| — Стой! — говорят конвоиры. — Стой, большевик! Вже штаб. Поднимаемся мы в штаб. Входим в такие прихожие сени, в полутемную комнату. Мне и говорят. — Подожди, — говорят, — мы сейчас доложим дежурному офицеру. — Ладно, — говорю. — Докладывайте. Двое ушли, а двое со мной остались. Вот я постоял немного и говорю. — Товарищи! — говорю. — Все-таки ведь мы с вами братья. Все-таки земляки. С одной земли дети. Как вы думаете? Послушайте, — говорю, — земляки, прошу вас, войдите в мое тяжелое положение. Пожалуйста, — говорю, — товарищи! Разрешите мне перед смертью переобуться! Невозможно мозоли жмут. Один говорит: — Мы тебе не товарищи. Гад! Россию вразнос продаешь, а после — мозоли жмут. Ничого, на тот свет и с мозолями пустят. Потерпишь! Другой говорит: — А что, жалко, что ли? Пущай переобувается. Можно, земляк. Вали, скидавай походные! Сел я скорее на лавочку, в уголок, и чуть не зубами с себя сапоги тяну. Один стянул и другой… Ох, черт возьми, до чего хорошо, до чего приятно голыми пальцами шевелить! Знаете, так почесываешь, поглаживаешь и даже глаза зажмуришь от удовольствия. И обуваться обратно не хочется. Сижу я на лавочке в темноте, пятки чешу, и совсем уж другие мысли в башку лезут. Бодрые мысли. «А что? — думаю. — Не так уж мои дела, братцы, плохи. Кто меня, между прочим, поймать может? Что я такое сделал? Красный? На мне не написано, что я красный, — звезды на мне нет, документов тоже. Это еще не известно, за что меня расстрелять можно. Еще побузим, господа товарищи!..» Но тут — не успел я как следует пятки почесать — отворяется дверь, и кричат: — Пленного! — Эй, пленный, обувайся скорей! — говорят мне мои конвоиры. Стал я как следует обуваться. Сначала, конечно, правую ногу как следует обмотал и правый сапог натянул. Потом уж за левую взялся. Беру портянку. И вдруг — что такое? Беру я портянку, щупаю и вижу, что там что-то такое — лишнее. Что-то бумажное. Пакет! Мать честная! Весь он, конечно, промок, излохматился… Весь мятый, как тряпка. Понимаете? Он по штанине в сапог провалился. И там застрял. |
| В.В. Виноградов Мозолить глаза МОЗОЛИТЬ ГЛАЗА Глагол мозолить в современном русском литературном языке лишен самостоятельного значения. Он употребляется лишь в составе фразеологического единства – мозолить глаза. Это экспрессивное выражение свойственно, главным образом, фамильярному стилю разговорной речи. Оно обозначает: «надоедать постоянным, неотвязным присутствием, досаждать, торча перед глазами». Это выражение вошло в литературный язык из устной народной речи не раньше середины XIX b. Оно не встречается в сочинениях Пушкина, Вяземского, Лермонтова, даже Гоголя, Некрасова. Вместе с тем, оно создалось в то время, когда глагол мозолить еще был живым, самостоятельным словом. Глагол мозолить еще в словаре 1847 г. рассматривается как общелитературное употребительное слово. Здесь читаем: «Мозолить, лю, лишь, гл. д. Натирать мозоль на какой-нибудь части тела. Узкая обувь мозолит ноги. – Мозолить языком зн. говорить пустяки» (сл. 1867–1868, 2). В. И. Даль уже знает выражение – мозолить глаза. Для него и отдельное слово – мозолить – живое и продуктивное. В «Толковом словаре» говорится: «Мозолить что, набивать, натирать мозоль. Сапог мозолит. Соха мозолит. Ты мне глаза мозолишь, досаждаешь. Нога мозолится от плохой обуви» (сл. Даля 1881, 2). У Даля отмечено еще областное слово мозольничать (пск. твр.) со значением: «безотвязно попрошайничать, надоедать». Кроме того, Даль указывает также на старинное употребление слова мозоль для обозначения бельма на глазу (см. там же) (ср. образное выражение: как бельмо на глазу – о чем-нибудь неотвязном, назойливом и неприятном, угнетающем). Например, у Грибоедова в «Горе от ума» (д. 4, явл. 11): [Лиза:] И Чацкий, как бельмо в глазу, Вишь, показался ей он где-то, здесь внизу. У Гончарова в «Обрыве»: «Он ждал,.. что она забудет, что он туп, что он мешал ей еще недавно жить, был бельмом на глазу». У Григоровича в «Проселочных дорогах»: «Земля, о которой вы говорите, у меня как бельмо на глазу: дрянь именье». На этом смысловом фоне становится очевидным образный корень народного выражения мозолить глаза. Яркая экспрессивность предохранила его от исчезновения. Между тем глагол мозолить, по-видимому, так и заглох в кругу общего устно-бытового употребления. Дело