| Как известно, эти выводы Васильевского, когда они были восприняты советскими византинистами, вызвали решительные возражения западных ученых в 40–50-х годах нашего столетия. Но вопрос вряд ли может считаться решенным: И. Шевченко подкрепил аргументацию Васильевского новыми наблюдениями, позволяющими даже несколько сузить время примерной датировки похода Руси на Амастриду (между 825 и 842 гг.) . Отвечая на вопрос о том, какая это была Русь, Васильевсквй высказывает предположение, что ею в равной мере могла быть Русь Приднепровская или Тмутараканская, но не славянская и никак не скандинавская, а готская; в результате готская теория происхождения Русского государства представляется ему более подходящей, чем скандинавская . Сколь-нибудь полное обозрение работ Васильевского о русско-византийских отношениях здесь, разумеется, невозможно. Подчеркнем, однако, что всем им присуща общая тенденция, один тезис, успешно отстаиваемый автором: отношения Руси и Византии, мирные и враждебные, происходили не где-то, на «краю ойкумены», вдали от «столбовой дороги истории», а активно воздействовали на ситуацию в Европе, составляли интегральную часть общеевропейского исторического процесса. Особенно ярко это показано Васильевским в работе «Союз двух империй», в которой ученый вскрывает причины и следствия участия в войне Византии с Венгрией Киевской Руси (на стороне Венгрии) и Галицкой и Ростово-Руздальской (на стороне Византии) . Среди трудов Васильевского по международным отношениям необходимо упомянуть о работах по истории южных славян. Снова неожиданную актуальность, спустя сто лет, обрела его полемика с Д.И. Иловайским об основных занятиях и культурном облике древних славян. Он решительно отбрасывает идею своего оппонента об изначальном кочевничестве славян, обращает внимание на бесспорные данные источников (не зная, разумеется, не менее бесспорных свидетельств последующих массовых археологических изысканий) о том, что славяне с момента появления на арене истории предстают как оседлые земледельцы. Земледелие, пишет ученый, «признак не случайный... нельзя по произволу переходить от одного состояния к другому... народы известного племени достигают более высокой степени вместе и сообща и уже с нее не сходят вниз» . Вся история (начальная и последующая) славянства, быт, характер его культурного и этнического облика – все приходит в неразрешимое противоречие с допущением Иловайского, трактовка которого не имеет никакой опоры во всем том, что знает наука о путях культурного развития индоевропейских народов, к которым принадлежали и славяне . Если когда-то их предки и пережили кочевническую стадию, то в письменных памятниках она уже не нашла никакого отражения . |
| Обзор главнейших трудов его по изучению Византии Покойный академик В.Г. Васильевский составляет весьма крупное явление в истории русской науки не только потому, что это был ученый, оставивший после себя ясно очерченный след и хорошо определившееся направление, но и потому, что обладал в обширной степени даром учёной комбинации и любви к избранному им предмету. Больше четверти столетия он занимал бесспорно первое место и авторитетное положение в области византиноведения, будучи мастером и руководителем нескольких поколений молодых людей и бодро стоя на страже того научного движения, которое создавалось у нас и укреплялось в последние десятки лет благодаря его же, главным образом, учёно-литературной деятельности. Следует признать, что по мере появления работ Васильевского постепенно возрастал у нас интерес к византийским занятиям, так как под его пером оживали и получали реальное значение или забытые, или недостаточно понятые тексты, и так как вследствие его изучений обнаруживались новые связи между древнерусской и византийской историей. Следящие за развитием в России исторических знаний и за новыми завоеваниями в научной области не могли пропускать без внимания его почтенных трудов, направленных к освещению нашей седой старины и к выяснению средств и путей, которыми совершался обмен литературных памятников и правовых воззрений между Византией, южными славянами и Русью. Уже давно было отмечено, что сила Васильевского заключается столько же в оригинальности ума и находчивости, сколько в искусстве вычитывать в памятниках то, чего другие не подозревали или пропускали без внимания. Хотя нельзя сказать, что смерть Васильевского была неожиданной, ибо здоровье его пошатнулось уже давно, но предложение редакции Журнала Министерства Народного Просвещения – сделать оценку трудов покойного академика – застигло нас при таких условиях, которые не вполне благоприятствуют исполнению печального долга в желаемой полноте. По многим причинам, из коих главная та, которая, без сомнения, внушила и редакции мысль обратиться к нам с означенным предложением, – разумеем близкое сходство занятий по специальности, – мы не считали справедливым уклониться от участия в посильной оценке заслуг Васильевского. |
