| Подражайте императору Александру. Он советовал, когда слушаете клевету, держите одно ухо открытым для клеветника и обвиняемого, а другое закройте рукой, сохраняя слух чистым и готовым выслушать обвиняемого и оклеветанного. Когда станет понятно, что перед вами клеветник, доносчик или лжец, отвратитесь, гоните его подальше от себя и полностью избавьтесь от желания слушать эту скверну. Поступайте по заповеди, данной Соломоном: «Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя» ( Притч. 4, 24 ). Еще лучше для вразумления и наказать их, как советует Соломон: «Свидетель лживый без наказания не будет, клевещущий же неправедно не избежит его» ( Притч. 19.5 ). Делайте так, как велят божественные в своих постановлениях (Кн. 2, гл. 5). Не принимайте подобных отщепенцев благосклонно и не позволяйте им дерзко говорить и клеветать на кого-либо своим ядовитым языком: «Ветер северный воздвигает облака, лицо же бесстыдное язык раздражает» ( Притч. 25:25 ). Поэтому если судьи и правители внимают лживым доносам клеветников и лжесвидетелей и на таком основании вершат неправедный суд, карают и перевоспитывают невиновных, то стражи закона совершают общий грех и получают наказание вместе с клеветниками и лжесвидетелями. Как говорит Василий Великий , если кто оговаривает другого, допускает, и слушает оговоры, то оба достойны отлучения от Церкви: «Кто клевещет на брата, или кто слушает клеветника и терпит сие, оба достойны отлучения» (Правила, кратко изложенные. 26). Бог говорит, что неправедны судьи, которые соглашаются с клеветой неправых и лжесвидетелей, становясь соучастниками их злодеяний, даже если их окажется очень много: «Не внимай пустому слуху, не давай руки твоей нечестивому, чтоб быть свидетелем неправды. Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды; и бедному не потворствуй в тяжбе его» ( Исх. 23:1–3 ). У одного учителя Церкви возникло недоумение: кто согрешает больше – кто оговаривает или кто с радостью внимает наговорам? И сам разрешает свое недоумение: у оговаривающего дьявол на языке, а у восторженно слушающего – в ушах. Ведь стоило ему только нахмурить брови или рассердиться, как доносчик и клеветник вряд ли дерзнул бы даже открыть рот. Чем клеветник и лжесвидетель похож на дьявола |
| — Да, собственно говоря, — сказал мистер Свивеллер, — они уже успели повидаться. — Как! — воскликнул карлик, подозрительно глядя на своего собеседника. — С чьей же помощью? — С моей помощью, — ответил Дик несколько сконфуженным тоном. — Разве я вам не говорил об этом, когда вы заходили в контору в последний раз? — Нет, не говорили, чего зря прикидываться, — отрезал карлик. — Вы, кажется, правы, — сказал Дик. — Да, теперь вспоминаю, не говорил. Так вот, я их в тот самый день и свел, по просьбе Фреда. — И что из этого получилось? — Да знаете ли, вместо того чтобы разразиться слезами, прижать Фреда к груди и сказать ему: я твой дедушка или я твоя переодетая бабушка (к чему мы были вполне готовы), мои друг, как только узнал, кто такой Фред, пришел в страшную ярость, начал обзывать его последними словами, упрекать, будто бы он больше всех виноват в том, что старик и Нелли впали в нищету, даже не предложил нам выпить и… и, можно сказать, выставил нас за дверь. — Странно, — в раздумье проговорил карлик. — Мы тоже нашли это несколько странным, — невозмутимым тоном подтвердил Дик, — но что было, то было. Совершенно сбитый с толку этим рассказом, Квилп насупился и долго молчал, то и дело поднимая глаза на мистера Свивеллера и внимательно изучая его физиономию. Но так как на ней нельзя было прочитать ничего нового, ничего такого, что помогло бы уличить мистера Свивеллера во лжи, и так как сей джентльмен, предоставленный самому себе, начал испускать тяжкие вздохи и окончательно раскисать все из-за той же миссис Чеггс, карлик вскоре поднялся и ушел, оставив обездоленного Дика наедине с его печальными размышлениями. — Значит, они уже успели