в том, что в разговорной речи чаще употребляется одушевленно-личный оборот «я натер себе мозоль или мозоли», чем предметно-личный «обувь мозолит мне ногу». Кроме того, в выражении: «ботинки намозолили мне ногу» сразу подчеркивались степень и количество действия. Например, в «Встречах на жизненном пути» П. М. Ковалевского (в Приложениях к «Литературным воспоминаниям» Григоровича): «Кукольник дергал палочку капельмейстера в этом техническом оркестре, я был чем-то вроде скрипки. Заставать капельмейстера дома было всего вернее вечером, когда он, по собственному выражению, давал отпуск намозоленному мозгу» (Григорович, Лит. воспоминания, с. 348). «Намозоленный мозг хозяина уходил каждый вечер в отпуск к этим людям» (там же, с. 350). |
| Если хочешь понять людей, не слушай, что они говорят. Существование различий неоспоримо. Любовь, справедливость, ревность, смерть, молитва, отношения с детьми, с государем, с возлюбленной, творчество, понимание счастья и успеха не совпадают у одного и другого. Я видел, как человек сдержанно улыбается и опускает глаза, изображая скромность, довольный, что замечены его холёные руки, и такую же улыбку и опущенные глаза я видел у других, когда на ладонях их замечали мозоли. Одним придавали весу в собственных глазах золотые слитки в подвалах, а тебе эти люди со своими слитками казались омерзительными скупцами; другие обретали то же горделивое удовлетворение, вкатив бесполезный камень на вершину горы. И я понял, как нелепы мои попытки построить с помощью разума лестницу, что вела бы наверх. Попытка моя нелепа, как нелепы объяснения болтуна: глядя на статую, он объясняет очертаниями носа или величиной уха суть сказанного художником, — томительность праздника, например. Суть — это пленница, пойманная в ловушку, но что общего у неё с ловушкой? Я понял, что был не прав, пытаясь объяснить дерево, исходя из минеральных солей, тишину, исходя из камней, грусть, исходя из черт лица, благородство души, исходя из уклада, я нарушил присущую созиданию последовательность, мне нужно было бы постараться и прояснить, как растущее дерево заставляет перемещаться минеральные соли, стремление к тишине выстраивает камни, печаль меняет черты лица, строй души создаёт созвучный себе уклад. Строй души не выразить словами, чтобы уловить его, поддерживать и длить, мне предлагается ловушка в виде уклада, вот такого уклада, а не иного. В юности и я охотился на ягуаров. На проложенной ими тропе рыли яму, усаживали её кольями, привязывали ягнёнка и забрасывали сверху травой. Я приходил на рассвете к ловушке и находил мёртвого ягуара. Если знаешь повадки ягуаров, то придумаешь яму с кольями, ягнёнком и травой. Но если не видел ягуара в глаза, то, изучив яму, траву, колья, ягнёнка, ягуара не выдумаешь. Потому я и говорю, что мой друг-геометр был подлинным геометром, он чувствовал близость ягуаров, изобретал для них ловушки, и они в них ловились, хотя до поимки он и в глаза не видел ягуаров. Зато благодаря ему увидели ягуаров все остальные, они рассмотрели и поняли, как делаются ловушки, и принялись ловить весь остальной мир в яму с кольями и ягнёнком. Они исходили из логики: ловушка для того, чтобы ловить, и пожелали поймать истину. Но истина сбежала от них. Бесплодны и бессмысленны труды логиков до того дня, пока нет творца, он не знает, кто такой ягуар, но чувствует его и придумывает ловушку, он ведёт тебя к попавшемуся ягуару с такой уверенностью, будто сто раз ходил по этой дороге. |
| Его цветок я выкинул в ближайшую канаву, но с того дня, чем больше я мотался по свету, тем чаще преследовал меня Его образ. Я никак не мог забыть эти огромные, сияющие глаза. Они влезли мне в душу — Бог знает через какую щель! Много раз я замечал Его издали, оказываясь на перекрестках, где мне нужно было решить, в какую сторону дальше идти. И, ускоряя шаги, я поворачивал в противоположную от Него сторону. Не знаю, шел ли Он за мной, хотел ли догнать, но я боялся этой встречи. Однако, как ни странно, чем усерднее я избегал Его, тем сильнее становилось желание снова Его увидеть. Просто так, чтобы немного поболтать. Зимними вечерами, когда мне было холодно и не открывалась ни одна дверь, я говорил себе: «Вдвоем, небось, все гораздо легче!» Каким Он был, мой Флейтист, как Его описать? Нигде не видал