| Кроме цитат из. бл. Иеронима в рукописи г. Васильевского находились цитаты из бл. Феодорита и других указанных оо. и учит. Церкви. Но они известны не одному лишь Казанскому епархиальному миссионеру. Большинство из них приведено даже в выписках Озерского. В записке г. Васильевского есть, наконец, ссылки на старопечатные книги, которые тоже известны миссионерам независимо от г. Васильевского. В 1903 году в „Миссионерском Обозрении“ напечатан ряд моих бесед с начетчиком Черчимцевым, где не мало выдержек из бл. Августина и бл. Иеронима. Напрасно г. Васильевский не считает и их своими? Книги бл. Иеронима и бл. Августина я у него же брал. Следовательно, у него же списал! В виду моей независимости от рукописи г. Васильевского, я решился напечатать свои беседы, не смотря на все его застращивания. Его предупреждение опозорить меня в печати вызвало у меня, как он сам говорит, лишь одно недоумение; не что иное, как только недоумение выражаю и сейчас. Миссионер решается публично лгать на священника и лгать притом по давно задуманному плану, составленному ещё до ведения мной описанных в 1904 году бесед. Миссионер пишет, что прежде оглашения дела в печати он делал мне обличение (sic!) – наедине. Ничуть не бывало. Незаслуженное обличение было сделано умышленно в трамвае электрической дороги при большом стечении народа, громким голосом, привлекшим внимание всех сидящих в вагоне. Не удовольствуясь этим, г. Васильевский, согласно своему, прежде замышленному проекту, решился даже загрязнить только-что обновлённый „Православный Собеседник“. После этого как же не выразить недоумение! Подстрочные примечания, сделанные мной в 17 стр. 1034 и 18 стр. 1246, появились по разным причинам. Первое ради того, чтобы показать, что А. Коновалов нисколько не убеждается доводами прежних бесед, в том числе и Казанского епархиального миссионера, а второе также не ради дружбы, как думает г. Васильевский. Второе сделано „не за службу и не за дружбу“, а единственно из опасения быть забрызганным грязью. Рад отступиться от своего, лишь бы только не поносили. |
| Н.С. Лебедев В истории русского византиноведения академик Федор Иванович Успенский занимает выдающееся место. Будучи до некоторой степени учеником основоположника науки о Византии в России – академика В. Г. Васильевского (Ф. И. Успенский слушал лекции В. Г. Васильевского в Петербургском университете, когда был студентом последнего курса), он в то же время является непосредственным продолжателем основанного В. Г. Васильевским изучения византийских древностей. Тематика научных исследований Ф. И. Успенского, точно так же, как и тематика работ В. Г. Васильевского , чрезвычайно обширна, и в этом отношении Ф. И. Успенский имеет много общего с В. Г. Васильевским . Однако наблюдаются и линии расхождения. Это прежде всего методология исследования, иной подход к материалу, выводы, а также те задачи, которые ставили перед собою оба византиниста. Не касаясь в данный момент вопросов о методологии В. Г. Васильевского и Ф. И. Успенского, так как эта сторона научного творчества наших знаменитых византинистов должна составить тему специального исследования, и не имея возможности подробно осветить все задачи, которые ставили перед собою В. Г. Васильевский и Ф. И. Успенский, мы обратим внимание лишь на одну из сторон византиноведения в их научной деятельности, а именно, остановимся на вопросе создания истории Византийской империи в полном ее объеме. В. Г. Васильевский и Ф. И. Успенский относились к этой задаче, столь насущной и первоочередной в истории нашей русской науки, различно. В то время как В. Г. Васильевский , считая выполнение ее завершением своих работ по византиноведению, не торопился с нею и «воздерживался», как пишет И. М. Гревс, «до конца жизни от прямой постановки такой задачи» 1 , академик Ф. И. Успенский рассматривал создание истории Византийской империи как основную задачу своей жизни. Он задумал ее еще на первых порах своей научной деятельности, как сам пишет об этом в предисловии к тому I и к первой половине II тома «Истории Византийской империи», в восьмидесятых годах XIX в., тогда, когда он еще только входил в круг византийских занятий. К этому времени Ф. И. Успенский, профессор Новороссийского университета, написал около 10 работ по Византии; это исследования о Никите Акоминате, его брате Михаиле Акоминате и работы по истории землевладения в Византии. |
