| Соответственно, он формулировался на внутреннем же, рабочем языке Традиции, и его открытия выражались с использованием особого словаря и слога, которые отсылали к специфическому контексту, специфической логике аскетического сознания и понимание которых для человека вне Традиции было немало затруднено. Отсюда становится ясно, как ставятся и что включают в себя задачи изучения исихазма за пределами Традиции. Идет ли речь о православном, инославном или же светском сообществе, но для понимания и осмысления исихазма всегда требуется, прежде всего, работа вхождения в мир Традиции: работа, в результате которой возникает умение воспринимать опыт Традиции и ее язык, а плоды самоосмысления Традиции, элементы ее Внутреннего Органона делаются достоянием соответствующего сообщества, пополняя фонд его знаний. (Конечно, по принципу «со стороны виднее», не исключено, вообще говоря, и то, что внешним взглядом будут усмотрены также некоторые факты, некоторые черты, не зафиксированные и не отрефлектированные самою Традицией.) Далее на этой основе развиваются исследования, которые априори могут ставить перед собой задачи двоякого рода: во-первых, задачи изучения исихастской практики и традиции как объектов познания в рамках различных дисциплин – богословия, истории, антропологии, психологии и т.д.; во-вторых, задачи интерпретации и оценки феномена исихазма с общих культурных позиций соответствующего сообщества – православного, инославного или же секуляризованного. В Православии положение исихастской традиции и отношение к ней прошли через многие этапы и резкие перемены. Мы, разумеется, не будем сейчас прослеживать все перипетии этого сложного пути, однако обозначим его главные вехи. В целом, следует заметить и подчеркнуть существенное смысловое единство всего пути: на последних, современных этапах вновь возвращается то же самое понимание роли и места исихазма в Православии, которое присутствовало в истоках, при зарождении Традиции. Тогда, при становлении христианской аскезы, церковное сознание видело в опыте подвижников новую, очередную форму подлинного общения и соединения со Христом, пришедшую следом за предыдущими формами (каковыми были опыт апостолов, а затем опыт мучеников) и тождественную этим формам по своему духовному существу. |
| Собственно сегодня, пройдя через «эпоху Ельцина», рецидив «Болотной» и эксцессы фашизма на Украине , нам необходимо понять все перепутья русской истории, равно как мобилизовать все усилия для её Воскресения. Ведь именно Воскресение единственный, - на фоне социо-культурных катастроф, - путь (и суператтрактор) для России, как духовно-ориентированной и нравственно вменяемой цивилизации. Муза Дмитрий Евгеньевич , 1966 г.р., выпускник Донецко го политехнического института (1991), выпускник Ростовского государственного университета (1997), доктор философских наук (2010), профессор (2011), член-корреспондент Крымской Академии наук (2014), сопредседатель Изборского клуба Новороссии. Тойнби А.Дж. Мир и Запад//Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории. Сборник. М.: Изд. группа «Прогресс» - «Культура»; СПб.: «Ювента», 1995. С. 160. Федотов Г.П. Февраль и Октябрь//Федотов Г.П. Судьба и грехи России: избранные статьи по философии русской истории и культуры. В 2-х тт. СПб.: София, 1993. Том 2. С. 132 - 136. Аксючиц В.В. Миссия России. Опыт историософии России. М.: б.и., 2000. С. 379. Фроянов И.Я. Октябрь семнадцатого (глядя из настоящего). СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997. 120 - 129. Нарочницкая Н.А. Русский код развития. 2-е изд., доп. М.: Книжный мир, 2015. С. 340, 341. Эйзенштадт С. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М.: Аспект Пресс, 1999. С. 284. Там же, с. 285. Муза Д.Е. Россия в Первой мировой войне: попытка синергетической интерпретации//Россия и Великая война: Опыт и перспективы осмысления роли Первой мировой войны в России и за рубежом: Материалы Международной научной конференции. Москва , 8 декабря 2010 г. М.: Издательство Московского университета, 2011. С. 118 - 124. Ильин В.В. Философия истории. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2003. С. 76. Муза Д.Е. ХХ век в горниле мировых революций: гиперконфликт архаики, модерна и постмодерна//Культурологический журнал. 2016/4 (26). Режим доступа: Уткин А.И. Вызов Запада и ответ России. М.: Алгоритм, 2002. С. 87 - 130. |
