| Идейно-политической и религиозной основой непримиримой враждебности «польского элемента» к России было отношение к российской власти как чужеземной, навязанной извне, несмотря на то, что эта власть сохранила его сословные привилегии, собственность и богатства. Потеря независимости Польского государства в границах 1772 г. переживалась «панами, ксендзами и шляхтой» как национальная трагедия. Соответственно, Литва и Белоруссия воспринимались этим «элементом» как польский край, насильственно «забранный» Россией у Польши в 1772-1795 гг. В свою очередь римско-католическое духовенство не могло примириться с утратой господствующего правового статуса и привилегиями, которыми оно обладало в бывшей Речи Посполитой. Свое положение польско-католическая элита оценивала в категориях политического, национального и религиозно-культурного угнетения, которому подвергались европейцы-поляки со стороны азиатской и деспотической России. Отсюда и высокомерное, презрительное отношение к православию как «вере хлопской, схизматической», к русскому языку и русской культуре, к великороссам, которых назвали «москалями», «москвитянами», «варварами» и «монголами». Отсюда и жажда реванша, военного и политического, стремление к освобождению края от русской власти и присоединения его к освобожденному Царству Польскому. И жажда реванша религиозного в форме восстановления унии, упраздненной на Полоцком соборе 1839 г., и прежних исключительных привилегий римско-католического клира. В Литве и Белоруссии западно-русское православное население разных сословий в период восстания встало на сторону императора Александра II, несмотря на террор польских мятежников, пропагандистские обещания даровых наделов земли и соблазны восстановления унии. Решительным сторонником России выказало себя и православное духовенство, многие представители которого стали жертвой польско-католического террора, насилий и унижений со стороны мятежников. Столь же преданным России оказалось и местное великорусское старообрядчество, сумевшее стать выше обид и страданий, нанесенных религиозными гонениями эпохи Николая I (1825-1855), и существующей религиозной и правовой дискриминацией. Эти сословия и религиозно-этнические группы, проживавшие в крае, М.Н. Муравьев считал преданными союзниками и главной социальной опорой российской монархии, способной активно противостоять политическому сепаратизму и религиозно-культурному доминированию польско-католической элиты края. |
| От таких иерархов трудно было ожидать достойного исполнения своих обязанностей. Нуждаясь в средствах, правитель широко раздавал экспектативы, т. е. заранее продавал право занять епископскую кафедру после смерти ее обладателя. Отцы Собора решительно выступили против таких действий. В постановлениях Собора говорилось, что человек, купивший при жизни иерарха право занять его кафедру, должен быть отлучен от Церкви, а епископ, поставивший такого человека, должен быть лишен сана. В решениях Собора указывалось, что для занятия кафедры нужно, чтобы кандидат был избран князьями и панами «греческого закона» при согласии епископов. Эти формулировки показывают, что в борьбе за замещение епископских кафедр достойными кандидатами отцы Собора рассчитывали на содействие правосл. знати Великого княжества Литовского. Др. решение Собора предусматривало, что если вел. князь передаст кафедру недостойному человеку, то все епископы во главе с митрополитом должны заявить протест. Т. о., при принятии необходимых для устроения церковной жизни Киевской митрополии мер отцы Собора готовы были пойти на обострение отношений с носителем верховной власти. Отцы Собора не сомневались, что им придется вести борьбу за выполнение принятых решений. Последнее, 15-е прав. предусматривало, что все епископы должны собраться во главе с митрополитом, «бить челом» вел. князю и непоколебимо отстаивать свои взгляды, если правитель или кто-либо из вельмож захочет нарушить к.