присяга, приводим подлинный акт, подписанный синодальными членами и генерал-адъютантом Ушаковым. «В назначенный день, 10 июля, к члену святейшего правительствующего Синода преосвященному Питириму, архиепископу нижегородскому и алаторскому, по полуночи в седьмом часу, в присутствие прибыли: св. |
| Сетования на заедающие силы гения, на народ его и среду можно бы ныне сдать спокойно в архив вместе со всем гардеробом романтизма, со всеми якобы непризнанными, непонятыми и по сей причине погибшими гениями. К Пушкину такой прием возвеличивания его совсем неприменим, потому что с минуты появления в печати «Руслана и Людмилы» он воцарился в области русской литературы и был непререкаемо первым и величайшим поэтом России; но только в его владычестве произошла та разница, что до конца двадцатых годов XIX в. он был полубогом, а потому публика стала к нему несколько холоднее, хотя даровитости и творчества его никто не смел оспаривать, так как художественная гениальность его проявлялась по–прежнему во всей своей полноте. Когда наступает такое охлаждение публики к возлюбленному ею поэту, то всегда бывает виноват сам поэт, который не умеет, не может или не желает кормить своими идеями и эмоциями восприимчивую, пассивную, но имеющую свои инстинкты и жгучие потребности толпу. Говорят: «Пушкин — поэт преимущественно жизнерадостный», но всякое такое определение есть в то же время и ограничение. Жизнерадостность есть отрицание всякой грусти, всякого пессимизма; а может быть, скорбь и горечь были именно в данную минуту потребны организму, может быть, он не хотел сладкого вина и требовал мяса, или даже сильного лекарства вроде хинного порошка. Несомненно, что по вопросу об охлаждении публики к поэту Мицкевичу — вполне компетентный судья; он был такой же властитель душ, надо думать, в своем народе, как Пушкин — в русском. Он выразился, что публика стала равнодушнее к Пушкину потому, что чувствовала, что он перестал быть ее духовным наставником (directeur des consciences). Он удалялся в холодную область чистого искусства и приохочивал радоваться и плясать, когда над Россиею простирались исполинским навесом густые ветви дерева «Анчара». Поэзия есть функция народного творчества в высшей степени социальная; на это ее качество могут не обращать внимания эстеты, но в г. Мережковском сидит, несомненно, социолог, и онто должен быть в этом качестве нами судим. Коль скоро Пушкин способен был только выделять из себя одну жизнерадостность, то понятно, что в данное время публика могла бы предпочесть ему другой талант, даже и менее гибкий и разнообразный, что ей мог бы быть симпатичнее даже Лермонтов, которого г. Мережковский не любит за его риторичность. Я полагаю, что Лермонтов был в данный момент настоящий великий поэт Николаевской эпохи, и что его мятежность и могучая мужественная скорбь больше подходили к тому времени, более помогали обществу переживать тяжелый и жестокий век, нежели поэзия Пушкина. Притом, заметим, что настоящее движение против Пушкина началось не при нем, а только в шестидесятых годах XIX в., через 25 лет после его кончины, что оно было явление не моментальное и не частичное, а общее и продолжительное. Оно не могло быть беспричинное и имело довольно глубокие мотивы, которые будут со временем выяснены, когда шестидесятые года найдут своих историков. |
| В XX веке наш народ убийствами покрыл всю свою землю. Недавно показывали фильм про Колыму. Там по всем дорогам, где не копнешь – везде трупы миллионов людей. А если человек убил, когда служил в армии или на войне? Это тоже грех. По канону святого Василия Великого человек, который исполнял приказ и убил другого на войне, тоже отлучался от церкви, правда, не на 20 лет, а на 5 лет. От церкви, значит – от причастия. В наше время это не всегда одно и то же: анафема (отлучение от церкви) и отлучение от причастия перестали быть тождественными понятиями, а в древности было иначе. Но он же защищал родину! Поэтому и наказание в четыре раза меньше. В древности христианам запрещалось идти в армию, это была одна из запрещенных профессий. По требованиям церкви христиане не имели права служить в армии, потому что есть заповедь «не убей». Вы, наверное, знаете, что священникам нельзя даже ходить на охоту. Священник не может не только человека убить, но даже животное. Если священник пошел на охоту и убил животное, он запрещается в священнослужении. А мышеловки ставить? Или тараканов убивать? Я мышек не убиваю и тараканов тоже. А вот комаров убиваю, потому что они кровопийцы. ( Смех. ) Что ж теперь, с тараканами жить? Но это только священников касается. Есть такие нормы, которые сохранились только по отношению к священникам, а в древности они относились ко всем христианам. Потому что, когда человек начинает убивать любую тварь… Вы знаете, что часто люди становятся убийцами после того, как