| Такой подход способствует утверждению нравственных заповедей христианства в основе общественного жизнеустроения, а также позволяет участвовать христианской Церкви в деятельности целого ряда общественных институтов и оказывать влияние на социальную организацию общества. Интерпретируя христианство в категориях культурно-исторической традиции, как способ жизнеустроения, мы выделяем, прежде всего, нравственные заповеди и культовые установления, мы определяем, что является ценным в христианстве, какие обычаи, правила, нормы, выработанные в течение истории в лоне христианской культуры, продолжают быть востребованными в наше время. Но мы должны осознавать, что нормы, установления, обычаи есть средство организации общей жизни, это законы управления человеческим сообществом, а значит форма управления человеком как членом социума, или как принято говорить в христианстве, управление «внешним человеком». Признавая достоинства аксиологической интерпретации христианства, мы должны говорить и о том, что в рамках данного подхода невозможно раскрыть антропологическое содержание христианства, опыт духовной жизни и христианского мироощущения. Многие категории христианства невозможно интерпретировать как ценности. Ценностное сознание, соизмеряя все сущее с субъективным сознанием, связывает себя, по выражению М.В. Захарченко, с онтологией автономного бытия, ценно то, что важно и значимо для субъекта, то, к чему он стремится как к цели, то, что является для него средством или условием. Христианство открывает свою истину в иной онтологии, это онтология присутствия человека перед Лицом Божиим, соработания Бога и человека, или говоря современным языком, синергия человека и Бога. Христианство возвращает человека к себе, перемещает взор вовнутрь, на своего «внутреннего человека», открывает реальность его внутреннего мира, не исключая и тех областей, где человек не является субъектом того, что он делает, мыслит и говорит. Опыт действия в этой реальности невозможно выразить в категориях «обычай», «норма», «модель поведения». |
| Парадоксальным образом проблема трудных взаимоотношений между христианством и китайской культурой была отчасти решена усилиями властей КНР, развернувших масштабное наступление на «пережитки феодализма». Хотя этот удар был направлен также и против религиозных общин, сплоченность и замкнутость помогли нм пройти через бури «культурной революции». Однако в новых условиях восстановления нормальной религиозной жизни в 1980–е годы оказалось, что атеистическая пропаганда, нанесшая удар по традиционному китайскому политеизму, была невольным союзником христианства, обретшего новые импульсы к развитию в условиях разочарования многих людей в официально пропагандируемых идеалах и ценностях. Становление собственного китайского христианства стало неоспоримым фактом. Оно уже доказало миру свою жизнеспособность, сохранившись за время более чем полувекового отсутствия на китайской земле иностранных миссий. Библиография [Виноградов] Агексей, иеромонах. Миссионерские диалоги М Риччи с китайским ученым о христианстве и язычестве и обзор китайской литературы с XVI по XVIII ст. СПб., 1889. Васильев Л С, Фурман ДЕ Христианство и конфуцианство (опыт сравнительного анализа). – История и культура Китая. М., 1974. Веселовский НИ. (ред.) Материалы для истории Российской духовной миссии в Пекине. Вып. 1. СПб., 1905. Виноградов А. , иеромонах История Библии на Востоке: с обзором метода и условий благоприятных и неблагоприятных ея переводам и распространению христианскою церковью у разных народов. Том первый: Китайское гос)дарство, Корея, Япония, Бурма, Аннам, Сиам и др. Вып. 1–2. СПб., 1889–1893. Волохова А А Иностранные миссионеры в Китае (1901–1920). М., 1969. Гаранин И П. Китайский антихристианский лубок XIX в. – Ежегодник музея истории религии и атеизма. Т 4. М. – Л., 1960. Гаранин НП Миссионерство и антимиссионерское движение в Китае в 80–90–х гг. XIX в. Автореферат канд. дис. Л., 1967. Гаранин И П О «культурной» деятельности миссионеров в Китае в 90–х годах XIX в. – Ежегодник музея истории религии и атеизма. |
| Не отрицая возможности такого рода «темного откровения», необходимо, по крайней мере, признавать обусловленность этого опыта и способов его выражения, трансляции, распространения – априорными формами человеческого сознания, закономерностями и структурами общественной, культурной, религиозной жизни человека. Все указанные темы служат в конечном итоге предпосылками для рассмотрения решающей в данном контексте проблемы «богословия религий»: отношения христианства к другим религиям, православия к другим христианским исповеданиям. Здесь возникает целый комплекс вопросов, от того или иного решения которых будут зависеть и направление исследовательских усилий церковных ученых, и основанная на результатах этих усилий практика. Каково соотношение между естественной религиозностью человека и религией откровения? Каковы критерии оценки того или иного исторического откровения? Следует