| 36. Поэтому, совершая грех, мусульмане не раскаиваются в этом, так как считают, что это должно было случиться неизбежно. «Законодатель ваш и все вы преуспеваете в том, чтобы сопротивляться истине». В Евангелии Бог заповедует не разводиться с женой, кроме вины прелюбодеяния, мусульмане же делают прямо наоборот, делают это по любому поводу, а когда желают вернуть их обратно, заставляют ложиться в постель к другому мужчине. А какой распущенности предаются мусульмане с наложницами, то расточая на них все состояние, то, когда они надоели, продавая их, как скот. А в час смерти, по наущению демона, мусульмане приказывают убить своих жен. 37. В ответ на просьбу халифа автор объясняет христианское учение о сатане: он желает погибели всем людям и усиливается препятствовать их спасению. Но, несмотря на его ухищрения, Слово Божие претерпело смерть по Своему человечеству, оставаясь бессмертным по Своему божеству, и воскресло, как о том предрекли пророки, и уверило тем самым в воскресении людей. Сатана был ослаблен и был не в состоянии удерживать мир в поклонении богопротивным культам, он не может ожидать ничего, кроме вечного огня. 38. Мусульманский аргумент: пророк Исаия, говоря о двух всадниках – одном на осле и другом на верблюде, предсказывает таким образом об Иисусе и Мухаммеде как равных (Ис. 21: 7). Ответ: под именем осла пророк обозначает непокорных евреев, а под именем верблюда – вавилонян. Из контекста речи видно, что всадник на них один и тот же – сатана, который заставил и мусульман впасть в идолопоклонство. Бежав в пустыню и смешав там непостоянство евреев с распутностью язычников, он вовлек арабов в заблуждение, заставляя обрезываться, но не допуская признания божественности Слова и Духа Божия. 39. Сравниваются эсхатология христианства и ислама. В то время как мусульмане уготовляются к мукам ада, называя «путем Бога» разрушительные набеги и убийства, думая при этом, что живут ангельской жизнью, христиане, убежденные в тайне своего спасения, надеются наследовать Царство Небесное, в котором они не ждут найти реки вина, меда и молока, ни наслаждений с женщинами, которые остаются всегда девственными. Рассказы эти порождены невежеством и язычеством. Царство Божие не есть пища и питие (Рим. 14: 17), и в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают как ангелы на небесах (Мф. 22: 30). Их ожидает то, что не видел глаз и не слышало ухо (1 Кор. 2: 9), тогда как мусульмане в своей чувственности не видят смысла в Царстве Небесном, если оно не населено женщинами. |
| Каждый день Великая княгиня гуляла с племянницами в парке. – Иногда к нам присоединялся Ники, но не Алики. Гулять ей не позволяло здоровье. Должна признаться, подчас мне было трудно призвать своих племянниц к порядку. Они были такие живые, полные энергии и вечно убегали в разные стороны. Именно в те дни, когда Великой княгине приходилось тесно общаться со своим Августейшим братом и его семьей, она хорошо узнала его, оценила его характер и получила некоторое представление о том, какое бремя ему приходилось нести на своих плечах. Она признала, что он допускал промахи, но утверждала, что достоинства его перевешивали его изъяны, хотя мне и не удалось бы доказать ей, что положительные, по ее мнению, черты характера Императора должны быть свойственны любому порядочному человеку. Потребности его были скромны, и семейная жизнь безупречна. Ел и пил он умеренно, единственной его слабостью было то, что он много курил – результат постоянного нервного напряжения. На свои личные нужды он тратил мало. Однако свойственные Государю спокойствие и сдержанность заставляли многих думать, что он холоден и высокомерен. К сожалению, такое впечатление, укоренившееся у людей, изменить было невозможно. Великая княгиня утверждала, что бесстрастность Императора была лишь маской, под которой он скрывал свои чувства. И это ее мнение нам следует отметить. Ее брат правил миллионами своих подданных, но никто из них не знал, что их Царь принимает все так близко к сердцу, что боится сорваться на людях. Великая княгиня сама затронула суть проблемы, когда заявила: – Возможно, только Алики и я знали, как сильно он страдает и чувствует. Ему постоянно недоставало опытных и бескорыстных министров. Что же касается интеллигентов, то единственное, что у них было на языке – это революция и покушения, за что они и поплатились. Тут Ольга Александровна прочла мне отрывок из статьи Розанова “Революция и интеллигенция”, написанной вскоре после захвата власти большевиками в октябре 1917 года: “Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои подбитые мехом шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены”. |
