| Ничего не зная о кровожадном намерении царя, волхвы отправились в путь и с великой радостью увидели, что виденная ими звезда на востоке вновь явилась перед ними и привела их как раз к тому месту, где был новорожденный Мессия. «И вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, матерью Его, и падши поклонились Ему; и открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладон и смирну», оказав таким образом Младенцу в Его убогой колыбели почести, каких они не оказали и самому Ироду в его роскошных палатах. Принеся свои дары и поклонившись чудесному Младенцу, волхвы, конечно, возвратились бы в Иерусалим, чтобы поделиться своей радостью с Иродом и дать ему случай также поклониться Мессии; но бывшее им во сне откровение раскрыло перед ними кровожадный замысел Ирода, и они «иным путем отошли в страну свою». В то же время и Иосиф получил высшее предостережение о грозящей Младенцу опасности, и по указанию ангела поспешно переселился со своим семейством в Египет, издавна бывший естественным местом убежища для всех гонимых в Палестине. Между темь царь, увидев себя обманутым со стороны волхвов и подозревая их в соучастии с царственным Младенцем, пришел еще в большую ярость, принявшую совершенно зловещий характер. У него не было средств узнать царственного Младенца от семени Давидова, и менее всего, конечно, он стал бы искать Его в пещере, дававшей приют пастушескому стаду при гостинице. Но он знал, что Младенец, на Которого он вследствие посещения волхвов стал смотреть, как на будущего себе или своему дому соперника, был еще грудным ребенком, и так как на востоке матери обыкновенно кормят своих детей грудью в течение двух лет, то он не остановился перед ужаснейшим злодейством и издал кровожадное повеление – избить всех младенцев мужеского пола в Вифлееме и его окрестностях «от двух лет и ниже». О способе, каким приводилось в исполнение это повеление, ничего неизвестно. Детей могли убивать тайно, постепенно и различными способами, или же, по общепринятому предложению, избиение могло быть произведено в один какой-нибудь определенный час. Повеления таких тиранов, как Ирод, обыкновенно бывают покрыты непроницаемым мраком; они приводят всех в ужас и оцепенение, при котором небезопасно говорить даже шепотом. Но никакая тирания не в состоянии была заставить смолкнуть несчастных матерей, у которых с такой жестокостью отнимали грудных детей, и слышавшим отчаянный вопль их невольно представлялось, что это как бы опять плакала великая праматерь их Рахиль, гробница которой стоит при дороге верстах в двух от Вифлеема, и присоединила свой голос к рыданию и воплю несчастных матерей, безутешно плакавших о своих избиваемых малютках 67 . |
| Правда, он низвержен к нам уже побежденный на небе: но то радость только для неба; для земли же новый ужас, как возвещает тайновидцу небесный глас: «сего ради веселитеся небеса и живущие на них: горе живущим на земли и мори, яко сниде диавол к вам, имея ярость великую, ведый, яко время мало имать» ( Anok. XII, 12 ). Война, проигранная в высшей области, превратила давнюю вражду в ярость; скорый ход судеб, совершающихся над землею, угрожающий ему новым низвержением в преисподнюю, доводит ярость его до крайней степени неистовства. «Сниде диавол, ...имея ярость великую, ведый, яко время мало имать». Осмотритесь живущие на земле и море, не приметите ли вы уже сей ярости в самом ее действии вокруг себя; – не примечаете ли, как враг толикократно вносивший адскую брань в небесную область Церкви с оружием ересей и расколов, лжеучений и соблазнов, суеверий и невежества, толикократно отраженный Ангелами Церквей и сонмом право и твердо верующих, – не мог поколебать «твердаго основания Божия», которое доныне «стоит» непоколебимо, имущее печать сию: «позна Господь сущия Своя, и да отступит от неправды всяк именуяй имя Господне» ( 2Tuм. II, 19 ); – как враг оный сошел на землю, устремился на возмущение и разрушение земных обществ разнообразным оружием неверия, ложной философии, забвения о душе и о будущей жизни, необузданной