ли мыслить многообразие исторических религий в терминах «истинная»/«ложная» религия, или в терминах постепенного развития, развертывания «религиозного процесса» в истории, так что словосочетание «ложная религия» оказывается самопротиворечивым? Если все же первое, то каковы, опять-таки, критерии различения истинного и ложного в религиозной сфере – существуют ли здесь универсальные критерии, отвечающие какой-то рациональности, или дело решается исключительно иррациональным «прыжком веры»? Поскольку современные критерии различения истинного и ложного выработаны преимущественно в сфере естествознания и связаны с процедурами верификации и фальсификации в ходе физического эксперимента – можно ли считать их сколько-нибудь релевантными религиозной сфере? Само собой разумеется, что, не будучи богословом, я здесь мог только наметить проблему, которая требует, на мой взгляд, весьма основательной проработки, учитывающей опыт дореволюционной богословской школы, русской религиозной мысли, в т.ч. эмигрантской, западной богословской науки – как православной, так и инославной. Вторая группа факторов, требующих изучения и учета, – состояние культурной и общественной среды, в которой осуществляется эта миссия: уровень и характер правовой культуры, публичной активности, принципы светскости и свободы совести (и наличный набор их интерпретаций), соответствующее законодательство (и стандартные формы его применения), специфика отношений Церкви и государства, место Церкви в системе общественных институтов, отношение к нетрадиционной религиозности в государстве и обществе, наличный в обществе уровень толерантности/нетерпимости (и гуманитарной культуры в целом), способы различения «нормы» и «девиации», принятые в соответствующей культуре, формы и степень стигматизации «девиаций», их отношение к общегуманистическим и христианским ценностям. |
| Хотя католицизм и протестантизм стали частью жизни китайского общества, замкнутость многих общин и их недоверие к властям и материальным соблазнам современного общества указывают на незавершенность процесса культурной и социальной интеграции христианства в Китае. Завершение в Китае эпохи социальных потрясений и возвращение в его духовную жизнь традиционной культурной проблематики подсказывает нам, что в наступившем столетии вопрос отношений китайского христианства и китайской национальной культуры будет занимать в жизни верующих все более важное место. Вековой опыт показал, что «отпущенный на волю» протестантизм имеет склонность к смычке с китайскими народными религиями, образуя с ними причудливые духовные союзы, чреватые появлением новых тайных обществ. Среди католиков этому препятствуют традиции осторожности и консерватизма, которые одновременно превратились в заметное препятствие на пути развития католической общины. В этой связи не стоит забывать о богатом историческом опыте культурнорелигиозной адаптации христианства к китайскому культурному контексту, оставленном католическими миссиями XVII–XVIII вв. Творческое возрождение акцента Маттео Риччи на адаптации к конфуцианству как магистральному течению китайской духовности может стать определяющим для дальнейшего развития католицизма в КНР. Благонадежность такого союза может обеспечить ему поддержку со стороны нынешних образованных городских слоев и государственного чиновничества. После решения проблем в отношениях между Пекином и Ватиканом и вслед за преодолением внутреннего раскола католицизм имеет шансы существенно укрепить свои позиции в китайском обществе. С позиции сегодняшнего дня христианство не может рассматриваться нн как «победитель» китайской цивилизации, ни как ее жертва, сломленная социально–политическими обстоятельствами или «абсолютностью конфуцианства». Вопреки радужным надеждам миссионеров протестантизм или католицизм не заняли в Китае ведущего места. Однако их выживание в период гонений 1950–1970–х годов и нынешний численный рост рядов верующих никак не свидетельствуют о «поражении» христианства в Китае или его «отторжении» китайской культурой 98 . |