| Соответственно изменилась и эмоциональная сторона религиозного переживания; страх оставался, но это был страх не перед Богом, а перед последствиями нарушения Его воли, нарушения, которого можно и должно избежать. Одновременно с этим страхом возникало и развивалось позитивное чувство надежды, которое по существу тождественно страху, но обратно ему «по знаку». В самом деле, как и страх, она связана с неизвестностью в будущем; надежда как бы оборотная сторона страха, теснейшим образом с ним сопряжена, ибо безнадежный страх представляет собой отчаяние, т.е. эмоцию уже другую, более тяжело переживаемую, чем страх. Надежда на Бога, называемая часто упованием, также широко отражена в книгах Ветхого Завета и особенно в Псалтири и пророческих книгах (см., например, 1Цар 23:16 ; Пс 33:16–23; 31:10; 30:25; 61:8 ; Иер 46:27–28 ; Ис 32:22; 30:15; 49:23 ). Особенно яркое отражение нашли себе упования и чаяния мессианского характера, помогавшие избранному народу переносить различные испытания и злоключения (см., например, Пс 2 ; Ис 61:1–7; 49:1–18 и др.). В христианстве мы обнаруживаем присущую ему и доминирующую в нем эмоцию, о которой до сих пор в этой главе почти не упоминалось, – любовь, понятие, интерпретируемое весьма различно, однако всеми положительно. В остальном представления расходятся; одни признают за любовью только функцию полового влечения или самое большее – психологической надстройки над влечением; другим понятна родственная любовь, но совершенно чужды отношения любви при отсутствии родственных связей; некоторым не чужда любовь (вернее пристрастие) к природе, к разным видам искусства, к тому или иному виду деятельности, к способу времяпрепровождения, но несвойственна любовь к кому бы то ни было, кроме как к самому себе (вид любви, биологически присущий каждому, – см. Еф 5:29 ). Наиболее всеобъемлющее и в то же время возвышенное понятие о любви дает нам Христос. Это прежде всего любовь к Богу и на ее основе – универсальная любовь к людям, к ближнему, т.е. к любому, с кем встречаемся на жизненном пути ( Лк 10:25–37 ). Эта любовь имеет свое онтологическое обоснование в Боге, любящем людей с такой всеобъемлющей силой ( Рим 5:8 ; 1Ин 3:16; 4:9–10 ; ИнЗ:1б), что человеческому духу, самому по себе к богопознанию абсолютно неспособному, Божественная сущность все же становится в какой-то мере доступной, а именно как любовь: «Бог есть любовь» ( Ин 4:8,16 ) 82 . Всеобъемлющий характер христианской любви к ближнему находит наиболее яркое выражение в любви к врагам, не только заповеданной Христом Своим ученикам ( Мф 5:43–48 ; ср. Рим 12:14,17–21 ), но проявленной Им Самим в молитве за Его распинателей ( Лк 23:34 ). |
| — Бросьте думать о пустяках, — точно угадывая её мысли, сказал Тацухико, — сегодня вы должны забыть о своих кухонных делах! Он захлопнул за ней дверцу. — Везите меня на станцию, — сказала Сумико пьяным голосом. — Послушайте, оку-сан. Раз уж мы заправились, давайте махнём в Иокогаму. За сорок минут доберёмся. — Нет! Ни за что… Мне… нужно домой. — Вот. На моих ровно четыре. Обещаю: к половине шестого будем обратно. Идёт?.. Парень действовал решительно, не давая Сумико опомниться. Она на мгновение задумалась. Перед ней всплыл Кэйдзо, сидящий на веранде под клеткой со скворцом и подстригающий ногти на ногах. — Только ровно в половине шестого. Не подводите меня. Почему бы ей в самом деле немного не прогуляться? Почему не совершить небольшое путешествие? Что в этом плохого? Она же не изменяет Кэйдзо. Потом он сам виноват, зачем притащил эту проклятую птицу? Птица ему дороже жены! Сумико уже не сомневалась в своей правоте. Удивительный народ — женщины. Всему они находят оправдание. Любому своему поступку, вопреки логике, вопреки очевидности. По шоссе Токио — Иокогама машины шли в несколько рядов. Но Тацухико так ловко вёл свою малолитражку, что один за другим обходил все грузовики. — Тридцать минут! Рекордная скорость! Ио-ко-га-ма!!! Ай да я! — В скромности вас не упрекнёшь, — сказала Сумико. Парень чем-то ей нравился. Нравилась его самоуверенность, ловкость, с какой он правил машиной, нравилось и чувство опьянения. — Вам нравится здесь? — Очень… — В таком случае требую награды… останьтесь со мной до девяти… ладно?.. — Тацухико настойчиво добивался своего. — Не могу… Говоря «не могу», Сумико чувствовала, что вот-вот уступит его настойчивости, и даже испытывала приятное волнение от того, что уступит ему. В Иокогаме Тацухико погнал машину в сторону иностранного кладбища. Местность была малонаселённой. Кое-где попадались небольшие коттеджи. Весь горизонт являл величественное зрелище заката. Тацухико неспроста привёз сюда Сумико. Он знал, чем пленить сердце женщины. Довольный собой, напевая что-то себе под нос, он направил машину на гребень холма, откуда сразу как на ладони открывалась широкая панорама вечернего порта. |