познакомиться, — говорил Квилп, шагая по улице. — Мой друг обскакал меня. Правда, это ни к чему не привело и, следовательно, особого значения не имеет, если не ставить ему в вину злостных намерений. Как я рад, что он лишился своей дамы сердца! Ха-ха-ха! Но отпускать этого болвана из конторы нельзя. Здесь он всегда у меня под рукой, а кроме того, где я найду лучшего доносчика на Брасса — доносчика, который, сам того не подозревая, спьяну выбалтывает мне все, что видит и слышит у них. Вы чрезвычайно полезная личность, Дик, и дешево обходитесь — выставишь вам кое-когда скромное угощение, тем дело и ограничивается. Я еще не решил окончательно, но, может быть, мне имеет смысл сообщить этому джентльмену о ваших расчетах на Нелли и таким образом втереться к нему в доверие. Там будет видно, а пока, с вашего разрешения, мы останемся самыми лучшими друзьями. |
| Аполлоний признал это. Перенний передал суд над ним, как над сенатором, сенату. Здесь Аполлоний сказал блестящую речь в защиту христианства. Если прежние законы в известной степени могли быть применяемы к христианам, как темным личностям, нуждающимся в опеке, то когда выступил человек образованный, с положением сенатора, представился вопрос: не следует ли ему предоставить свободу в деле суждения о религии, тем более, что римляне в это время не были сторонниками репрессий в отношении религиозных убеждений. Но было решено, что принадлежность к христианству должна быть рассматриваема как преступление даже и в отношении к сенатору, и Аполлоний был осужден. Сенат остался на почве «древних законов» (рескрипта Траяна). Но, прибавляет Евсевий (V, 25), казнен был по закону, запрещавшему такие доносы, и сам обвинитель: ему, по приговору Перенния, переломлены были голени. В этой прибавке кроется какое-то недоразумение. Некоторые ученые полагали, что доносчик казнен по закону Нервы, запрещавшему рабам доносить на своих господ. Но уже Гизелер показал несостоятельность этого объяснения. Неизвестно, был ли доносчик раб (servus), или его только звали Севером. Затем, по закону Нервы, можно было или казнить доносчика, и тогда не могло быть и речи о казни обвиняемого, или признать донос раба (это дозволялось в causa majestatis), и тогда, если донос оказался (как здесь) справедливым и казнен обвиняемый, не могло быть и речи о казни обвинителя. Другие ученые (Keim) предполагают, что Евсевий введен был в заблуждение подложным эдиктом Марка Аврелия сенату, в котором доносы на христиан запрещались под страхом смертной казни. На мученичество Аполлония особое внимание обращено лишь в недавнее время, хотя давно уже были изданы эти мученические акты в армянском переводе. Но к армянскому языку может быть приложено изречение: Graeca sunt, non leguntur (по-гречески не читается), с изменением: Armeniaca sunt, non leguntur (по-армянски не читается). Поэтому, когда английский ученый Конибир (F. |
| 2) Жизнь нередко представляет уклонения в сторону от юридических принципов, даже самых ясных. Уже одно то, что закон против vanae voces populi не раз возобновлялся, говорит о том, что imperitum vulgus часто заставлял делать себе уступки в этом пункте. Граниан, вероятно, находился в том положении, высшая степень которого описана в Mamф.XXVII:23-26, и в своем докладе испрашивал позволение в подобных случаях для предотвращения общественных беспорядков казнить виновных без соблюдения судебных формальностей. 