-л. постановление Собора. Настойчивость в проведении своей линии не исключала поисков содействия со стороны вел. князя в борьбе с недостатками в церковной жизни, и в ряде случаев И. удавалось добиться такого содействия. Так, в 1511 г. кор. Сигизмунд I подтвердил действие западнорусской редакции «Устава Ярослава», устанавливавшей высокие денежные штрафы для тех князей и панов, которые стали бы поддерживать выступления епископов против митрополита, «заступать» священника от его архиерея, самовольно принимать решения о заключении брака и о разводе. |
| Угостив Царевича пышным обедом, Рангони повез его во дворец. Сигизмунд, обыкновенно важный и величавый, принял Димитрия в кабинете, стоя, и с ласковою улыбкою. Димитрий поцеловал у него руку, рассказал ему всю свою историю», и заключил так: Государь! вспомни, что ты сам родился вузах и спасен единственно Провидением. Державный изгнанник требует от тебя сожаления и помощи. «Чиновник Королевский дал знак Царевичу, чтобы он вышел в другую комнату, где Воевода Сендомирский и все мы ждали его. Король остался наедине с Нунциеми чрез несколько минут снова призвал Димитрия. Положив руку на сердце, смиренный Царевич более вздохами, нежели словами убеждал Сигизмунда быть милостивым. Тогда Король с веселым видом, приподняв свою шляпу, сказал: Да поможет вам Бог , Московский Князь Димитрий! А мы, выслушав и рассмотрев все ваши свидетельства, несомнительно видим в вас Иоаннова сына, и в доказательство нашего искреннего благоволения определяем вам ежегодно 40000 золотых» (54000 нынешних рублей серебряных) «на содержание и всякие издержки. Сверх того вы, как истинный друг Республики, вольны сноситься с нашими Панами и пользоваться их усердным вспоможением. Сия речь столько восхитила Димитрия, что он не мог сказать ни единого слова: Нунций благодарил Короля, привез Царевича в дом к Воеводе Сендомирскому и, снова обняв его, советовал ему действовать немедленно, чтобы скорее достигнуть цели: отнять Державу у Годунова и навеки утвердить в России Веру Католическую с Иезуитами». Прежде всего надлежало самому Лжедимитрию принять сию Веру: чего неотменно хотел Рангони; но условились не оглашать того до времени, боясь закоренелой ненависти Россиян к Латинской Церкви. Действие совершилось в доме Краковских Иезуитов. Расстрига шел к ним тайно с каким-то Вельможею Польским в бедном рубище, закрывая лицо свое, чтобы никто не узнал его; выбрал одного из них себе в Духовники, исповедался, отрекся от нашей Церкви, и как новый ревностный сын Западной принял Тело Христово с миропомазанием от Римского Нунция. |
| А то брата нашего правда ли? К нам пишет, что Лифляндская земля – его вотчина, а к шведскому пишет, что он вступился за убогих людей, за повоеванную и опустошенную землю; значит, это уже не его земля! Нас называет беззаконником, а какие в его земле безбожные беззакония совершаются, о том не думает (Иоанн разумел здесь распространение протестантизма в Сигизмундовых владениях). Брат наш к шведскому, пригоже ли такое укорительное слово, пишет, что москвичи – христианские враги, что с ними нельзя постоянного мира, дружбы и союза иметь? Потом епископы и паны оказали неподобную гордость: прежде они назывались братьями и грамотами ссылались с нашими боярами, а теперь затеяли ссылаться с митрополитом, тогда как митрополит у нас в такой же чести, как наши братья: так пригоже ли подданным нашим митрополиту братьями писаться?» Послы сказали на это, что митрополит должен сноситься с епископом виленским, а не с панами и братство у него с епископом; бояре отвечали, что епископ митрополиту не ровня: над епископом есть еще архиепископ, а