я кого–нибудь, с кем мог бы Его сравнить. Я просил многих друзей нарисовать мне Его портрет, но все было не то. Даже те рисунки, которые ты видишь здесь — как далеки они от истины! После того, как однажды увидишь Его Самого… Это явно был иммигрант: ни в Пустойе, ни в Царской Долине никто не был похож на Него. Глаза с легкой поволокой, широкий лоб, стройный стан, лицо смуглое (может быть, просто потому, что Он жил под открытым небом?) Больше всего Он напоминал мне тех прекрасных еврейских детей, которых я когда–то встречал, мотаясь по Северной Африке. По виду Его было понятно, что Он очень беден. Руки мозолистые, точно много приходилось работать с деревом. Просторное красное пончо доходило Ему почти до щиколоток. Он часто накрывал голову капюшоном. Через плечо — веревочная котомка. На запястье вместо часов — черный шерстяной шнурок, весь в узелках, которые Он время от времени перебирал пальцами. Сколько Ему лет? Тридцать? Судя по морщинам на лице, Ему подолгу приходилось бороться, переживать что–то очень тяжелое — но при этом невероятная нежность, разлитая во всем облике. Особенно — в глазах. О, эти глаза! Никто никогда не смотрел на меня так! Поначалу я не мог их как следует разглядеть. |
| Широко раскрыв глаза, Санька смотрел на приближающуюся катастрофу, ни в силах ни зажмуриться, ни вскрикнуть… Но окончить свои странствования злосчастной раме сегодня суждено не было: две крепкие, мозолистые ладони перехватили ее в каких-то сантиметрах от стола с фигурками. Огромный, широкоплечий человек с гривой серо-желтых волос, безо всякого видимого усилия удержал ее и вернул в прежнее положение. Так же легко, словно играючи, передвинул два десятипудовых ящика с чугунными изделиями, укрепляя ими раму с двух сторон и удовлетворенно отряхнул ладони: — Вот и ладно… Так-то надежней будет… Санька, еще не пришедший в себя от испуга, во все глаза смотрел на своего спасителя. Высокой, мощный, но уже начинающий тучнеть мужчина лет пятидесяти, был облачен в черную рясу (Санька впервые в жизни видел монаха так близко: священников в церкви он, разумеется, видел постоянно, а вот по монастырям доселе ездить не доводилось), и потертую безрукавку из овчины. Серые глаза смотрели остро и весело. Больше всего он напоминал Саньке виденного когда-то на картинке льва — сильного, неторопливого, величественного, спокойного… — Спасибо,-смог наконец вымолвить мальчишка. Но монах, казалось, уже не слышит его, словно прислушиваясь к чему-то иному. Взгляд его стал пронзительным, и при этом как будто отрешенным от происходящего вокруг. Такой взгляд Санька видел у людей, решающих какую-то сложную задачку. За спиной здоровяка стояли еще двое: седобородый монах лет семидесяти и юноша лет двадцати, в новом, даже еще не успевшем помяться подряснике. — Что скажешь? — чуть обернувшись, спросил здоровяк у седовласого. — Полагаю, надо звать… — Зови, — кратко и столь же непонятно согласился седой. — Дмитрий, голубчик, — попросил юношу монах. — Сделай одолжение — сходи за отцом Серапионом… Позови сюда. — Пойдет ли? — с сомнением ответил тот. — вы же знаете… — Скажи, что мы просим. Замечательный подарок для него есть. Преемник. Юноша удивленно вскинул брови, но промолчал и лишь поспешно направился вглубь рядов. |
| Сладкий апрельский воздух обволакивал все вокруг, дурманя голову и возвещая о торжестве жизни. Стаи звонких птиц играли в ветвях благоухающих яблонь, сбивая белоснежные бархатные лепестки распустившихся цветов. А солнце, солнце грело так заботливо, что хотелось укутаться в его лучи и жить, жить, жить! Но он умирал, лежа на крепких от неженской работы, мозолистых руках своей матери, умирал тихо, как и полагается ангелам… Было сразу ясно, что ребенок не жилец, но материнское сердце верило, что жизнь не покинет это хрупкое теплое тельце Маленькому мальчику было три месяца, родился он совсем слабым и не жил, а выживал. Всю беременность женщина работала на грузовой барже, занимаясь невозможным для женщины, а тем более в таком положении, тяжелым трудом. В ее обязанности входило таскать ведра с углем и закидывать этот уголь в топку баржи. Послевоенные годы тяжким бременем легли на плечи всего народа – исключений не было. Там же, на этой барже, в середине зимы, она и родила своего первенца. Было сразу ясно, что ребенок не жилец, но