| В чём ещё проявляются параллельные проблемы в истории Тверского княжества и Тверской области? Упомяну одну современную — обустройство в регионе вынужденных русских переселенцев с земель «ближнего зарубежья», которые стали враждебными, и трудовых мигрантов, ищущих лучшей доли. Как в её решении использовать опыт наших предков-земляков? Надо просто помнить начало тверской средневековой истории: княжество Тверское появилось и окрепло во-многом благодаря беженцам от татаро-монгольского разорения и притеснений своих удельных правителей. Если всё начинается со слова, мысли, нравственной позиции, то необходимо заново строить своеобразную систему «экологии духа». Систему искусственную, но повторяющую экологию природы с её естественным воспроизводством и механизмами внутреннего самоочищения. Строить ту культурную среду, которая воспроизводит человеческое «я» через трансляцию своих семейных, региональных, национальных ценностей, с одновременным усвоением и трансформацией «чужого» в «своё», «я» в «не я», и наоборот. Сложность и противоречивость понимания русского духовного наследия, корни которого в малой Родине, в древнерусских землях, в провинциях – а исторически они стали складываться как самостоятельные княжества – порождают различные интерпретации исторических событий, национальных духовных ценностей, приоритетов и лидеров в зависимости от того, кто и откуда вершит суд. Стремление принизить и упростить образ великого князя существовало давно, оно было следствием политической борьбы за лидерство в объединении Руси и последующей верноподданнической самоцензуры (после возвышения Москвы в России ничего не могло быть выше московского Кремля и вернее державной точки зрения), а также провинциального комплекса неполноценности, связанного с действием вытесненной из сознания исторической травмы. Между тем, судьба Михаила Тверского — поистине выдающееся событие политической, этнической, рододинастической всемирной истории и, конечно, нашей тверской историко-краеведческой и региональной историографии. В ней — евангельская богочеловеческая глубина и мудрость, одновременно — былинный размах событий и человеческих страстей. Беспримерно преодоление этим апостолом ненасилия привычек силового решения споров и конфликтов, уникального благородства в политической и нравственной жизни. Житие этого святого благоверного князя позволяет нетрадиционно исследовать ряд фундаментальных проблем политической этики: сопряжённость политики и нравственности, соотношение насилия и ненасилия, диалектики власти и подчинения, силы и права. Духовное напряжение в решении этих проблем было столь велико, а результаты нравственного выбора так высоки, поучительны и трагичны, любовь к Богу и вера столь показательна и тверда, что князь обрёл святость. |
| В.Я. Саврей От автора Настоящее учебное пособие представляет собой первый в отечественной философской науке опыт обобщающего теоретического исследования и дидактической систематизации данных об Антиохийской школе как философском и теологическом институте христианской Античности. В основу пособия положены материалы лекционного курса, составленного автором для чтения на философском и историческом факультетах МГУ им. М.В. Ломоносова. Концепция особого рода мышления, функционирующего на пересечении философии с теологией, была апробирована в монографии «Александрийская школа в истории философско-богословской мысли», защищенной автором в качестве докторской диссертации по истории философии на философском факультете МГУ в 2006 г 1 . Эта концепция подразумевает сочетание рациональных подходов к объяснению действительности с теорией Божественного Откровения, осуществлявшееся в христианской «пайдейе» или «дидаскалии», которая была наследницей греческих школ эллинизма и прообразом европейских университетов. Философско-богословское мышление отличается от собственно философского тем, что ставит проблему высшего (гностического) познания, выходящую за пределы человеческого разума и требующую априорного признания Истины, сообщаемой через текст Откровения. В то же время оно не сводится и к сумме богословских методов, которые представляют собой способы интерпретации Божественного Откровения. Для философско-богословской мысли эти способы еще являются предметом творческого поиска. Проблемы конвергенции, равно как и диффузии религиозного и научного начал в мировоззрении современного человека представляются весьма актуальными ввиду того, что сегодня духовные и светские институты выступают как равноправные партнеры в образовательной сфере. Религия предстает в свете герменевтических исследований не только как социальное явление, но и прежде всего как мощный самостоятельный фактор культурного развития. Как замечает Э. Кэмерон, «история развития христианства в Римской империи прежде писалась историками с их точки зрения, ориентированной в основном на социальные и организационные измерения ... Но большинство из нас ныне осознало всю силу пространства языка, даже при том уровне развития коммуникаций, который был в I в. по Р. Х. Сам факт, что христианство смогло возникнуть и развиться в неблагоприятных условиях, побуждает к анализу этой проблемы» 2 . |