роскоши, неукротимого своевольства, клятвопреступных злоумышлений, отчаянной дерзости, беззаконий и злодейств, которых устыдились и ужаснулись бы языческие гражданства? И какие страшные успехи сделал он во время мало! Если не имеете довольно внимания, чтобы примечать возрастающее «при умножение беззакония» ( Мф. 24:12 ), – ибо люди, знающие мир в продолжении нескольких дней, чтобы не иметь заботы делаться лучшими, нежели каков он ныне, охотно уверяют себя и друг друга, что он всегда был таков, – можете ли оставить без внимания хотя одно то, что и невнимательного поразить должно, – можете ли не приметить, как ясно пред очами нашими совершилось преступление, которое в христианстве едва сбыточным представить можно было, именно: среди самаго христианства второе распятие Господа нашего ; ибо народ, называющийся христианским, точно то сделал с Его верою, что иудейский с Его лицем, всенародным и торжественным судом осудил ее, предал, отвергнул, поругал, и уничтожил бы, если бы ей, по ее вечному естеству, не надлежало воскреснуть из самой смерти. |
| Побуждением или конечною целью, к которой возбуждение самосохранения относит все прочее как средство, служит я и утверждение его среди других. Это возбуждение нашего я к сохранению себя самого простирается на всю область его мирового бытия, на его телесную и духовную личность по всем ее сторонам и отношениям, на его собственность, его физический и нравственный круг действования; и притом, оно хочет не только удерживаться в своей области, но более и боле распространять ее. Это возбуждение существенно принадлежит нашему я, как живой, субстанциальной силе, точно также, как и телу принадлежат соответственные свойства: твердость, упругость и отторжение. Оно есть самое существенное, могущественное и живое духовное самовозбуждение. § 219 Когда возбуждение к самосохранению споспешествуется, то оно чувствуется как расширение, как прилив силы, возвышение, развеселение, и обнаруживается в теле быстрейшим кровообращением, возбуждением мышц, оживлением членов, прояснением лица, светлым взглядом, улыбкой и смехом. Напротив того, его ограничение чувствуется как стеснение, уныние и опечаление; кровообращение становится медленнее, мышцы и члены упадают, голова и руки опускаются, лице и взор помрачаются, нежные особы плачут. Степени приятного самоощущения суть: успокоение, светлость и веселость, радость и восхищение; неприятного: неспокойство, смущение, печаль, горесть, которые могут кончиться отчаянием. Если самоощущение подвергается несправедливому стеснению, то принимая его страдательно, становится оскорблением и огорчением, а по мере того, как оно воздействует на него, переходит в досаду, гнев, ярость, злость. Гнев и ярость, ищут себе удовлетворения в мести. Первые, страдательные состояния обнаруживаются в теле одним печальным видом, а последние, деятельные, – сильным волнением крови, неистовым движением членов, угрозами, пронзительным взглядом, громовою речью. Будущие, радостные или печальные приключения пробуждают надежду и страх: чем более приближается ожидаемый случай, тем более страх переходит в тревогу, а надежда в ожидание. Твердая надежда производит уверенность. Мгновенно постигающая тревога восходит до ужаса, который, впрочем, может быть и чисто чувственным ощущением, когда происходит от неожиданного, сильного впечатления на чувства; тревога и ужас изображаются и в теле. Тревога обнаруживается мгновенным отливом крови, которая как бы хочет сокрыться в самую себя; отсюда бледность, сильные волнения в груди, трепетание сердца. Сильнейшая тревога ослабляет члены и поражает их онемением. Ужас начинает обнаруживаться телесными признаками тревоги, и потом или истощается в них до ослабления и онемения, или же обращается в столько же сильное противодействие, при чем мышцы и члены вдруг приобретают необыкновенную силу и быстроту, так что иной в ужасе убегает от опасности с такою поспешностью, к какой в другое время неспособен, или уносит такие тяжести, которые без этого едва мог бы сдвинуть с места. § 220 |