в детстве у них был опыт убийства животных, особенно жестоких убийств: отрывания хвостов, сжигания, разрывания на части. Есть много детских садистских комплексов. Детский садизм очень тяжелая вещь. Проявившись в детстве, он может остаться на всю жизнь. Бывает, что человек попадает в ситуацию выбора из двух зол. Например, при нападении животного человеку не надо ждать, пока оно его съест, он должен будет убить это животное или кого-то призвать на помощь, чтобы убил его кто-то другой. Но это уже плохая ситуация, в нормальном случае такого не происходит. Даже наоборот. Почему в житиях святых часто описываются ситуации дружбы святых с животными? Медведь приходил к преподобному Сергию и преподобному Серафиму, лев был ручным у преподобного Герасима. Все-таки мы с вами должны понимать, что никто не говорит о том, что надо разводить мышей, тараканов или крыс. Надо понимать, что все хорошо в меру, ведь все можно довести до абсурда, потому что Закон до совершенства ничего не доводит. Надо всегда помнить, что есть границы любой заповеди, любого закона, нельзя ничего доводить до абсурда. Если кто-то скажет, что ему не позволено убивать, и при этом позволит убийце убивать всех вокруг себя вместо того, чтобы его обезвредить, то в этом случае он будет виноват вместе с убийцей в смерти этих людей. Потому что в Библии сказано, что тот, кто мог предотвратить грех и не предотвратил, так же грешен, как и сам согрешивший. Это тоже надо помнить. |
| И тут я хочу сказать нечто, может, немногое, но что мне кажется важным, о должности, о роли священника. Я вам только что сказал, что священник в совершении таинств делает видным, делает слышным то, что совершается в глубинах Божественного безмолвия. Когда освящаются Святые Дары, священник молит о том, чтобы Дух Святой сошел на хлеб и на вино. Он молит Христа о том, чтобы Он совершил это таинство. Тем самым священник дает возможность и себе, и другим слышать и видеть. Но я хочу сказать нечто об исповеди, потому что это тоже таинство, к которому мы все прибегаем в надежде на обновление жизни, на преображение жизни нашей. Нередко люди приходят к священнику на исповедь с мыслью, что страшно к нему прийти, что он может осудить, что он может отвергнуть, что он может не понять, что он может отказать в прощении. Нам надо помнить, что в исповеди мы не приходим к священнику, а приходим к Спасителю, ко Христу. Се чадо, Христос предстоит перед тобой, слушая исповедь твою, я же только свидетель. Что это значит? Это значит, что исповедь нашу мы приносим Христу лично, и только Ему, и что священник присутствует как свидетель. Что такое свидетель? Есть разные свидетели. Когда бывает несчастный случай на улице и бывает опрос, свидетель говорит то, что он видел, он и не за, и не против того или другого лица, который связан со случившимся. Ему все равно, кто прав, кто виноват, он только говорит, что сам видел. Есть другой род свидетеля: свидетель на суде, который говорит за виновного или против виновного. И есть третий род свидетеля – это тот, кто призван соучаствовать как самый близкий, дорогой, доверенный друг в событии, которое совершается над другими людьми. В браке быть свидетелем – значит быть самым близким человеком жениху и невесте, которые хотят, чтобы он с ними участвовал в этом чуде, в этой радости, которая ни с чем не может быть сравнима. Друг жениха – в древности это был человек, который был самым близким человеком жениху и невесте и который приводил их к брачной комнате, в брачные покои. Он их вводил в эти покои, закрывал за ними дверь и ложился через порог, чтобы никто не мог нарушить тайну этой встречи жениха и невесты. Это друг, который умел всецело отдать себя жениху и невесте, оставаясь вне их встречи и вместе с этим оберегая ее, как святыню. |
| Что же это значит? То есть я хотела бы знать, в какой мере… . Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас замолчала. Князь остался на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портрет Настасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял со стола и отбросил на свой письменный стол, стоявший в другом конце комнаты. — Сегодня, Ганя? — спросила вдруг Нина Александровна. — Что сегодня? — встрепенулся было Ганя и вдруг набросился на князя. — А, понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец, болезнь это, что ли, какая? Удержаться не можете? Да ведь поймите же наконец, ваше сиятельство… — Тут я виноват, Ганя, а не кто другой, — прервал Птицын. Ганя вопросительно поглядел на него. — Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и не подумал извиниться. — Если всё кончено, то Иван Петрович, разумеется, прав, — сказала Нина Александровна, — не хмурься, пожалуйста, и не раздражайся, Ганя; я ни о чем не стану расспрашивать, чего сам не хочешь сказать, и уверяю тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся. Она проговорила это, не отрываясь от работы и, казалось, в самом деле спокойно. Ганя был удивлен, но осторожно молчал и глядел на мать, выжидая, чтоб она высказалась яснее. Домашние сцены уж слишком дорого ему стоили. Нина Александровна заметила эту осторожность и с горькою улыбкой прибавила: — Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры… — А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно смотря на сестру. — Маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давал слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог… |