| Используя понятия развиваемой мною синергийной антропологии, можно сказать, что в данной парадигме культурная традиция должна строиться как примыкающая или участная традиция по отношению к духовной традиции, к руслу исихазма. Осуществление такой парадигмы представляло бы собой своего рода «Православно-исихастский культурный проект», или же цивилизационный проект. Принципиальную почву для него доставляют свойства исихазма; однако практическая возможность его осуществления зависит от целого спектра конкретных вопросов: о механизмах связи, механизмах взаимодействия аскетической традиции и сферы культуры, культурных практик; аскетической традиции и социума, социальных институтов; и т.д. Равным образом, она зависит и от внешних обстоятельств, от исторических и социальных условий, предпосылок. И это значит, что обсуждение Православно-исихастского культурного проекта не должно развиваться как начертание некой очередной абстрактной утопии. Утопии нанесли уже довольно вреда и русскому сознанию, и русской жизни. Необходимо вернуться на почву опыта, что значит - выяснить, проследить судьбу Проекта на опыте реальной истории православного мира. II. Православный подвиг и культура: исторический опыт отношений Византийский этап Как ясно из сказанного, исходным условием и необходимой предпосылкой Исихастского культурного проекта является развитие рефлексивных измерений аскетической традиции: решая задачи интерпретации и оценки опыта, наблюдения и контроля процессов в сознании и, в целом, направленного и отрефлектированного самоизменения человека, – традиция приобретает культуротворческие потенции. В истории исихастской традиции, таким созданием предпосылок стал период так наз. Синайского исихазма 7-10 вв. , о котором до сих пор слишком мало еще известно. Синайский исихазм можно считать своего рода залогом, а равно и прологом, предысторией Исихастского культурного проекта, Действительным же его началом, этапом, дающим серьезные основания говорить о реальности проекта, явилось исихастское Возрождение, которое зачинается в конце 13 в. |
| Именно здесь находится источник эмоционально-эстетического гносиса византийцев. Это подтверждает не только полухудожественная форма филоновского философствования , но и содержание многих его комментариев. Эротический акт, к примеру, является у Филона устойчивым символом познавательного процесса (см. упоминавшиеся уже толкования «познания» Авраамом Агари, Адамом Евы и т. п.). В качестве психофизиологического обоснования этой символики у него выступает теория гедоне. Но если эрос у Филона еще символ, то уже у Плотина сам акт мистического познания Единого по эффекту эмоционального наслаждения подобен эротическому акту (см. Еп. VI, 9,9). Для истории эстетики филоновский метод «аллегорического комментария» важен не только использованием в процессе познания эмоционально-эстетической информации. Его развернутое применение, в частности и к анализу художественного текста, привело Филона к постановке таких значимых для эстетики и искусствознания проблем, как интерпретация художественного текста и роль символа, аллегории, изображения в нем. Конечно, не следует видеть в Филоне эстетика новейшего толка. Филону и в голову не могла прийти идея специально заняться таким незначительным делом, как эстетические проблемы или хотя бы анализ искусства. С него хватало и философии. Однако стихия культурно-исторического процесса предназначила ему в качестве материала для интеллектуальных упражнений среди прочих и художественные тексты в составе Септуагинты. Обладая высокой философской и филологической культурой и будучи уверен в том, что анализируемые им тексты имеют не только буквальное содержание, используя опыт предшествующих экзегетов, как греческого, так и еврейского происхождения, Филон среди многих проблем вольно или невольно должен был поставить вопросы, имеющие отношение к эстетике. Они-то и интересны для нас прежде всего. Тексты Септуагинты, по глубокому убеждению Филона, наделены тайным, глубинным смыслом, скрытым от профанов под оболочкой общедоступного изложения древнееврейской истории. Соответственно и своей задачей Филон ставит прочтение этих текстов как символических и аллегорических, т. е. выявление их скрытого смысла. При этом исходным постулатом его анализа является убежденность в том, что исследуемые тексты - целостная, замкнутая в себе структура , каждый элемент которой вплоть до отдельных слов, артиклей, даже отдельных букв и грамматических ошибок, а также все приемы организации текста обладают своей особой (небуквальной), зависящей от конкретного контекста семантикой . Ясно, что этот принцип, примененный к обычному тексту, чреват субъективистским произволом, к чему на практике часто и приходит сам Филон, но в отношении художественного текста он в определенной мере плодотворен . |
|
|