| — Што ты наделал? Што наделал? Зверь ждал крика такого, что он загремит по всему лесу, и от крика того, в котором вместе смешанные ужас и отчаяние выдадут страх, поверженность, в нем возбудится отвага, злобная ярость. Но слова, даже не сами слова, а тон их, глубокая боль, в них заключенная, озадачили его, он на мгновенье остыл, вздыбленная шерсть опала, пригладилась, что-то в нем шакалье, пакостливое появилось — в самый бы раз повернуть, сбежать, но зверь уже молча, неотвратимо катился к человеку. Разгорающаяся в нем ярость, предчувствие схватки и крови сгустившимся огнем опаливали звериное нутро, слепили разум, спружинивали мускулы. На загривке и по хребту зверя снова поднялась подпально-желтая шерсть. Медведь сделался матерей и зверистей от уверенного, парализующего рыка, переходящего в устрашающе победный рев. Аким выставил ружье, словно бы загораживаясь им, и, немея телом и умом, с изумлением обнаружил, что в этого, вроде бы огромного, ощетинившегося зверя некуда стрелять! Некуда! Лоб, в который так часто всаживают пули сочинители, узок и покат — пуля срикошетит от лба, если не угодить в середку. Морда зверя узкая, с черным хрюком, но этой, вниз опущенной мордой и узким лбом медведь сумел закрыть грудь. Возле морды, выше нее, пружинисто катались, бросали зверя вперед могучие, как бы напрямую соединенные с телом, лапы, закрывающие бока, и только горб со вздыбленной шерстью да кошачьи хищно выгнутая спина доступны пуле, но, если не попадешь в позвоночник, тут же будешь сбит, смят, раздавлен… Рвя мягкие, неподатливые путы, связывающие руки и ноги, преодолевая себя, Аким ступил за дерево, опять угодил ногой в голову и опять шарахнулся оттуда, мимоходно отгадав: здесь, за деревом, медведь скрадывал лося, но набрел Петруня, сам набрел, сгодился… «Давай, давай!» — как бы поощряя зверя, Аким шагнул навстречу. Зверь сразу притормозил, приосел на толстый зад — он не готов был к ответному нападению, — он видел, точно видел: человек хотел отступить, спрятаться за дерево, человек боялся, он мал ростиком, косолап, бесцветен, что болотная сыроежка, а зверь мохнат, вздыблен, отважен, свиреп. И вот человечишка попер на него, на хозяина тайги, и зверь не выдержал, затормозился, приосел, хапнув чего-то ртом, лапами, и тут же пружинисто выбросился вверх, всплыл, и одновременно зверь и человек поняли, кто из них проиграл. Разъемист, широк сделался медведь, слева, под мышкой пульсировал, кучерявился пушок, рокот, катавшийся в нем, слабел, утихал, словно из опрокинутой железной тачки высыпался остатный камешник. Поднявшись на дыбы, показав глубокую, бабью подмышку в нежной шерсти, медведь означил свое слабое место, сам указал, куда его бить, и, поправляя оплошность, он, как ему чудилось, рявкнул устрашающе, на самом же деле по-песьи ушибленно взлаял и, уже расслабленный, не бросился — повалился на человека. |
| Этот механизм элементарно работает и на детях. Но поскольку мы, люди, часто не показываем своих эмоций, а если и показываем, то в форме, близкой к клиническому идиотизму, то табу не получается. «Я кому говорила, что это вредно и опасно? А?..» Если мама покажет реакцию, а не расскажет о ней, это так впечатается в мозг, что ребенок приседать будет при подходе к проезжей части. Ваша реакция должна быть честной, а чувства – реальными. Нельзя, испытывая ярость, показывать легкое раздражение. Или испытывать легкое раздражение, демонстрируя ярость. Показывать-то можно, но никто не поверит. Вранье – это вообще самая главная и серьезная ошибка родителей. Я не говорю, что нельзя врать вообще. Мы все врем. Но часто родители не отдают себе отчет в том, что врут чувствами, скрывают свои чувства. При этом ребенок прекрасно считывает вранье. Ребенок приносит из сада чужие игрушки. У родителей подозрение, а не ворует ли он. Ситуация вызывает у родителей страх, ужас, обиду и даже приводит в отчаяние. Как же быть? Все просто. Если хотите, чтобы ребенок не воровал, потому что боитесь, что его посадят в тюрьму, тогда сходите к участковому. Они обычно соглашаются. Участковый как следует