потом уже митрополит. Бояре упрекали послов и в нарушении последнего перемирия: ротмистр князь Михайла Вишневецкий с белгородскими татарами приходил на московские украйны; приходил к Новгороду Северскому с козаками черкасскими и литовскими и белгородскими татарами. Когда начались переговоры о мире, то бояре потребовали Волыни, Подолии и Галича; послы отвечали, что это земли польские, а не литовские и они, как литовские послы, о чужих землях говорить не могут, говорить о них должны польские послы. Потом начались уступки: Иоанн сначала уступил Подольскую землю, потом Волынскую, потом Киев с днепровскими городами. Дело остановилось на Полоцком повете и на орденских владениях, потому что послы, уступая Полоцк, как занятый русскими войсками, не уступали его повета и орденских владений. Иоанн из последних уступил еще Курляндию, назначил Двину границею между своими и королевскими владениями и на этом условии хотел заключить перемирие лет на 10 или на 15, но послы не согласились. |
| Но несмотря на это решение королевское, в первые годы после него над Ровенским имением, распростёрт был как бы секвестр королевский, как бы опека над имениями малолетней сироты, оставшейся после князя Илии. Впрочем, секвестр этот продолжался недолго: княгиня Беата в 1547 году получила новое подтверждение королевское, относящееся к имениям, завещанным ей мужем её. Вслед затем она начинает видимо проявлять деятельность свою в Ровне: в 1548 году она основывает там костёл и наделяет его разными фундушами, – заботится об улучшении города и получает от короля подтверждение всех давних привилегий на ярмарки. В 1555 г. дочь князя Илии Острожского и Беаты Гальшка выдана была в Остроге князем Константином Константиновичем Острожским замуж за князя Дмитрия Сангушка против желания её матери – Беаты. Княгиня Беата занесла жалобу за это на князей Острожского и Сангушка королю. Сигизмунд-Август с панами-радами присудил Сангушка к банниции за наезд его на замок Острожский и как бы насильную женитьбу на Гальшке. Необходимо было ему спасаться бегством из своего края; он ушёл, взяв с собою и Гальшку, в Чехию, в г. Яромир, но там догнал его каштелян Краковский Заборовский и убил его. Гальшка была возвращена матери своей. Вскоре после этого, Гальшка, по желанию короля – опекуна её – выдана была в Варшаве, в королевском дворце замуж за Лукаша, графа с Гурки, воеводу Ленчицкого. Но так как брак этот состоялся против воли княгини Беаты, то она тайком увезла свою дочь из Варшавы во Львов и там поселилась в одном из женских католических монастырей и, считая замужество Гальшки с Лукашом с Гурки как бы несуществующим, обвенчала её тайно – в третий раз – с Семёном, князем Слуцким. После угроз короля и осады монастыря она вынуждена была, наконец, отдать дочь свою воеводе Ленчицкому, – но это последовало лишь в 1559 году. Княгиня Беата, видя невозможность владеть имениями своей дочери, отданной мужу, и желая отомстить ему за то, что он почти насильно сделался её зятем, – вышла сама в 1564 году замуж за воеводу Серадского, Альбрехта Ласского, – человека богатого и влиятельного в Польше, имея уже 50 лет от роду. Она записала ему 6 апреля 1565 г. в числе других имений и замок Ровенский с окружающими его имениями. Ал. Ласский женился на Беате из-за имений. Получив от неё документы на передачу этих имений, он, не будучи в состоянии ужиться с нею, заточил её навсегда в свой Венгерский замок Кисмарк, где она, в 1569 году, умерла, а он тем временем расточал её имение. Так как имения, завещанные Беате князем Илиею, признаны были только пожизненною собственностью её, то король признал всех их собственностью князя Константина Константиновича Острожского и племянницы его Гальшки. Но Ласский не обращал внимания на королевские решения, и в 1570 году и далее спокойно хозяйничал в Ровне и относящихся к нему имениях. |
