| Андрей, за ним Ферапонт. Андрей (сердито). Что тебе нужно? Я не понимаю. Ферапонт (в дверях, нетерпеливо). Я, Андрей Сергеевич, уже говорил раз десять. Андрей. Во-первых, я тебе не Андрей Сергеевич, а ваше высокоблагородие! Ферапонт. Пожарные, ваше высокородие, просят, позвольте на реку садом проехать. А то кругом ездиют, ездиют – чистое наказание. Андрей. Хорошо. Скажи, хорошо. Ферапонт уходит. Надоели. Где Ольга? Ольга выходит из-за ширмы. Я пришел к тебе, дай мне ключ от шкапа, я затерял свой. У тебя есть такой маленький ключик. Ольга подает ему молча ключ. Ирина идет к себе за ширму. Пауза. А какой громадный пожар! Теперь стало утихать. Черт знает, разозлил меня этот Ферапонт, я сказал ему глупость… Ваше высокоблагородие… Пауза. Что же ты молчишь, Оля? Пауза. Пора уже оставить эти глупости и не дуться так, здорово живешь. Ты, Маша, здесь, Ирина здесь, ну вот прекрасно – объяснимся начистоту, раз навсегда. Что вы имеете против меня? Что? Ольга. Оставь, Андрюша. Завтра объяснимся. (Волнуясь.) Какая мучительная ночь! Андрей (он очень смущен). Не волнуйся. Я совершенно хладнокровно вас спрашиваю: что вы имеете против меня? Говорите прямо. Голос Вершинина: «Трам-там-там!» Маша (встает, громко). Тра-та-та! (Ольге.) Прощай, Оля, Господь с тобой. (Идет за ширму, целует Ирину.) Спи покойно… Прощай, Андрей. Уходи, они утомлены… завтра объяснишься… (Уходит.) Ольга. В самом деле, Андрюша, отложим до завтра… (Идет к себе за ширму.) Спать пора. Андрей. Только скажу и уйду. Сейчас… Во-первых, вы имеете что-то против Наташи, моей жены, и это я замечаю с самого дня моей свадьбы. Наташа прекрасный, честный человек, прямой и благородный – вот мое мнение. Свою жену я люблю и уважаю, понимаете, уважаю, и требую, чтобы ее уважали также и другие. Повторяю, она честный, благородный человек, а все ваши неудовольствия, простите, это просто капризы. Пауза. Во-вторых, вы как будто сердитесь за то, что я не профессор, не занимаюсь наукой. Но я служу в земстве, я член земской управы, и это свое служение считаю таким же святым и высоким, как служение науке. Я член земской управы и горжусь этим, если желаете знать… |
| Еще вчера ввечеру посетил он монастырского отца Ферапонта в особой келье его за пасекой и был поражен этою встречей, которая произвела на него чрезвычайное и ужасающее впечатление. Старец этот, отец Ферапонт, был тот самый престарелый монах, великий постник и молчальник, о котором мы уже и упоминали как о противнике старца Зосимы, и главное – старчества, которое и считал он вредным и легкомысленным новшеством. Противник этот был чрезвычайно опасный, несмотря на то, что он, как молчальник, почти и не говорил ни с кем ни слова. Опасен же был он, главное, тем, что множество братии вполне сочувствовало ему, а из приходящих мирских очень многие чтили его как великого праведника и подвижника, несмотря на то, что видели в нем несомненно юродивого. Но юродство-то и пленяло. К старцу Зосиме этот отец Ферапонт никогда не ходил. Хотя он и проживал в скиту, но его не очень-то беспокоили скитскими правилами, потому опять-таки, что держал он себя прямо юродивым. Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы. Отец Ферапонт добился того, что и его наконец поселили, лет семь тому назад, в этой самой уединенной келейке, то есть просто в избе, но которая весьма похожа была на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно пред ними жертвованными лампадками, как бы смотреть за которыми и возжигать их и приставлен был отец Ферапонт. Ел он, как говорили (да оно и правда было), всего лишь по два фунта хлеба в три дня, не более; приносил ему их каждые три дня живший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово. Эти четыре фунта хлеба, вместе с воскресною просвиркой, после поздней обедни аккуратно присылаемой блаженному игуменом, и составляли все его недельное пропитание. |