запугает вашего ребенка. Придет к вам в дом, расскажет, что бывает с такими детьми, чем они кончают и даже где. Возможно, ребенок испугается и дальше не будет из сада ничего таскать. Но участковый – это оглобля. Понимаете, когда мы пугаем детей, когда угрожаем им, то мы говорим обо всем, про все, кроме себя. А «шариковое» воспитание предполагает, что никого, кроме вас и ребенка, нет. «Я не люблю это, почему-то это мне не нравится…» Что испытываете, то и демонстрируйте. При этом важен текст. Когда вы говорите: «Откуда у тебя эта ручка?» – вы наезжаете, заранее предполагая, что ручка украдена. Нужно иначе: «Мысль о том, что в моем доме растет вор, уничтожает меня…» Говорите только о себе, а не о тюрьме. Некоторые считают, что порой нужно дать ребенку попробовать коснуться горячего утюга. Ребенок обожжется, и больше ему утюг трогать не захочется. Да, логика понятная, но нельзя же дать ребенку попробовать выскочить с самокатом на проезжую часть, чтобы его там раздавили. Нельзя позволить вылезти на подоконник и спрыгнуть с третьего этажа. Нужно понимать: есть вещи, которые попробовать нельзя. Поэтому-то и надо «напугать», «табуировать». |
| " Священная ярость " не боявшегося смерти Судмалиса наводила на фашистов ужас. Известен случай, когда подпольщики отследили проезжавшего по " краю " немецкого генерала, руководившего одной из карательных экспедиций. Его адъютант метнул в партизан гранату на длинной деревянной ручке. Иманту и окружавшим его бойцам грозила неминуемая смерть, но буквально доли секунды хватило отчаянному командиру, чтобы на лету перехватить взрывное устройство и точнейшим броском забросить его обратно в генеральскую автомашину. В результате взрыва фашисты - генерал, адъютант и водитель - мгновенно погибли. И тут Имант совершил очередной смелый поступок - он подскочил к горящей машине, вырвал из пламени генеральский дипломат с важными документами и, отстреливаясь, отступил к лесу. Всё это произошло притом, что подоспевшие немцы на трех грузовиках, сопровождавших генеральский автомобиль, уже открыли отчаянную стрельбу. По свидетельствам участников событий, иногда приходилось по три - четыре таких операции в неделю, за одну из таких акций Судмалис был награжден орденом. 3 июля 1942 г. Имант Судмалис был вызван в Москву для того, чтобы доложить наверх о положении дел в прибалтийском партизанском движении и получить инструкции для координации действий латвийско-белорусских партизан. Он был назначен руководителем всего Рижского подполья. Сразу же по возвращении из Москвы, 14 июля 1942 г. Судмалис вновь прославил свое имя геройским поступком - он и несколько его соратников спасли от уничтожения превосходящими силами немцев подрывную спецбригаду из 149 человек. Прикрывая отход бригады под шквальным огнем фашистов, герои удерживали до последнего занятые позиции, стреляя " с колена " . В итоге немцы потеряли убитыми 116 человек, а отряд благополучно отступил. И таких случаев, если их описывать детально, хватит на хорошую книгу. После того, как осенью 1942 г. Судмалис совершил незапланированный рейд вглубь Латвии, нанеся фашистам ощутимый урон, он вновь вернулся в " партизанскую республику " , где вместе со своим другом Вилисом Самсонсом, продолжил борьбу с захватчиками, защищая мирное население от карателей и полицаев. Так, в марте 1943 г. латвийскими партизанами была спасена от уничтожения белорусская деревня Прошки. Интернациональная освейская партизанская бригада храбро атаковала намного превосходящие по численности силы фашистов, взрывала склады с боеприпасами, пускала под откос поезда с продовольствием и армейскими грузами. |