| «Я не знаю», – отвечала старица. Тогда царица Марья пришла в такую ярость, что схватила зажженную свечу, крикнула: «ах ты б.... ! смеешь говорить: не знаю, коли верно, знаешь!» – и швырнула ей свечой в глаза. Царь Борис охранил Марфу, а иначе царица выжгла бы ей глаза. Тогда старица Марфа сказала: «мне говорили, что моего сына тайно увезли из русской земли без моего ведома, а те, что мне так говорили, уже умерли». Рассерженный Борис приказал отвезти старицу в заключение и держать с большей строгостью и лишениями 154 . Но после того, что делалось, после того, как до 80000 войска сражалось с претендентом, хотящим сорвать венец с Борисовой головы, невозможно было играть по-прежнему в молчанку, нельзя было затыкать подданным рты и уши, чтоб имя Димитрия не произносилось и не слышалось, и только исподтишка пускать вести, что называющийся Димитрием – Гришка Отрепьев; приходилось, наконец, объяснить народу, что все это значит. И вот послушный Борису патриарх Иов пустил грамоту по всему Московскому государству. Таким образом, не Борис царь, а первопрестольник церкви взялся объяснять запутанное дело Русской земле: по его словам, все это дело происходило «из крамолы врага и поругателя христианской церкви Жигимонта литовского короля»; цель у него была «разорить в Российском государстве православные церкви и построить костелы латинские и лютерские, и жидовские». В этих видах он с панами радными назвал странника вора, беглеца из Московского государства, расстригу Гришку Отрепьева князем Углицким Димитрием. Грамота оповещала, что «патриарху и всему освященному собору и всему миру известно, что Димитрия-царевича не стало еще в 1590 году, назад тому четырнадцать лет». Святейший первопрестольник русской церкви счел уместным покрыть благоразумным молчанием вопрос о том, как не стало этого дитяти; довольно, казалось, припомнить только отпевание его. Тот, кто теперь называется Димитрием-царевичем, есть не иной кто, как чернец Гришка; он назывался в мире Юшка Богданов сын Отрепьев, жил в детстве у Романовых, заворовался и пошел в монахи, был во многих монастырях, потом в Чудовом монастыре в дьяконах; патриарх брал его к себе во двор для книжного письма; потом он, Гришка, убежал из Москвы вместе с товарищами Варлаамом Яцким и крылошанином Михайлой Повадиным, проживал в Киеве в монастырях Печерском и Никольском в дьяконском чине, потом отвергся христианской веры, скинул с себя чернеческое платье, уклонился в латынскую ересь, в чернокнижие, ведовство, и, по умышлению короля Жигимонта и литовских людей, начал называться Димитрием Углицким. |
| Царицу Марию заключили в суздальском Покровском монастыре. Филарет и Голицын отправились в челе посольства; между остальными членами его были: окольничий князь Мезецкий, думный дворянин Сукин, думный дьяк Томила Луговской, дьяк Сыдавный-Васильев; из духовных – спасский архимандрит Евфимий, троицкий келарь Авраамий Палицын и другие; к ним присоединены были выборные из разных чинов люди; число лиц посольства простиралось до 1246 человек. Послам дан был такой наказ: 1) требовать, чтоб Владислав принял греческую веру в Смоленске от митрополита Филарета и смоленского архиепископа Сергия, чтоб пришел в Москву православным; 2) чтобы Владислав, будучи на престоле, не сносился с папою о делах веры, а только о делах государственных; 3) если кто-нибудь из людей Московского государства захочет по своему малоумию отступить от греческой веры, таких казнить смертию, а имение их отписать в казну; следовательно, здесь сделано исключение из того условия договора, по которому имение у преступников не отбиралось, но шло к наследникам; 4) чтоб королевич взял с собою из Польши немногих необходимых людей; 5) прежнего титула