3) Последнее возражение наиболее сильное; но оно дает такое толкование рескрипту, которого нельзя назвать ни бесспорным, ни единственным. Император требует лишь, чтобы христиан судили и осуждали с соблюдением законных формальностей. Совсем не так ясно, что nomen ipsum уже не считается преступлением, что быть христианином не значит еще для Адриана поступать противозаконно. Слово «christiani» в рескрипте может означать просто «обвиняемые в принадлежности к христианскому обществу». Градация наказаний по степени преступности не невозможна и на почве рескрипта Траяна: принадлежность к христианству могла быть осложнена отягчающими обстоятельствами (христианина могли обвинять еще в одном из flagitia). Таким образом, текст рескрипта допускает толкование, какое дают ему оспаривающие его подлинность: опровергнуть такое понимание невозможно, но его можно отстранить, потому что оно не есть единственно возможное, и тогда этот рескрипт можно принять как подлинный. В конце концов выводы ясны. Серенний Граниан был поставлен в такое положение, что против христиан являлось много врагов, но не было доносчиков. В так называемых mandata principis, т. е. в инструкциях, которые давали государи правителям отдельных провинций — проконсулам, президам, повелевалось наряду с latrones преследовать motu proprio и сакрилегов. Положение должностных лиц было довольно затруднительное: на вопли толпы, чтобы против христиан принимались меры строгости, они, за отсутствием доносчиков, не должны были в силу указа Траяна обращать внимания, хотя бы сами принципиально были убеждены, что крик против безбожников не есть преступление. Поэтому они обратились к императору, чтобы он изменил практику Траяна и разрешил им motu proprio преследовать христиан. Но Адриан не желает отступить от практики своего предшественника, не дозволяет coercitio в смысле права инициативы самого правителя в преследовании христиан, но настаивает на формальном, судебном разборе дела. Само собою разумеется, что, с точки зрения императоров, само христианство есть преступление; но раз расследование велось судебным порядком, то проконсул соблюдением различных формальностей мог затормозить дело. Рескрипта Траяна Адриан не отменяет, а подтверждает лишь тот его пункт, который предписывает и христиан судить не иначе, как по законам. Что рескрипт Траяна отменен не был, это бесспорно: его действие нетрудно проследить в истории последующих гонений. |
| Все слушали директора среди полнейшей тишины, но когда он кончил и вышел из комнаты, долго сдерживаемые чувства класса выразились целым потоком восклицаний, шумных криков, всевозможных звуков. – Что это значит? Как директор мог узнать? Кто ему сказал? Кто доносчик? – послышалось в разных концах комнаты, когда общий гул настолько улегся, что можно было что-нибудь расслышать. За этими вопросами опять поднялся шум и гам, и только приход строгого учителя латинского языка – грозы всего класса – заставил несколько успокоиться взволновавшихся мальчиков. Волнение это, затихшее на время, возобновилось, едва учитель оставил класс. В рекреационное время забыты были все игры, все обычные разговоры; один неотступный вопрос занимал весь класс: откуда директор мог узнать о заговоре против Курбатова? Все единогласно находили, что это дело какого-нибудь доносчика, и непременно доносчика-гимназиста. Никому и в голову не приходило, что заговорщики толковали о своих замыслах громко, на улице, где в эту минуту легко мог проходить кто-нибудь из знакомых директора или учителей. На самом деле, так и было: гувернантка детей директора, гуляя со своими двумя маленькими воспитанницами, случайно услышала разговор гимназистов и поспешила предостеречь директора о затеваемых гимназистами беспорядках. Мальчики, конечно, и не подозревали этого: они не обратили никакого внимания на какую-то барыню с двумя детьми, с трудом протискавшуюся сквозь их толпу, и теперь искали изменника в своей среде. – Не Ляпин ли? – заметил кто-то. – Он сегодня не пришел, а вчера зачем-то ходил к директору?! – Вот выдумал! – вскричал Харитонов, считавшийся другом Ляпина. – Станет Ляпин доносить! Я знаю, зачем он был вчера у директора: сегодня его именины, и он ходил отпрашиваться. – Так не Комаровский ли? Он любит юлить перед начальством… У Комаровского тоже нашлись защитники. – А я знаю, кто донес, – проговорил Тюрин: – только не скажу. Тюрина окружили; его просили, уговаривали, ему грозили, и он недолго сохранил свою тайну. Через несколько минуть во всех углах класса толковали, что доносчик открыт, что это Павлов, непременно Павлов. Доказательства были налицо: Павлов не обиделся на Курбатова, Павлов многим говорил, что свистать не следует, Павлов нисколько не удивился приходу директора, а теперь совсем не беспокоится о том, откуда директор все узнал, и, наконец, Павлов вообще дрянь. Это последнее доказательство казалось мальчикам особенно убедительным. |