| Федор Иванович был родом костромич, родился в 1845 году в погосте Горки, Галичского уезда, и происходил из среды, которая дала не мало людей труда терпеливого, упорного. Его родители принадлежали к причту местной церкви, имели большую семью, сами обрабатывали землю. Федор Иванович сначала учился в доме отца, потом в Галичском духовном училище, затем в Костромской семинарии. Но он мечтал об университете. Чтобы осуществить Эту мечту и иметь хотя на первое время необходимые средства, он поступает учителем в уездное училище в г. Галиче и через год, в 1867 г., с 30 руб. в кармане отправляется в Москву, для поступления в университет на историко-филологический факультет. 6 Дорогой на пароходе он знакомится с одним пассажиром, от которого узнает, что в Петербурге открыт Историко-филологический институт, куда, по выдержании экзамена, принимаются студенты на казенный счет. И он едет в Петербург; там, по совету земляков, вместо института, поступает в университет, поселяется на Охте, где имел урок, и оттуда пешком ходит в университет. Под чьим влиянием зародился интерес Ф. И. к Византии? В. Г. Васильевского, в то время начинающего доцента, он слушал лишь некоторое время на последнем курсе. В своем некрологе В. Г. Васильевского он называет его своим учителем, «звездою первой величины» (ЖМНП, 1889, октябрь, стр. 294), и мы уже знаем, какое сильное впечатление произвела на него первая статья В. Г. Васильевского, касающаяся Византии,– «Византия и Печенеги», появившаяся через год по окончании Федором Ивановичем университетского курса. Но все же не В. Г. Васильевского считал Ф. И. своим руководителем, не его влиянию придавал он решающее Значение, 7 а влиянию профессора русской истории К. Н. Бестужева-Рюмина и слависта В. И. Ламанского; им он считал себя наиболее обязанным развитием интереса в сторону славянства и Византии. 8 Первый по времени труд Ф. И. – студенческое сочинение о трех первых попытках государственного объединения западных славян,– на тему, предложенную Славянским комитетом для соискания Кирилло-Мефодиевской премии, удостоенное этой премии (1871) на основании отзыва К. |
| Все полы и стекла были в нем вымыты, повсюду было прибрано и настежь раскрыты окна на солнце и воздух. Едва переступив порог зала, где были расставлены и убраны столы для поминального обеда, я тотчас же опять встретил тот ужасный, ни на что в мире не похожий запах, который все утро сводил меня с ума возле гроба. Но запах этот как-то особенно возбуждающе мешался с сыростью еще темных от воды полов и с весенней свежестью, отовсюду веявшей в дом, и празднично, для пира жизни, а не смерти, блестели на столах скатерти, приборы, рюмки и графины… Все же как ужасен был этот долгий и грубо обильный обед, который то и дело прерывали своими уже нескладными, хмельными голосами причетники, встававшие и умиленно певшие вечную память непонятному существу, только что зарытому ими в землю за церковью! Прав был отец, говоря мне за обедом: – Знаю, знаю, душа моя, каково тебе теперь! Мы-то уж обстреляны, а вот на пороге жизни да еще с таким несовременным сердцем, как у тебя… Воображаю, что ты чувствуешь! IV После похорон я пробыл в Васильевском еще с полмесяца, продолжая находиться все в том же обостренном и двойственном ощущении той самой жизни, непостижимый и ужасный конец которой я только что видел воочию. Мне в те дни было тем мучительней, что предстояло пережить еще одно испытание – разлуку с уезжавшей домой Анхен (хотя я и в этом находил какую-то пронзительно-горькую утеху). Отец и Петр Петрович решили, ради сестры, остаться в Васильевском еще на некоторое время. Остался и я – и не только ради Анхен, страсть к которой усиливалась во мне с каждым днем: мне зачем-то хотелось длить те двойственные чувства, которые владели мной и заставляли не расставаться с «Фаустом», нечаянно попавшим тогда в мои руки среди писаревских книг и совершенно пленившим меня: Потоками жизни, в разгаре деяний, Невидимый, видимо всюду присущий, Я радость и горе, Я смерть и рожденье, Житейского моря Живое волненье — На шумном станке мирозданья От века сную без конца И в твари, и в недрах созданья Живую одежду творца… Двойственна была жизнь в Васильевском. |