московских государей не умалять; 6) жениться Владиславу в Московском государстве на девице греческого закона; 7) города и места, занятые поляками и вором, очистить к Московскому государству, как было до Смуты и как условлено с гетманом; 8) полякам и литовцам, которые приедут с Владиславом, давать поместья внутри государства, а не в порубежных городах. Цель условия ясна: поляки, владея порубежными местами, легко могли завести их за Польшу; 9) всех пленников, взятых в Московском государстве во время Смут, возвратить без выкупа; 10) король должен отступить от Смоленска, на посаде и в уезде никакого насилия не делать; 11) на будущий сейм должны приехать московские послы, в присутствии которых вся Речь Посполитая должна подкрепить великое утверждение между двумя государствами. На случай неодолимого сопротивления с польской стороны послам дозволено было умерить свои требования, именно касательно первой статьи: если королевич на принятие православной веры в Смоленске не согласится и отложит это дело до прибытия своего в Москву, где примет решение, постановленное духовенством православным и латинским, то послы должны отвечать, что у них на такой случай нет наказа, просить позволения переписаться с патриархом, боярами и всею землею, а королевича просить идти немедленно в Москву, прибавлено, чтобы послы не спорили о вере с панами или учителями латинскими. |
| Духа-Троици дожидали, – Хмельницкого в вичи не видали; Петра иПавла дожидали, – Хмельницкого в вичи не видали; Ильи Пророка дожидали, – Хмельницкого в вичи не видали. Тогди-ж то козаки стали у ради, Як малии дити. «Хвалився нам гетьмам Хмельницкий, Батю Зинов Богдану Чигиринський, У городи Суботови На Спаса Преображение ярмолок закликати....» Тогди-ж то козакип добре дбали, До города Суботова прибували, Хмельницкого стричали, Штихи у суходил стромляли, Штихи из себе скыдалн, Хмельницкому низький поклон послали: «Пане гетьмане Хмельницкий, Батю Зилов наш Чигиринський! На-що ты нас потребуешь?» Тогди-ж то Хмельницкий стиха словами провляе: «Эй козаки, дити, друзии Прошу я вас, добре дбайте: Соби гетмана наставляйте, Чи нема между вами которого козака старинного, Отамана куринного? Вже-ж я час од часу хорию, Миждо вами гетьмановати не здолию; То велю я вам междо собою козака на гетьманство обирати, Буде междо вами гетьмановати, Вам козацьки порядки давати». Тогди-то козаки стиха словами промовляли: «Пане гетьмане Хмельницкий, Батю Зинов наш Чигиринський! Не можем ми сами миждо собою козаками гетьмана обирати, А желаем од вашой милости послихати». Оттогди-ж-то Хмельницкий стиха словами промовляе; «Эй козаки, дитп, друзи! Прошу я вас, добре дбайте; Есть у мене Иван Луговский. Которий у мене дванадцять лит за джуру пробував, Вси мои козацки звичаи познав; Буде междо вами Козаками гетьмановати. Буде вам козацьки порядки давати!» Тогди-то козаки стиха словами промовляли: «Пане гетьмане Хмельницкий, Батю Зинов наш Чигиринський! Не хочем ми Ивана Луговського: Иван Луговський близько ляхив, мостивих панив живе; Буде з ляхами, мостивими панами, накладати; Буде нас козакив за не-вищо мати». Тогди-то Хмельницкий стиха, словами промовляе: «Эй козакив, дити, друзи! Коли ви не хочете Ивана Луговського, Есть у мене Павел Тетеренко». – Не хочем ми Павла Тетеренка. – «Дак скажите, говорит, кого ви желаете». – Ми, кажуть, жолаем Евраха Хмельниченка. – «Ще-ж, каже, мойму Евраху Хмельнпченьку |