| «Утратил рассудок». Нам во благо утратил, дабы явить нам вечный пример духовного великодушия. Разве достиг бы он такого героизма в здравом рассудке? На алтарь своего народа принес он величайшую из жертв: собственный рассудок. Его фантазия наполнилась прекрасными вымыслами, и он уверовал как в истину в то, что было всего лишь красотою. И уверовал верой, такой живою, так побуждавшей к деяниям, что решил действовать в соответствии с теми образами, что являло ему безумие, и чистотою своей веры претворил безумие в истину. И «наконец, полностью утратив рассудок, он возымел такую странную мысль, какая никогда еще не приходила в голову ни одному безумцу на свете, а именно что ему следует и даже необходимо ради возвеличения собственной чести и во имя служения родной стране сделаться странствующим рыцарем, вооружиться, сесть на коня и отправиться искать по свету приключений, одним словом, проделать все то, что в романах обычно проделывают странствующие рыцари: восстанавливать попранную справедливость, подвергаться разным превратностям и опасностям и таким образом обессмертить и прославить свое имя». В том, чтобы обессмертить и прославить свое имя, и состояла главная суть его предприятия; в том и состоит возвеличение собственной чести, во–первых, и служение родной стране, во–вторых. А собственная честь — чем была она для него? Что означало для него это слово «честь», которое в ту пору так часто звучало у нас в Испании? Что означает оно, как не то, что призвание человеческой личности — открыть себе новые пути в пространстве и продлить себя во времени? Как не то, что нам должно войти в предание, дабы в нем продолжить жизнь и не умереть до конца? Такой подход может показаться эгоистичным; куда благороднее и бескорыстнее искать в первую очередь служения родной стране и, более того, искать единственного Царства Божия и Его справедливости, притом из любви к добру как таковому; но любому телу суждено упасть на землю, ибо таков закон земного притяжения, и точно так же любая душа подвластна закону притяжения духовного, закону самолюбия и жажды славы и чести. Как утверждают физики, тело падает, повинуясь закону взаимного тяготения, ибо камень, падающий на землю, и земля, на которую он падает, взаимно тяготеют в степени, обратно пропорциональной массе; и точно таким же образом существует взаимное тяготение между Богом и человеком. И если Он притягивает нас к Себе и сила Его притяжения беспредельна, то ведь и мы тяготеем к Нему. Царствие Его берется силою. 7 И для нас Он, прежде всего и превыше всего, вечный созидатель бессмертия. |
| Другая важная и на этот раз уже завершающая часть вашей забастовки состоит в том, чтобы быть преданным и искренним по отношению к себе, когда вы и ваш ребенок вновь вступите в непосредственное общение (а это происходит почти всегда). Через несколько дней или недель после того, как вы начали жить раздельно, вы, скорее всего, снова будете общаться, потому что либо ваш ребенок позвонит вам, либо вы сами сделаете первый шаг и свяжетесь с ним или с ней. Когда это произойдет, вы, возможно, узнаете: ребенок совершенно доволен тем, что его выставили из дома; с его точки зрения, живется ему прекрасно. Если случится нечто подобное, припомните, какова ваша конечная цель как родителя, и если отношения с ребенком будут доставлять вам радостные переживания и в дальнейшем, не вызывая при этом озабоченности и напряжения, то будьте дружелюбны с вашим ребенком, относитесь к нему так, как вы относились бы к любому другому вашему любимому, независимому и взрослому другу. Более вероятно, что ребенок будет не так уж доволен разрывом отношений и начнет просить вас о той или иной финансовой помощи или же обратится с просьбой взять его или ее обратно. Если случится нечто подобное, то не забудьте посоветоваться с вашим внутренним Я , чтобы определить, что именно вы чувствуете по данному поводу. Если ваше внутреннее Я не возражает, обдумайте возможность оказать запрашиваемую у вас финансовую помощь. Если внутреннее Я не сомневается в том, что дела на самом деле могут пойти лучше, тогда рассмотрите возможность снова жить вместе с ребенком. Скажите ему или ей, что вы совершенно однозначно хотите, чтобы с вами обращались справедливо, и что, пока вы будете чувствовать такое обращение, вы только рады его или ее возвращению. Если же ваше внутреннее Я скажет вам, что ничего не изменится и что от вас опять будут ждать лишь уступок и жертв, тогда скажите «нет». Все это не так уж отличается от ситуации, в которой вы по той или иной причине расстаетесь с вашей женой или с вашим мужем. Раз уж такой разрыв произошел, то вы имеете полное право как оставаться врозь, так и сойтись вновь — в зависимости от того, насколько каждый из этих вариантов воспринимается и переживается вами как правильный для вас. Глава 10. Взгляд вперёд |