| Главную цель своей работы «Византия и печенеги» он усматривал, однако, не в изучении событий самого Первого похода крестоносцев, а в том, чтобы показать ученой публике, особенно западной, что уяснение крупнейших событий европейской истории невозможно при западноевропоцентристской позиции, исключающей из поля зрения на самом деле втянутые в изучаемые события, прямо или косвенно, население Древней Руси и кочевников Причерноморья. Кстати говоря, весьма важны сделанные Васильевским в рассматриваемой работе два наблюдения относительно Древней Руси: перед битвой при Левунии войско Алексея I было воодушевлено тем, что 5-тысячный отряд русов, заметив колебания половцев, с которыми он пришел на Балканы, отделился от них и добровольно присоединился к войску императора; обращает ученый внимание и на обстоятельство, позволяющее судить о соотношении сил государств той эпохи: русские летописи о нашествиях на русскую землю печенегов в 70–80-х годах XI в., о битвах с ними и победах русских князей сообщают в спокойном тоне как о заурядном явлении, нападение же отброшенных от границ Руси печенегов на империю обернулось для нее страшной трагедией. Удивляет, пишет ученый, не тот факт, что помогавшие Алексею I половецкие ханы Тугоркан и Боняк не догадывались о своей решающей роли в спасении империи,– поражает непонимание этого современными исследователями. Упомянутые ханы не знали ни папы, ни графов, но и их, в свою очередь, «не хотели знать не только благочестивые повествователи о папе Урбане на Клермонском соборе и о Петре Амьенском, но и новейшие исторические исследователи, привыкшие, подобно своим средневековым предшественникам, смотреть на ход истории только под своим углом зрения» . Пора, однако, сделать оговорку, которая должна иметь силу для всего дальнейшего изложения. Здесь не место для критического разбора научных заключений и представлений Васильевского. Конечно, за сто и более истекших лет наука ушла далеко вперед: стали известны новые источники, критически переизданы старые, умножилось число исследователей, усовершенствовалась методика работы. Изложение выводов ученого не преследует цели дать перечень тех из них, которые сохранили полностью свою научную значимость до сих пор. Цель данной заметки – дать представление о месте творчества Васильевского в процессе исторического познания, о том, что нового – для времени жизни Васильевского – вносили его труды в византиноведческие исследования. |
| Я думаю, что ребёнок воспримет эту книгу иначе, чем его родители. Он будет сочувствовать, переживать, жалеть, но, в силу возраста, не увидит той чёрной бездны, той трагедии, которую видим мы, взрослые, вглядываясь в такие вот блокадные свидетельства. И это правильно. Просто и внятно написанные рассказы – лучшее, мне кажется, что можем мы дать детям в память о Великой Отечественной войне. Потому что это настоящая, правильная память… «Девочки с Васильевского острова» Юрий Яковлев, «Девочки с Васильевского острова» Юрий Яковлев написал немало рассказов и повестей о войне. Он обладал особенным, тонким, прямо-таки обострённым чутьём к настоящему, неподдельному, важному, не разменивался на мелочи, говорил о сути. И писал в то же время удивительно разные произведения, подходящие и для детей 6-7 лет, и для школьников, и для юношества. Я особенно люблю повести Яковлева за то, что в них почти нет советской пропаганды – зато есть живые характеры, судьбы, удивительные истории и светлая надежда, прорастающая из горечи и боли военных воспоминаний. Один из самых пронзительных рассказов – «Девочки с Васильевского острова». Он совсем маленький, читается за каких-то 15-20 минут. Но зато объединяет в себе самое знаковое, что нам нужно знать о Блокаде. «У меня есть подружка – Таня Савичева. Мы с ней соседки. Она со Второй линии, дом 13. Четыре окна на первом этаже. Рядом булочная, в подвале керосиновая лавка... Сейчас лавки нет, но в Танино время, когда меня ещё не было на свете, на первом этаже всегда пахло керосином. Мне рассказывали. Тане Савичевой было столько же лет, сколько мне теперь. Она могла бы давно уже вырасти, стать учительницей, но навсегда осталась девчонкой... Когда бабушка посылала Таню за керосином, меня не было. И в Румянцевский сад она ходила с другой подружкой. Но я все про неё знаю». Это слова Вали Зайцевой, героини рассказа. От её лица и ведётся повествование. Бывает так, что какая-то тема тебя особенно трогает и волнует. А бывает и по-другому – она живёт в тебе и болит, и никто не понимает, почему так. И ты тоже. |