| В защиту нелюбимого товарища не поднялось ни одного голоса; все наперерыв высказывали свое негодование против него. – Этого нельзя так оставить, – толковали мальчики. – Его надобно проучить, хорошенько проучить… – Я давно говорил, что этого мальчишку следовало исключить из гимназии, – заметил один гимназист-барич. – Чего же хорошего можно ждать от лакея?! – Нет, это ему так не пройдет! – кипятился силач Щукин, яростно сжимая кулаки. – Мы с ним разделаемся. – Надо так отдуть его, чтобы он на всю жизнь отвык от этаких проделок, – заметил Харитонов. Ему не возражали; несколько голосов поддержало его; решено было, как только кончатся уроки, не выходя из класса проучить Павлова. За «проучку» взялось несколько человек, опытных в этом деле; остальные должны были сторожить, чтобы не вошел воспитатель, и объяснить Павлову, что весь класс недоволен им, считает поступок его низостью. Илюша и не подозревал, что волнует его товарищей. Неудача заговора против Курбатова так обрадовала его, что он и не думал о причинах ее. В рекреационное время он, по обыкновению, держался вдали от товарищей и, слыша их шумные толки, он подумал: «Ишь галдят!» – и стал прилежно повторять трудный немецкий урок. В классе в Илюшу попало несколько катков бумаги, пущенных ловкой рукой с задней скамейки; до слуха его несколько раз долетали слова: «шпион, фискал, доносчик!» но он не обращал на них большого внимания, не знал даже наверное, к нему ли именно относятся они. Но вот последний учитель вышел из класса; Илюша, собрав свои книги, уже направлялся к дверям, как вдруг Щукин подбежал к нему и ударил его по лицу, приговаривая: «вот тебе, доносчик». В первую секунду Илюша совсем опешил, но затем, быстро оправившись, он намеревался, что называется, дать сдачи обидчику, как вдруг на него посыпались удары справа, слева, сзади, и при этом беспрестанно повторялись восклицания: – Не доноси на товарищей! Не фискаль! Шпион! Сыщик! Мы не станем описывать подробностей возмутительного побоища, какие, к стыду учащихся, до сих пор повторяются в некоторых учебных заведениях. Когда оно прекратилось, Илюша лежал на полу избитый, окровавленный. Он почти не мог стоять на ногах, еле сознавал, где находится и что с ним. |
| - А святитель Григорий Богослов пишет, что людям не просто свойственно проблему грехов своих перекладывать на других людей. А более того, они свой собственный грех проецируют на других, им так легче чувствовать, что не они одни в таком состоянии. Поэтому жизнь складывается так, что люди нецеломудренные всегда будут обвинять других, что те блудливые, а люди нечистые на руку будут обвинять других, что они приворовывают. Людям, которые доносчики, стукачи, будет казаться, что вокруг все такие. Они будут постоянно об этом думать. И, вот, Григорий Богослов об этом пишет, что человеку иногда бывает свойственно в его падшем состоянии свой грех проецировать на другого человека. Поэтому когда вокруг заметного человека ходят слухи - на самом деле они могут свидетельствовать о тех людях, которые недовольны его деятельностью, о том, что они блудливые, что они не чисты на руку, что они клеветники, доносчики, и так далее. И мы, христиане, прежде всего не должны пытаться оправдываться перед кем – то. Если нас в чем – то обвиняют, даже несправедливо, то почему бы не согласиться: да, виновен? Как одного старца спрашивали: « Ты вор? - он говорит, - да, вор. Ты блудник? - да, блудник. Ты то-то сделал, ты гордец? - да, сделал, да, гордец. Ты