| Действительно, почти тот же самый юридический случай рассказывается между вымышленными повестями, которые в средние века присовокуплялись во множестве к ветхозаветным сказаньям, как на Западе, так и у нас. И что особенно замечательно – повесть эта дошла к испанскому священнику, согласно с местными и историческими условиями испанской цивилизации – из уст мусульманского населения страны, потому что встречается она между библейскими легендами, именно мусульманскими. Кроме знаменитых судов Соломона, мусульмане рассказывают следующее о Давиде. Однажды Архангел Гавриил принес Давиду длинную железную трубу и колокол и сказал ему: «Господь благоволит к тебе за твое смирение и в знамение того посылает тебе эту трубу и колокол; посредством их ты всегда будешь судить во Израиле по правде и никогда не согрешишь неправедным судом. Протяни трубу в твоем судилище, а колокол повесь посреди ее. По одну сторону трубы ставь истца, а по другую ответчика и всегда изрекай суд в пользу того, который, прикоснувшись к трубе, извлечет из колокола звон». Давид был очень рад такому дару, помощию которого справедливый всегда одерживал победу, так что никто уже из народа не приходил в суд с неправым делом, зная наперед, что будет обличен. Однако раз приходят на суд два человека. Один жаловался, что другой взял у него жемчужину и до сих пор не возвращает. Но ответчик утверждал, что он ее уже отдал. Давид повелел по обычаю прикоснуться к трубе, но колокол молчал, так что нельзя было дознаться, кто из двоих прав и кто виноват. Когда по нескольку раз и истец и ответчик прикасались к трубе, Давид наконец заметил, что ответчик отдавал свою трость истцу всякий раз, как прикасался к трубе. После того Давид еще раз велел истцу прикоснуться к трубе, а трость сам взял в руки – и колокол тотчас же зазвонил. Давид велел исследовать трость: она была пустая, а внутри заключалась жемчужина, о которой происходила тяжба. Цепь псковского преданья есть не что иное, как железная труба мусульманской легенды, которая могла зайти к нам в баснословных переделках Библии , известных в нашей письменности под именем Палеи. |
| Мудрость земных врачей отказывается лечить таких несчастных; против запоя нет средств у них, нет лекарства; и нет больного несчастнее пьяницы! Всякий другой больной находит себе хоть какое-нибудь утешение: его жалеют, о нем заботятся добрые люди; да если даже и люди покинут его, он все же может сказать себе: «Так Богу угодно, поделом мне окаянному! Накажет Бог да и смилуется!», – и в этой преданности в волю Божию он может найти успокоение своей скорбящей душе. А пьяница? Его все бегают, от него отворачиваются, и – посмеет ли он, несчастный, утешить себя тем, что «так Богу угодно?» Ведь это будет богохульство; сам виноват и никто больше, – вот что скажет ему тогда его собственная совесть!.. Но чего не могут сделать люди, то силен сотворить Всемогущий Господь. У Него Милосердного есть верное врачевство и против этой ужасной болезни – против пьянства и запоя. Это врачевство всем доступно, всякому прикладно: оно называется покаянием. Сознай только свой грех тяжкий, очисти себя Таинством Покаяния, соединись с Господом во Святом Причащении, поведай Ему беду свою лютую, болезнь неисцельную, и проси исцеления, – а Он всегда готов помочь тебе. Он скажет слово – и исцелишься ты, Он коснется тебя десницею Своей – и престанет болезнь твоя: отскочит от тебя демон-искуситель, приблизится к тебе Ангел Хранитель и покроет тебя от помыслов искусительных... Для укрепления веры кающегося есть и особые благодатные средства, силу которых опытом дознали страдавшие запоем, – это усердное чтение слова Божия и теплое сердечное призывание сладчайшего имени Господа Иисуса. Вот что пишет об этих средствах один опытный в духовной жизни подвижник. Встретился он однажды с офицером, который носил святое Евангелие у себя на груди в дорогой серебряной оправе и усердно каждый день прочитывал по евангелисту. Старец спросил офицера, почему он так любит слово Божие, и тот рассказал ему вот что. «Я с молодых лет служил в армии; знал службу и любим был начальством, как исправный прапорщик. Но лета были молодые, приятели тоже; я, по несчастью, и приучился пить; да под конец так, что открылась и запойная болезнь. |
|
|