| Вход. Прокимен дне. И чтения 3 (зри 23 мая) На литии стихиры, глас 6: Радуйся, отче,/в скорбех утешителю,/в напастех помощниче,/прибежище странным,/приими моление наше/и не остави нас, сирых,/но испроси нам от Христа Бога спасение вечное,/преподобне Ферапонте. Преподобне отче,/приим крест Христов,/оставил еси вся благая мира/и в пустыню вселился еси, работати Богу втайне,/но Бог, видяй тайныя подвиги твоя,/мздовоздаде тебе, Ферапонте, яве/во Царствии Небеснем. Слава, глас 8: По имени твоему, Ферапонте,/тако и житие твое совершил еси:/был бо еси верный раб Господа Христа/и мудрый приставник в дому Его,/начальствующий, яко служай,/и всем в болезнех и в нуждах помогаяй;/преподобне отче,/Ангелов собеседниче,/сожителю праведных,/истинный подвижниче,/не престай молитися о нас,/чтущих с любовию память твою. И ныне, Богородичен гласа или праздника. На стиховне стихиры, глас 1: Киими похвальными песньми/возможем достойно воспети/душевную доброту твою, преподобне,/нестяжание и щедрость,/страннолюбие и милостыни,/кротость и незлобие,/послушание и братолюбие,/согрешающим исправление теплое,/кающимся утешение сладкое,/болящим врачевание скорое,/немощным помощь и укрепление,/оскудевающим снабдение,/в напастех избавление/и всем, призывающим тя, верное у слышание,/блаженне отче наш Ферапонте,/не презри нас за грехи наша безчисленныя,/но молитвами твоими испроси нам у Христа Бога/очищение грехов и велию милость. Стих: Честна пред Господем/смерть преподобных Его. Егда наста время кончины/твоея многолетныя и многоплодныя богоугодныя жизни,/преподобне отче,/скорбию великою исполнил еси сердца любящих тя:/благовернаго князя Андрея/и всех иночествующих чад твоих:/но Всеблагий Господь/скорбь их вскоре пременил есть на радость несказанную,/даровав телу твоему чудодейственную силу:/бесы прогоняти, недуги исцеляти/и от бед ограждати всех,/с верою и любовию притекающих к тебе/и припадающих к раце святых мощей твоих./Отче наш Ферапонте,/молитвами твоими присно невредимы сохрани нас,/и страну твою, и вся христоименитыя люди. |
| Так через о. Ферапонта мне открывалась тайна монастырских рассветов, когда первыми Бога славят монахи, а потом просыпаются птицы. «Чего уж на свой счет обольщаться?» Полюбил я монастырскую жизнь и возмечтал о себе: «Уйду, — говорю о. Ферапонту, — в пустыню и буду поститься, как древние». — «А чего, говорит он, в пустыне поститься? Там и так нечего есть. Вот ты попробуй поститься в трапезной, где всего полно, тогда и будешь постник». В тот день в подражание пустынникам я решил не есть. Хожу с показательно-постной миной, а о. Ферапонт положил себе творогу со сметаной, смотрит на меня, улыбаясь, и ест. Между прочим и я поел. Однажды отец келарь устроил нам пир — выдал на обед сыр, рыбу, яйца. У меня глаза разбежались: «Чего бы вы брать?» — «А чего выбирать? — говорит о. Ферапонт, — в желудке все перемешается». Налил себе рассольника, добавил туда каши, туда же вылил компот и ест. «Отец Ферапонт, как ты можешь такую гадость есть?» — «Да ведь нам же лишь бы брюхо набить, — отвечает он. — Так чего уж на свой счет обольщаться?» В другой раз на обед было тоже много лакомств, но на второе была овсянка, а я ее с детства не выношу. «Терпеть, — говорю, — не могу овсянку!» — «Я то-же», — отвечает он. А сам, смотрю, лишь овсянки поел и даже от сливочного масла отказался. «Хорошее, — говорит, — мы охотно едим. А вот попробуй из любви к Богу есть то, что не нравится». Ежики и медведь Однажды ранней весной гуляли мы с о. Ферапонтом в нашем оптинском лесу, и он часа два рассказывал по следам оставленным на снегу, кто здесь обитает. «Вот, — говорит, — заяц пробежал, вот лиса мышкует, а тут косуля кормилась». Еще других зверей он называл, но я в зверях не разбираюсь. Вдруг он увидел медвежий след и говорит так счастливо: «Ми-ишка!» Посмотрел внимательно и сказал: «Шатун, похоже. Недавно здесь проходил». Еще посмотрел и говорит: «Только что здесь был. Рядом медведь». Тут мы с ним развили такую скорость бега, что вскоре были в скиту. А еще помню, как о. Ферапонт с паломником Николаем Емельяновым пошли в лес и наловили полный мешок ежиков. Ночью ежики бегают по келье, играют, а о. Ферапонт смотрит на них и смеется. Обычно он был серьезный, и лишь глаза порой улыбались. А тут, смотрю, лицо у него детское-детское. |
| Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Златая цепь на дубе том… (Встает и напевает тихо.) Ольга. Ты сегодня невеселая, Маша. Маша, напевая, надевает шляпу. Куда ты? Маша. Домой. Ирина. Странно… Тузенбах. Уходить с именин! Маша. Все равно… Приду вечером. Прощай, моя хорошая… (Целует Ирину.) Желаю тебе еще раз, будь здорова, будь счастлива. В прежнее время, когда был жив отец, к нам на именины приходило всякий раз по тридцать – сорок офицеров, было шумно, а сегодня только полтора человека и тихо, как в пустыне… Я уйду… Сегодня я в мерехлюндии, невесело мне, и ты не слушай меня. (Смеясь сквозь слезы.) После поговорим, а пока прощай, моя милая, пойду куда-нибудь. Ирина (недовольная). Ну, какая ты… Ольга (со слезами). Я понимаю тебя, Маша. Соленый. Если философствует мужчина, то это будет философистика или там софистика; если же философствует женщина или две женщины, то уж это будет – потяни меня за палец. Маша. Что вы хотите этим сказать, ужасно страшный человек? Соленый. Ничего. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. Пауза. Маша (Ольге, сердито). Не реви! Входят Анфиса и Ферапонт с тортом. Анфиса. Сюда, батюшка мой. Входи, ноги у тебя чистые. (Ирине.) Из земской управы, от Протопопова, Михаила Иваныча… Пирог. Ирина. Спасибо. Поблагодари. (Принимает торт.) Ферапонт. Чего? Ирина (громче). Поблагодари! Ольга. Нянечка, дай ему пирога. Ферапонт, иди, там тебе пирога дадут. Ферапонт. Чего? Анфиса. Пойдем, батюшка Ферапонт Спиридоныч. Пойдем… (Уходит с Ферапонтом.) Маша. Не люблю я Протопопова, этого Михаила Потапыча или Иваныча. Его не следует приглашать. Ирина. Я не приглашала. Маша. И прекрасно. Входит Чебутыкин, за ним солдат с серебряным самоваром; гул изумления и недовольства. Ольга (закрывает лицо руками). Самовар! Это ужасно! (Уходит в залу к столу.) Ирина. Голубчик Иван Романыч, что вы делаете! Тузенбах (смеется). Я говорил вам! Маша. Иван Романыч, у вас просто стыда нет! Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогое, что только есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик… Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не жил на свете… (Ирине.) Милая, деточка моя, я знал вас со дня вашего рождения… носил на руках… я любил покойницу маму… |
| Еще вчера ввечеру посетил он монастырского отца Ферапонта в особой келье его за пасекой и был поражен этою встречей, которая произвела на него чрезвычайное и ужасающее впечатление. Старец этот, отец Ферапонт, был тот самый престарелый монах, великий постник и молчальник, о котором мы уже и упоминали как о противнике старца Зосимы, и главное — старчества, которое и считал он вредным и легкомысленным новшеством. Противник этот был чрезвычайно опасный, несмотря на то, что он, как молчальник, почти и не говорил ни с кем ни слова. Опасен же был он, главное, тем, что множество братии вполне сочувствовало ему, а из приходящих мирских очень многие чтили его как великого праведника и подвижника, несмотря на то, что видели в нем несомненно юродивого. Но юродство-то и пленяло. К старцу Зосиме этот отец Ферапонт никогда не ходил. Хотя он и проживал в скиту, но его не очень-то беспокоили скитскими правилами, потому опять-таки, что держал он себя прямо юродивым. Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы. Отец Ферапонт добился того, что и его наконец поселили, лет семь тому назад, в этой самой уединенной келейке, то есть просто в избе, но которая весьма похожа была на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно пред ними жертвованными лампадками, как бы смотреть за которыми и возжигать их и приставлен был отец Ферапонт. Ел он, как говорили (да оно и правда было), всего лишь по два фунта хлеба в три дня, не более; приносил ему их каждые три дня живший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово. Эти четыре фунта хлеба, вместе с воскресною просвиркой , после поздней обедни аккуратно присылаемой блаженному игуменом, и составляли всё его недельное пропитание. |