еретик? - он говорит, - нет, я не еретик». Но иногда бывает, что в ереси начинают обвинять нормальных православных христиан. Ну, как реагировать? Здесь надо понять, что то общество, в котором мы живем, болезненно. Люди душевно и духовно больны, а человек здоровый своими проблемами занимается. Что он будет все время на других людей озираться? Тут самому бы спастись! А когда мы начинаем относиться к окружающим людям агрессивно, это вернется к нам агрессией Бога, ибо мера того, как мы относимся к другим, окажется мерой того, как Бог отнесется к нам. И более того святые отцы - об этом написано в «Добротолюбии» - наставляют нас: опасайтесь обвинять людей в каких – то грехах, потому что, если вы будете это делать регулярно вы сами впадете в эти грехи. Такая опасность существует. Господь попустит им впасть в такие же грехи, может быть для того, чтобы они прочувствовали эту ситуацию. Как Авва Сысой в «Добротолюбии» пишет: «Бог отпускает нам уходить от него, впадать в страшные грехи, но Бог всегда делает это с одной целью: чтобы мы поняли, что не можем жить без Него, без Бога. |
| В грехи сия впали доносчики, приведшие Павла и Силу на суд: они там бесстыдно лгут, клевещут и лицемерствуют. Раба, имея в себе дух Пифона (пытлив), волхвовала, и волхвованием сим много доставляла денег господам своим. Павел с Силою изгнали сего злого духа из рабы: волхвование престало, и господа помянутой отроковицы лишились своих выгод. Вот сущая истина всего дела. Но доносчики вместо истины сей, что говорят пред судиями? ««И приведше их к воеводам, реша: сии человецы возмущают град наш, Иудее суще: завещавают обычаи, яже не достоит нам приимати, ни творити, Римляном сущим»» (Деян.16:20-21). Слышите, что они говорят совсем иное, а истины самой не открывают. Они бесстыдно произносят совершенную ложь, и притом не одну только ложь, но еще ужасную клевету: ««сии человецы возмущаю град наш»». Как? Павел и Сила, учители мира и тишины, возмущают град и предписывают Римлянам такие законы, которых они принять не могут? Нет! Божественные Апостолы сии проповедывали одну взаимную любовь, одну правду, кротость и незлобие: они внушали одно повиновение и преданность к царям, одну любовь и почтение к старшим и должное уважение ко всем: вот в чем состояли те обычаи, которых Римляне не могли ни принять, ни выполнить. Какая ложь! какая клевета! Посмотрим теперь и на коварное их лицемерие. Они воспаляются гневом, и снедаются мщением за то, что лишились выгод своих: но гнев свой прикрывают священною ревностию, и страсть мщения преобразуют в защищение законов. Они мстят за собственную свою потерю, а себя выставляют защитниками тех постановлений, которые издревле родом их уважаемы: они объяты сребролюбием, а кажутся исполненными любви к отечеству: по жизни и поступкам своим нечестивы и порочны, а по виду и словам добродетельны и святы. Но нет ли и ныне таких людей, которые, приводя братий своих в судебные места, лгут пред судьями, клевещут на них, и принимают на себя вид добродетели и священной ревности, дабы тем больший нанести им вред? Не попусти, Господи! никого учинить то, что учинили против Павла и Силы господа рабы, имеющей дух Пифона (пытлив)! Не мните, чтобы и самые судии не впадали удобно во многие и великие прегрешения: лицеприятие и мздоприимство, сии причины всех несправедливостей судейских, всегда окружают их. |