| Можно сказать, что Васильевский не только поднял интересный и капитальный в общей истории вопрос, но и обстоятельно решил его с помощию привлечения новых материалов, которые до него оставались в тени и не были поставлены в надлежащее освещение. Уже и здесь эффектно выделяется оригинальная сторона таланта Васильевского прокладывать новые пути в изучение избранных вопросов и вычитывать в давно известных текстах то, чего другие в них не подмечали. Только недостатком критики и отсутствием специальной школы можно объяснить то обстоятельство, что блестящее исследование Васильевского не было подвергнуто в нашей литературе дальнейшим выводам и не получило закрепления в науке, как важный исторический факт. Но русское исследование было в своё время замечено в специальной западно-европейской литературе. Граф Риан, известный знаток средневековой литературы, в особенности крестовых походов, подверг критике вопрос о подлинности памятника, на котором основывается аргументация Васильевского. Сейчас же за появлением исследования графа Риана ( Riant, Alexii Comneni Romanorum imperatoris ad Robertum I Flandriae comltem epistola spuria. Generae 1879) Васильевский напечатал статью: «Письмо Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому», где снова возвращается к вопросу, предметом коего было исследование «Византия и печенеги», и приводит новые доказательства в пользу подлинности письма. К решению в высшей степени тонкого спора наш учёный приводит свидетельства средневековых писателей, на которые Рианом не было обращено внимания (известия Эккегарда и Метохита), и с успехом удерживает за собой последнее слово в этом научном вопросе. Важные дополнения к событиям первого крестового похода – хотя уже более со стороны деталей – находим ещё в издании, помещённом Васильевским в Православном Палестинском Сборнике (т. VI, вып. 2, Спб. 1886 г.), жития Мелетия Нового. До известной степени житие Мелетия имеет такое же значение для XI века, как жития Луки и Никона Метаноите для Х-го. Весьма ценны находимые в житии данные о западных крестоносцах, прибитых бурей к Пирею, афинской гавани; драгоценны заметки о византийских администраторах Эллады. Маленькая заметка о Льве Никерине, который у западных писателей является под именем Bulgarorum princeps Nichita, разрешает важное историческое недоразумение. |
| Прежде чем двинуться в путь, надо было предупредить собравшихся, на что идут. Предупредить разброд в случае каких-нибудь неожиданностей. Гапон так ослабел и охрип, что сказать ничего не мог. От его имени я предупредил рабочих, что солдаты в них, может быть, будут стрелять и ко дворцу не пропустят. Хотят ли все-таки идти? Ответили, что пойдут и во что бы то ни стало прорвутся на площадь Зимнего дворца. Я объяснил, какими улицами идти, что делать в случае стрельбы. Сообщил адреса ближайших оружейных лавок. Когда раздалось последнее «с Богом», люди стали усердно креститься. Дрогнули хоругви. Дрогнула толпа. Суетливо сжалась у мостика. Еще раз сжалась, стиснутая у ворот. И вылилась на широкое шоссе. Мои предупреждения о возможности стрельбы, об оружии обратили внимание толпы, но не пристали к ней, не проникли в душевную глубь ее. — Разве к Богу можно идти с оружием? Разве к царю можно идти с дурными мыслями? — Спа-си, Го-ос-по-ди, лю-уди Тво-я и бла-го-слови до-сто-я-ние Тво-е... — разрезало звонкий морозный воздух криком последней надежды и веры десятков тысяч исстрадавшихся грудей». ( Рутенберг П.М. Убийство Гапона. Ленинград. 1925 ) 7. Пока Гапон по ходу дела пытался придать акции вид крестного хода, на Васильевском острове строили баррикаду Баррикады на Васильевском острове. Неизвестный художник//Wikimedia Commons/СС BY 2.0 «Огромные толпы народа, с разных концов города, начали направляться к центру столицы (…) Гапон, продолжая действовать на религиозные и верноподданнические чувства народа, предварительно начала шествия, отслужил в часовне Путиловского завода молебен о здравии Их Величеств и снабдил вожаков толпы иконами, хоругвями и портретами Их Величеств, для придания демонстрации в глазах народа характера крестного хода, в это же время в другом конце города, на Васильевском острове, незначительная группа рабочих, руководимая действительными революционерами, сооружала баррикаду из телеграфных столбов и проволоки и водружала на ней красный флаг. Такое зрелище было настолько чуждо общему сознанию рабочих, что тут же из направлявшейся к центру города громадной толпы раздавались восклицания: «Это уже не наши, нам это ни к чему, это студенты балуются»». |
|
|