| Пережил ли сам инок Трофим «лютость болезней» — это неведомо. А что иеромонах Василий и инок Ферапонт пережили ее, очевидно для всех. Отец Василий, занимаясь Иисусовой молитвой, пережил «лютость болезней» еще в иночестве. Здоровье у него было отменное, а тут начало сдавать все. Он появлялся в храме с запекшимися, как в лихорадке, губами и запавшими больными глазами. А потом исчез из виду, болея в полузатворе кельи. Владыка Евлогий, архиепископ Владимирский и Суздальский, а в ту пору наместник Оптиной пустыни, благословил иеродиакону Рафаилу носить болящему о. Василию козье молоко и мед. Но на стук в келью никто не отвечал. «Стучись понастойчивее, — посоветовали о. Рафаилу, — он всегда в келье». И о. Василий открыл дверь, приняв с благодарностью молоко и мед. Но все же попытки навестить болящего были чаще всего безуспешны. Отец Василий будто отсутствовал, а сосед через стенку слышал постоянные звуки земных поклонов. Через какую духовную битву прошел тогда о. Василий — это неведомо. Но он вышел из затвора просветленный, бодрый и крепкий. Глаза были ясные, но уже иные. Это был уже другой человек. Инока Ферапонта «лютость болезней» постигла на его послушании за свечным ящиком. Он уже врос в Иисусову молитву и не мог без нее. А к свечному ящику — очередь, и десять человек задают разом двадцать вопросов. Иконописец Маргарита вспоминает: «Когда о. Ферапонт стоял за свечным ящиком, я боялась к нему подойти. Он стоял, перебирая четки, и так глубоко уходил в молитву, что его надо было не раз окликать. „Отец Ферапонт, — говорю, — дайте мне две просфоры“. Он, не слыша, подает одну. Я снова: „Отец Ферапонт, мне две надо. У меня дочка есть“. Он обрадовался: „Дочка?“ И так счастливо повторил нараспев: „До-о-очка?“ Он любил детей и рад был всем услужить. Но ведь чувствовалось, как ему физически больно оторваться от молитвы». «Хочется молиться, а нельзя», — говорил он тогда горестно. А потом заболел и болел где-то семь месяцев, наконец-то, свободно занимаясь Иисусовой молитвой в этом дарованном Господом затворе. «Ох, как трудно спасаться! Как же трудно спастись!» — говорил он навестившим его братьям. После болезни он уже до самой кончины светился особой фарфоровой белизной и некоей тайной радостью. «Вы заметили, как изменился после пострига о. Ферапонт? — сказала монахиня Елизавета. — Какая в нем ясность и духовный покой». |
| Так через о. Ферапонта мне открывалась тайна монастырских рассветов, когда первыми Бога славят монахи, а потом просыпаются птицы. «Чего уж на свой счет обольщаться?» Полюбил я монастырскую жизнь и возмечтал о себе: «Уйду, — говорю о. Ферапонту, — в пустыню и буду поститься, как древние». — «А чего, говорит он, в пустыне поститься? Там и так нечего есть. Вот ты попробуй поститься в трапезной, где всего полно, тогда и будешь постник». В тот день в подражание пустынникам я решил не есть. Хожу с показательно-постной миной, а о. Ферапонт положил себе творогу со сметаной, смотрит на меня, улыбаясь, и ест. Между прочим и я поел. Однажды отец келарь устроил нам пир — выдал на обед сыр, рыбу, яйца. У меня глаза разбежались: «Чего бы вы брать?» — «А чего выбирать? — говорит о. Ферапонт, — в желудке все перемешается». Налил себе рассольника, добавил туда каши, туда же вылил компот и ест. «Отец Ферапонт, как ты можешь такую гадость есть?» — «Да ведь нам же лишь бы брюхо набить, — отвечает он. — Так чего уж на свой счет обольщаться?» В другой раз на обед было тоже много лакомств, но на второе была овсянка, а я ее с детства не выношу. «Терпеть, — говорю, — не могу овсянку!» — «Я то-же», — отвечает он. А сам, смотрю, лишь овсянки поел и даже от сливочного масла отказался. «Хорошее, — говорит, — мы охотно едим. А вот попробуй из любви к Богу есть то, что не нравится». Ежики и медведь Однажды ранней весной гуляли мы с о. Ферапонтом в нашем оптинском лесу, и он часа два рассказывал по следам оставленным на снегу, кто здесь обитает. «Вот, — говорит, — заяц пробежал, вот лиса мышкует, а тут косуля кормилась». Еще других зверей он называл, но я в зверях не разбираюсь. Вдруг он увидел медвежий след и говорит так счастливо: «Ми-ишка!» Посмотрел внимательно и сказал: «Шатун, похоже. Недавно здесь проходил». Еще посмотрел и говорит: «Только что здесь был. Рядом медведь». Тут мы с ним развили такую скорость бега, что вскоре были в скиту. А еще помню, как о. Ферапонт с паломником Николаем Емельяновым пойти в лес и наловили полный мешок ежиков. Ночью ежики бегают по келье, играют, а о. Ферапонт смотрит на них и смеется. Обычно он был серьезный, и лишь глаза порой улыбались. А тут, смотрю, лицо у него детское-детское. |