| Начиная с Августейших особ, эти похвальные слова можно относить и ко всем лицам правительственного высшего круга, так как им благотворительные учреждения, большей частью, обязаны и устройством и поддержанием. Таким образом, оказывается, что в безымянном письме несправедливо и без всякого основания придается проповеди священника Никольского характер враждебного возбуждения одних членов общества против других и – неуважение или насмешки над бдительными стремлениями Наследника престола к помощи страждущим. Неизвестный доносчик взвел столь тяжкие обвинения на священника Никольского или потому, что с недостаточным вниманием слушал и не вполне понимал его проповедь, или имел к тому какие-либо личные побуждения. Притом, есть даже основание полагать, что доносчик едва ли сам слушал проповедь, так как он говорит, что проповедь была произнесена в Знаменской церкви, а между тем оная произнесена в кафедральном соборе. Посему Консистория полагает: 1) по содержанию вышепрописанного ответствовать от лица его высокопреосвященства г. исправляющему должность обер-прокурора святейшего Синода на отношение его, препроводив и подлинную проповедь с таковыми же отметками на ней благочинного; 2) хотя в проповеди священника Никольского и нет тех недостатков, которые свидетельствовали бы о каком-то предосудительном христианском и гражданском направлении, побудившем неизвестного доносчика заявить о ней даже в III-e отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии; но так как: а) тон обличения его слишком строгий и суровый особенно для проповеди, предназначенной к произнесению не пред известными ему только слушателями в своей приходской церкви, а в кафедральном соборе ; б) при перечислении увеселений, бывших в Великом посту, допущены выражения не уместные для церковной проповеди и неприятно действующие на слух православных в храме Божием; в) также неуместны в проповеди приводимые им исчисления и особенно сравнения пожертвований в России и Пруссии, – то сделать ему, по сим пунктам, замечание и подтвердить впредь избегать подобных недостатков, чтобы не подавать повода к недоразумению и превратному пониманию; о чем и предписать чрез благочинного, которому объявить при сем подтверждение по резолюции его высокопреосвященства“. |
| Навкратию: «Здесь свирепое гонение, бичевания, узы, заключение под стражею, так как держащий нас в своей власти дышит гневом и угрозами и, отыскивая благочестивых здесь и там, хватает их и подвергает мучениям. Он, отправляясь в город, не усумнился сказать: я упрошу императора послать со мною царского чиновника, чтобы отсечь им голову или язык» 191 . Не монахов только и лиц духовных подвергали гонению за почитание икон, но и лиц светских. Уличенные в почитании икон или в сношениях с иконопочитателями подвергались строгому взысканию. Как и следовало ожидать, явились разведчики, доносчики и всякого рода клеветники. Производились обыски. Покой мирных жителей часто нарушался. «Нет нигде, писал преп. Феодор, прибежища у жителей; не возможно произнести ни одного благочестивого слова; ловитва близка, так что муж опасается жены своей; доносчики и сыщики наняты императором для разведывания, не говорить ли кто чего нибудь неугодного кесарю, или не уклоняется ли от общения с нечестием, или не имеет ли книги, содержащей какие нибудь сказания об иконах, или самой иконы, не принимает ли изгнанного, или не служить ли содержимым под стражею ради Господа; и если будет обличен в этом, тотчас схватывается, бичуется, изгоняется, так что и господа преклоняются пред рабами по страху доноса» 192 . Боясь преследований за почитание икон, многие сами решались бежать в чужие, дальние страны. Правительству это было совсем нежелательно. Поэтому на границах поставлены были заставы и стражи. Беглецов хватали и жестоко наказывали 193 . Гонению подвергались кроме лиц и священные предметы. Из храмов выносились иконы и подвергались поруганию. Их жгли, кололи, соскабливали с них краски и лишали окладов. Кроме икон тому же подвергались и книги, если в них говорилось что нибудь в защиту иконопочитания. «Святые жертвенники истреблены, писал преп. Феодор в Лавру св. Саввы, храмы Господни разрушены, во всяком городе и селении здешней державы, представляя предмет плача для зрителей, лишившись своего украшения божественного благообразия. Посему священные сосуды переплавлены, и божественная одежда предана огню, с начертанными на досках изображениями и книгами, в которых что нибудь сказано об иконах» 194 . |
|
|