| Подпишитесь на наш Телеграм Есть ли смысл в отмене моратория на смертную казнь и может ли быть что-то хуже наказания лишением жизни? Споры о смертной казни вспыхивают на острие боли – вот как сейчас. Смертную казнь начинают требовать на пределе, когда хочется немедленного, сиюминутного воздаяния. Когда надо выместить собственную ярость, боль и беспомощность перед случившимся. Это не о том, чтобы воздать преступнику. Это о том, чтобы хоть как-то утолить собственные ужас, и ненависть, и муку, и отчаяние. Именно поэтому хотят не просто казни, а немедленного самосуда, пока горит сердце и бушует кровь – своими руками порвать мерзавца. Я это понимаю. Еще как понимаю. Тварь, убившая ребенка, должна ответить. Но. Официальная смертная казнь этого не утолит. Чай не Средние века, когда преступника выводили на главную площадь города и убивали с выдумкой и огоньком. Никто убийцу не потопит в кипящем масле, никто не зальет ему в глотку расплавленное олово, короче – никакого зрелища, никакого видимого воздаяния: боль за боль, страдание за страдание. Все будет скучно и не напоказ. Ну прочитаем где-нибудь скупую строчку, что приведен в исполнение приговор – а скорее всего, и не прочитаем. К тому времени уже успокоимся, перегорим – конечно, за исключением тех, кого это касается непосредственно – и это холодное блюдо уже не будет в удовольствие. То есть введение смертной казни не исполнит того, чего от нее хотят… чего от нее жаждут. Или нам надо откатываться в Средние века, когда от преступления до казни путь был короток, а сама казнь в буквальном смысле исполняла чаянья народные. Возможный самосуд наводит на меня еще больший ужас. Я слышала рассказы о таком в “лихие-святые 90-е”. Слышала, как отдавали на расправу таких. Самосуд – когда каждый участвующий берет на себя роль палача, причем палача жестокого – самосуд гуманным не бывает. Преступник-то умрет, спору нет. Мучительно, но умрет. Отмучается. А ты? Пелена аффекта с глаз упадет. А кровь на руках останется. Собственное зверство останется. Ты воздал кровь за кровь, кошмар за кошмар… но теперь ты сам – воплощение этого кошмара, ты – отрывавший куски плоти от живого убийцы. Как жить с этим? Веревку искать, чтоб вздернуться? |
| И от суда тут не правосудия ждут, но мщения. Но успокойся, Клавдия! Иди в сад, занимайся нашим сыном, твои глаза да не видят этих кровавых сцен». Засим Пилат вышел. Оставшись одна, я предалась отчаянной горести. Иисус был еще пред судом, подвергаясь насмешкам черни и воинов. Порывы их ярости равнялись Его неодолимому терпению. Понтий в раздумье возвратился на свое судилище, при его появлении раздались крики: «Смерть, смерть!» И раздавались крики оглушительнее прежнего. По освященному временем обычаю, правитель на Пасху освобождает одного из преступников, осужденных на казнь, в знак милосердия. Но в этом благоугодном деле правитель всегда считается с мнением народа. Памятуя такое обыкновение, Понтий крикнул громким голосом: «Которого отпустить вам на праздник, Варавву или Иисуса, называемого Христом Назаретским?» — «Отпусти Варавву!» — вскричала толпа. Варавва был убийцей и грабителем, известным всей округе своими жестокостями. Понтий снова спросил: «Что же мне делать с Иисусом Назаретским?» — «Да будет распят!» — «Но какое зло Он сделал?» Увлеченная яростию толпа повторяла: «Да будет распят!» Понтий опустил голову в отчаянии. Безпрерывно возраставшая ярость черни, казалось, угрожала всей власти римской. Волнение увеличивалось ежеминутно. Ни бурный шум цирка, ни прение народного форума не впечатляли меня так и не беспокоили. Величественно блистало чело Жертвы, ничто не могло отуманить этого ясного взгляда. Его очи возвратили жизнь дочери Иаира, они с неоцененным выражением мира и любви глядели на своих палачей. Он страдал без сомнения, но страдал с радостию, и душа Его, казалось, улетела к невидимому Престолу. Претор был наводнен народом. Он несся бурным потоком лиц и голосов, несся стремглав с вершины Сиона, где воздвигнут храм, до подошвы судилища. Каждую минуту новые голоса присоединялись к этому адскому хору. О вечно пагубный час! Понтий встал. Сомнение и мертвый ужас отобразились на его лице. Важным жестом он омочил руки в урне, наполненной водой, и воскликнул: «Я невинен в Крови этого Праведника! Да падет она на вас и детей ваших!» Народ завопил, столпился вокруг Иисуса. |