| В 1526 г. владимирский епископ Пафнутий, в виду старости луцкого епископа, просил себе его кафедру: «ипо мы з ласки нашея, на челобитье епископа Пафнутия то вчинили и по животе того владыки луцкого Кирилла тот хлеб духовный, владычество луцкое, ему есмо дали». (А. 3. Р. II, 146). В 1558 году бывший при митрополичьей кафедре епископ Макарий просил короля, «абыхмо его хлебом духовным пожаловали». Король дал ему грамоту на Пинскую епископию: «мает он по животе владыки пинского в оную епископию Пинскую въехати и на себе ее увязати и держати ее до живота своего.» (А. 3. Р. III, 21). Тот же епископ и таким же порядком получил потом Луцкую епархию, а наконец и митрополию. – Иногда назначались королем епископы, и даже митрополиты, из светских лиц, при жизни прежних епископов, с правом наследовать им по смерти. Так получили митрополию Сильвестр Белькевич и Куча. В 1558 г. Сигизмунд Август, «маючи ласковый взгляд на пильные и верные службы боярина земли Полоцкой, пана Глеба Ивановича Корсака», дал ему Полоцкую архиепископию, с правом занять ее по смерти тогдашнего архиепископа Германа Хребтовича: «мает он ту архиепископию до живота своего держати и всех пожитков водле давного обычая уживати». (А. 3. Р. III 20). Лицо, получившее в пожалование епископию, могло передавать ее другому, как владеемое имущество. Так в 1580 г. белзский суррогатор Жолковский продал свое право на Владимирскую епископию Мелетию Хребтовичу. 444 Иногда король отдавал епископию двум светским лицам и они завоевывали ее друг у друга с помощью оружия. 445 Епископы последних поставлений мало интересовались делами церкви и духовного управления. Вместо того, чтобы быть блюстителями церковного порядка и охранителями добрых нравов, они сами первые подавали пример беспорядков своим корыстолюбием и алчностью и вообще своей зазорной жизнью. Получив епископии, как богатые бенефиции, они выпрашивали себе еще первоклассные монастыри, жили панами и ничем не отличались от остальных панов. Не хуже и не лучше буйных магнатов они нападали на соседние имения и, завладев ими, производили грабежи и разбои. |
| – Кому из нас, русскии люди, на сердцю лежит наша отчина, святая Русь, нехай пробудится из сна и заложит всех сил и труда, щобы выполнити то, о чем нас газета «Русское Слово» поучае. Первая речь: каждый нехай читае нашу хлопскую газету «Русское Слово». Каждый нехай держится того, що в той газете написано, бо «Русское Слово» так нас поучае и боронит, як любящая мать своих детей 2060 . – Десятый год служит наша газета русскому народу вообще, а галицко-русским селянам и мещанам в особенности. Як «Русское Слово» исполняе свою задачу: просвещати и ободрити галицко-русский народ и боронити его пред чужими напастями, судят то наилучше сами читатели... И будем идти тою дорогою неустрашимо, безпрестанно, мимо всех препон, якии нам встретятся, мимо всех напастей и ласк, якими нас угостят наши честныи противники, не устрашимся нияких жертв, нияких трудов, не пожалеем последних сил, бо знаем, що лишь так можно служити русскому народу, бо разумеем дуже добре, що лишь таким способом подвигнем его из нужды и освободим русский народ от тех пиявок, от тех непрошенных опекунов и фальшивых пророков, которыи обсели его и дусят и нищат его всеми силами» 2061 . Обращаемся к хронике церковно-общественной жизни галицких русинов за 1899 год. Со смертью митрополита Сильвестра Семибратовича львовская митрополичья кафедра осиротела и оставалась незамещенною около года. Если бы характер галицкого русина был менее терпеливым и всепрощающим, то память о Семибратовиче была бы заклеймена вечным укором. Получивши митрополичью кафедру происками и коварством против своего предшественника по митрополии, родственника и благодетеля, о. Иосифа Се- —318— мибратовича 2062 , о. Сильвестр принес много зла русскому населению своей митрополии. Он предпочитал политику религии, и в этом направлении зашел так далеко, что заставлял и подведомственное ему духовенство служить польской политической программе, тех же патриотов-священников, которые любили русский народ и свою церковь и не раболепствовали перед польскими панами, он всячески преследовал. |
|
|