| Ведь мы до того дошли, что настоящую «живую жизнь» чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше. И чего копошимся мы иногда, чего блажим, чего просим? Сами не знаем чего. Нам же будет хуже, если наши блажные просьбы исполнят. Ну, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы… да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку. Знаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете: «Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: „все мы“». Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством. Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще «живее» вас выхожу. Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся, — не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, — человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам всё более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи. Но довольно; не хочу я больше писать «из Подполья»… Впрочем, здесь еще не кончаются «записки» этого парадоксалиста. Он не выдержал и продолжал далее. Но нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться. Крокодил. Необыкновенное событие, или пассаж в пассаже справедливая повесть о том, как один господин, известных лет и известной наружности, пассажным крокодилом был проглочен живьем, весь без остатка, и что из этого вышло I Сего тринадцатого января текущего шестьдесят пятого года, в половине первого пополудни, Елена Ивановна, супруга Ивана Матвеича, образованного друга моего, сослуживца и отчасти отдаленного родственника, пожелала посмотреть крокодила, показываемого за известную плату в Пассаже. |
| — Ага, — сказал Хайншток. — В таком случае каменоломня будет принадлежать, во-первых, банку, а во-вторых, по-прежнему вам. — Ох ты, Господи, — сказал Аримонд, — пойдите к любому предпринимателю — здесь у нас или где угодно — и поинтересуйтесь, обходится ли он без банковских кредитов и поручительств. А потом справьтесь у него, чувствует ли он себя от этого менее предпринимателем. Главное, чтобы предприятие было рентабельным. Рентабельным оно должно быть, Хайншток! Чем рентабельнее станет со временем ваша каменоломня, тем больше кредитов вы будете брать. Чтобы расширять ее, делать еще более рентабельной! Я всегда знал, — добавил он, — что вы, коммунисты, понятия не имеете об экономике. Он стал ругать Хайнштока, сказал, что, вместо того чтобы забивать себе голову мыслями о том, кому будет принадлежать право владения карьером, Хайншток должен был бы поторговаться с ним, но он, Аримонд, это предусмотрел и потому назначил предельно низкую цену, хотя, с другой стороны, и не слишком низкую; 25 тысяч винтерспельтская каменоломня стоит в настоящий момент, но позднее, когда Хайншток начнет ее эксплуатировать, окажется, что эта сумма была сущим пустяком; он, Аримонд, даже думать не желает, сколько может дать винтерспельтская каменоломня, а иначе он взял бы свое предложение обратно. Это была ложь. Оба они были достаточно компетентными специалистами и знали, что винтерспельтская каменоломня могла выдавать лишь ограниченное количество высококачественного камня, из которого делают подоконники, дверные карнизы, лестничные марши и тому подобное, что никогда из добываемого здесь бутового камня не будут строить дома и никогда эта каменоломня, в отличие от других, не будет поставлять такое массовое сырье, как щебень, строительный цемент, цементный известняк. Даже при налаженной эксплуатации винтерспельтской каменоломни потребуется не больше десятка рабочих. Для господина Аримонда это ерунда, мелкая рыбешка. Углубившись в свой профессиональный разговор, глядя на каменную стену, уже скрытую тенью, которая приближалась и к ним, но их еще не достигла, стояли они рядом, два одинаково невысоких человека, освещенные светом этого октябрьского дня без войны, потому что, если не считать воздушных налетов на немецкие города, война тогда бушевала еще в степях восточнее Дона, на море между Исландией и Мурманском и у границ Египта, но не здесь, не в этом краю сумрачных деревень, хуторов, лесов, безмолвие которых нарушалось лишь криками канюка, краю, где скоро все покроется снегом; так что эти два подружившихся человека, один с шелковыми белыми волосами, отражавшими свет, другой с поглощавшими свет серо — стальными- они у него уже успели отрасти, но Хайншток оставил их короткими, — еще могли вести деловой разговор, переходя от проблемы движения капитала и кредитного баланса к проблемам обработки ракушечника остиолатового горизонта. |