| Ждет горделивый праведник высшей санкции, чтобы начать свое спасение человечества, — и не дождется. Ему уж минуло тридцать лет, проходят еще три года. И вот мелькает в его уме и до мозга костей горячею дрожью пронизывает его мысль: «A если?. A вдруг не я, a тот... галилеянин... Вдруг он не предтеча мой, a настоящий, первый и последний? Но ведь тогда он должен быть жив... Где же Он?.. Вдруг Он придет ко мне... сейчас, сюда... Что я скажу Ему? Ведь я должен буду склониться перед Ним, как последний глупый христианин, как русский мужик какой-нибудь, бессмысленно бормотать: «Господи Cyce Христе, помилуй мя грешнаго», или как польская баба растянуться кжижем? Я, светлый гений, сверхчеловек. Нет, никогда!» И тут же на место прежнего разумного холодного уважения к Богу и Христу зарождается и растет в его сердце сначала какой-то ужас, a потом жгучая и все его существо сжимающая и стягивающая зависть и яростная, захватывающая дух ненависть. «Я, я, a не Он! Нет Его в живых, нет и не будет. He воскрес, не воскрес, не воскрес! Сгнил, сгнил в гробнице, сгнил, как последняя.ю.» И c пенящимся ртом, судорожными прыжками выскакивает он из дому, из саду и в глухую черную ночь бежит по скалистой тропинке... Ярость утихла и сменилась сухим и тяжелым, как эти скалы, мрачным, как эта ночь, отчаянием. Он остановился y отвесного обрыва и услышал далеко внизу смутный шум бегущего по камням потока. Нестерпимая тоска давила его сердце. Вдруг в нем что-то шевельнулось. «Позвать Его, спросить, что мне делать?» И среди темноты ему представился кроткий и грустный образ. «Он меня жалеет... Нет, никогда! He воскрес, не воскрес!» — И он бросился c обрыва. Но что-то упругое, как водяной столб, удержало его в воздухе, он почувствовал сотрясение, как от электрического удара, и какая-то сила отбросила ero назад. Ha миг он потерял сознание и очнулся стоящим на коленях в нескольких шагах от обрыва. Перед ним обрисовалась какая-то светящаяся фосфорическим туманным сиянием фигура, и из нее два глаза нестерпимым острым блеском пронизывали его душу... |
| У богатой семьи, жившей на плантации в дни ее расцвета, была прекрасная обстановка, часть которой хозяева увезли с собой, а часть так и осталась в заброшенных, отсыревших комнатах да на чердаке. Вдоль стен его стояли два огромных упаковочных ящика, в которых когда-то сюда была прислана мебель. Слабый свет, пробиваясь сквозь мутные стекла крошечного слухового оконца, падал на стулья с высокими спинками и покрытые пылью столы, знававшие когда-то лучшие времена. Короче говоря, на чердаке было неуютно и даже страшно, а среди суеверных негров о нем ходила дурная слава, что еще больше увеличивало ужас, который внушало всем обитателям плантации это таинственное место. Не сколько лет назад Легри посадил туда одну негритянку, чем-то провинившуюся перед ним. Что там с ней случилось, никто не знал – негры только перешептывались между собой, строя разные догадки на этот счет. Но через месяц несчастную женщину снесли оттуда мертвую и поспешили похоронить. С тех пор, как все утверждали, на заброшенном чердаке постоянно раздавались проклятия, грубая брань, звуки ударов, прерываемые отчаянными воплями и стонами. Услышав как-то ненароком эти толки, Легри пришел в ярость и пригрозил, что первый же негр, который будет рассказывать всякие небылицы о чердаке, получит полную возможность разгадать его тайны, просидев там неделю на цепи. Одного такого посула было достаточно, чтобы разговоры прекратились, но дурной славы чердака это не поколебало. Боясь как бы невольно не нарушить хозяйский запрет, обитатели дома стали обходить не только лестницу, ведущую наверх, но и коридор, куда она выходила, и легенда о чердаке мало-помалу забылась. И вдруг Касси осенила мысль: воспользоваться суеверностью Легри с тем, чтобы освободиться самой и освободить свою товарку по несчастью – Эммелину. Спальня Касси приходилась как раз под чердаком. В один прекрасный день, не посоветовавшись с хозяином, она вдруг решила перебраться в другую комнату, в дальнем конце дома. Слуги носились взад и вперед, таская ее вещи и мебель, и суматоха была в самом разгаре, когда Легри вернулся домой. |
|
|