| А потом Ферапонт Головатый осел с семьей на затерянном в глуши хуторе. Вот его портрет, написанный со слов односельчан: «У него спорилась любая работа. Мог сам и мебель смастерить, и за ремонт машины брался. Не угнаться за ним в косовицу или на молотьбе. Любил петь. Под чарку так запоет, что только плясал ты, а тут под его песню заплачешь». Вместе с женой они вырастили шестерых детей. К началу войны почти у всех уже были свои семьи. Однако что же побудило его в 1942 году покупать самолет? И откуда взялись у простого крестьянина такие деньги? Вот что вспоминала его племянница Вера Андриановна. В ноябре 1942 года Ферапонт Петрович повез подарки от колхоза в госпиталь в Балашов. Вернулся в тревоге. Среди раненых там он встретил односельчанина Василия Дроздяка, который рассказал ему, что воевал вместе с его старшим сыном Степаном и видел, как снарядом разворотило траншею, где находился Степан. – Примерно через месяц в нашем колхозе проходило собрание, – рассказывала Вера Андриановна. – Председатель призвал нас вносить деньги на постройку боевого самолета – кто сколько сможет. Первым выступил мой сосед Федор Сорочинский: «Вношу тысячу рублей! – и повернулся к дяде Ферапонту: – А ты что молчишь? Думаешь, не знаем, сколько ты меда снял?» Стал его упрекать. И неожиданно для всех Ферапонт Петрович вдруг сказал: «Что ты кричишь? Я, может быть, на свои деньги сам самолет куплю». Мы сначала подумали, что он просто погорячился, в споре. Шутка ли – самолет купить. Но после собрания Ферапонт Петрович остался вместе с председателем колхоза – стали подсчитывать, сколько он может выручить денег от продажи меда. И все-таки я старалась допытаться – как же мог крестьянин собрать деньги на самолет? «Судите сами, – говорила Вера Андриановна. – В тот год у Ферапонта Петровича скопилось два центнера меда. А знаете, сколько стоил тогда мед на рынке? От 500 до 900 рублей за килограмм». Вера Андриановна вспоминала, как в декабре 1942-го Головатый за 200 километров повез бидоны с медом в Саратов. |
| Крик: «Ау! Гоп-гоп!» Надо идти, уже пора… Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе. Прощай, моя милая… (Целует руки.) Твои бумаги, что ты мне дала, лежат у меня на столе, под календарем. Ирина. И я с тобой пойду. Тузенбах (тревожно). Нет, нет! (Быстро идет, на аллее останавливается.) Ирина! Ирина. Что? Тузенбах (не зная, что сказать). Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили… (Быстро уходит.) Ирина стоит, задумавшись, потом уходит в глубину сцены и садится на качели. Входит Андрей с колясочкой; показывается Ферапонт. Ферапонт. Андрей Сергеич, бумаги-то ведь не мои, а казенные. Не я их выдумал. Андрей. О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда настоящее и будущее мое озарялось надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны… Город наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника ни в прошлом, ни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал бы зависть или страстное желание подражать ему… Только едят, пьют, спят, потом умирают… родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери… (Ферапонту, сердито.) Что тебе? Ферапонт. Чего? Бумаги подписать. Андрей. Надоел ты мне. Ферапонт (подавая бумаги). Сейчас швейцар из казенной палаты сказывал… Будто, говорит, зимой в Петербурге мороз был в двести градусов. Андрей. Настоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то как хорошо! Становится так легко, так просторно; и вдали забрезжит свет, я вижу свободу, я вижу, как я и дети мои становимся свободны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от подлого тунеядства… |
|
|