| И, уже не спрашивая согласия, толкнули отца Игоря первым в сторону сгнившей гати, соединявшей два берега непролазной топи. Отец Игорь так и шел впереди, творя про себя молитву, готовый к любому исходу событий. Сзади цепочкой шли остальные, оглядываясь по сторонам, опасаясь уже не столько засады спецназа, сколько встречи с чем-то загадочным, таинственным. Окружавшая их дикая природа словно готовила к этому: начавшиеся за Дарьиной гатью овраги стали заметно круче, кругом громоздились стволы поваленных от времени, вырванных из земли бушевавшими в здешних местах бурями вековых деревьев, непролазные кустарники, рытвины и хитро замаскированные звериные норы. — Все равно уж лучше сюда, чем обратно, — пробурчал Курган, ломая на ходу хлеставшие по лицу сухие ветви. — Куда-нибудь да выйдем, как-нибудь да прорвемся. Назад пути нет. Повесят тогда все: и побег, и аварию, и трупы, всех «глухарей». — Я буду свидетелем, — обернулся отец Игорь, — вам не придется отвечать за то, что произошло помимо вашей воли. — Ага, будешь свидетелем. Первым побежишь к ментам и следакам рассказывать, как мы тебя с собой забрали, как чуть в той луже не утопили. — Нет, не буду, все будет справедливо. Ушастый рассмеялся: — Тогда тебя тоже закроют! Как соучастника побега. А мы расскажем, что ты согласился, дорогу нам показывал, чтобы укрыться надежнее. Так ведь, братва? А нам еще за эту правду срок скосят. — Заткнись, а то уши оборву, — злобно шикнул на него Курган. — Прибить бы тебя, как лишнюю обузу, да мозги нам твои еще пригодятся, когда выйдем на волю. Снова замолчав, они упрямо шли вперед, каждый со своей надеждой и верой: отец Игорь — в Бога, беглецы — в удачу. И когда впереди показалось что-то говорящее о присутствии в этих местах живого человека, каждый вздохнул с облегчением — и каждый со своей надеждой. Они еще никого не видели, но живой человеческий дух почувствовали сразу. Курган и Кирпич на всякий случай передернули затворы, а отец Игорь, предполагая, кто мог обитать в здешнем безлюдье, еще более истово перекрестился, прося помощи у Господа. |
| Но особенно бросалось в глаза, что костюм этого человека, слишком просторный, хотя и тщательно застегнутый, был явно с чужого плеча. Здесь необходимо краткое отступление. В те времена в Париже, в старом, мрачном доме на улице Ботрельи, возле Арсенала, проживал один оборотистый еврей, промышлявший тем, что придавал любому негодяю вид порядочного человека; ненадолго, само собою разумеется, – в противном случае это оказалось бы стеснительным для негодяя. Превращение производилось тут же, на день или на два, за тридцать су в день, при помощи костюма, который соответствовал, насколько возможно, благопристойности, предписываемой обществом. Человек, дававший напрокат одежду, звался Менялой; этим именем окрестили его парижские жулики и никакого другого за ним не знали. В его распоряжении была обширная гардеробная. Старье, в которое он обряжал людей, было подобрано по возможности на все вкусы. Оно отражало различные профессии и социальные категории; на каждом гвозде его кладовой висело, поношенное и измятое, чье-нибудь общественное положение. Здесь мантия судьи, там ряса священника, тут сюртук банкира, в уголке – мундир отставного военного, дальше – костюм писателя или крупного государственного деятеля. Этот старьевщик являлся костюмером нескончаемой драмы, разыгрываемой в Париже силами воровской братии. Его конура служила кулисами, откуда выходило на сцену воровство и куда скрывалось мошенничество. Оборванный плут, зайдя в эту гардеробную, выкладывал тридцать су, выбирал себе для роли, какую намеревался в тот день сыграть, подходящий костюм и спускался с лестницы уже не громилой, а мирным буржуа. Наутро эти обноски честно приносились обратно, и Меняла, оказывая полное доверие ворам, никогда не бывал обворован. Эти одеяния имели одно только неудобство: они «плохо сидели», так как были сшиты не на тех, кто их носил. Они оказывались тесными для одних, болтались на других и никому не приходились впору. Любой мазурик, ростом выше или ниже среднего, чувствовал себя неудобно в костюмах Менялы. |
|
|