материнское сердце верило, что жизнь не покинет это хрупкое теплое тельце. Но пришло время, когда ребенок перестал кушать, совсем ослаб и еле-еле постанывал тоненьким младенческим голоском. Ужас словно тисками сжимал сердце молодой мамы. Она понимала – конец близок. И вот, в своем горе женщина вышла с сыном на руках в этот прекрасный, наполненный жизнью весенний день. Сев на завалинке, женщина заплакала. Слезы не переставали идти, падая прямо на лицо малыша, который никак на них не реагировал. Женщина осторожно их вытирала, любуясь таким желанным лицом своего ребенка и пытаясь сохранить в сердце эти последние минуты. «Болеет?» – женщина вздрогнула от голоса незнакомого старичка, неожиданно оказавшегося рядом с ней. Белая борода – первое, что бросилось в глаза. Седовласый, и балахон белый. А глаза, глаза – с легким прищуром и такой сияющей добротой, что к горлу женщины подступил предательский комок, и ей так захотелось рассказать старичку о своем горе, но ответить было невозможно, не разрыдавшись. И она просто зарыдала… А старец стоял, опершись на свой деревянный посох, и не отводил глаз от умирающего младенца. «Полно, полно тебе плакать. Выздоровеет твой сынок. Слушай меня: возьми коньяка, смешай его со сладким чаем и давай ребенку три раза в день по чайной ложечке. Выздоровеет!» |
| «Саш, а если что не так с ребенком?», — осторожно спросила я мужа вечером. «Нет уж, ты роди здорового розовощекого младенца, согласен даже на девочку. А вообще – не выдумывай, спи». Муж регулярно меня «выгуливал» и все интересовался, знаю ли я как ухаживать за новорожденным, читаю ли соответствующие книги, я кивала головой. А однажды он меня спросил: «Слушай, а если действительно что-то не так с ребенком, что будем делать?». Я первый раз увидела в его стальных глубоких глазах такую беспомощность, что захотелось быть такой великой и могучей, чтобы отвести любую тень невзгод и неприятностей от его жизни, и уж никак не быть источником этих неприятностей. Я поняла, что мне предстоит главный экзамен в жизни: рождение ребенка, здорового. Сын рождался трудно. Наконец, жалобно тихо запищал. И на меня бессознательно и беззащитно посмотрели Сашкины глаза в десятикратно уменьшенном варианте. А дальше началось долгое стояние, дни напролет, у младенческого кювеза. «Мамаша, вы что, ненормальная? — интересовалась уборщица, — ну чем ты ему сейчас поможешь, лежит себе и лежит, и ты иди, полежи». На том же настаивали и врачи. Иногда приходилось сдаваться и идти в палату, и тут же хотелось бежать обратно. И все-таки к выписке мы были как огурчики. Сын героически набирал вес – я его теряла. В результате, при выходе из роддома стройную молодую маму с богатырем-младенцем, утонувшем в голубом кружеве, закидал цветами муж. Машина победоносно что-то прогудела грустной стайке беременных, которым «все еще предстоит», и мы умчались домой. Максим бежит, а я не могу догнать С тех пор прошло четырнадцать лет. Сейчас у меня нет мужа, а мой сын – инвалид детства. Мне много лет снится один и тот же сон: Максим бежит, а я никак не могу его догнать. Его розовые детские пяточки мелькают быстро и совсем близко, кажется, что я вот-вот его ухвачу, но он с хохотом увертывается и убегает еще быстрее. Я бы многое отдала за то, чтобы этот сон стал реальностью. Я бы многое отдала за то, чтобы мой сын ходил. Он стал совсем высоким, а мы даже не знаем какого он роста, потому что видим его шагающим на коленках. А вечером я глажу натертые мозоли на этих детских коленях и улыбаюсь, потому что на меня смотрят сыновьи глаза, которые улавливают любую смену моего настроения. |
| – Ты так уверена? Вошел Олег. – Пожалуйте обе в гостиную – к нам пришел Валентин Платонович. Обе сестры метнулись к зеркалу: Леля бросилась пудрить носик (что можно было сделать только потихоньку от старших дам), Ася окинула беспокойным взглядом свою талию; пока беременность не изменяла ее фигуру, она уверяла своих домашних, что и дальше будет так же: – Вот увидите: никто даже не заподозрит; а потому «вдруг» узнают, что у меня беби – вот удивятся-то! Наталья Павловна и мадам с сомнением качали головами, выслушивая такие прогнозы, а Олег неизменно начинал уверять, что как бы ни было дальше – она всегда останется одинаково очаровательна. За последние две недели положение несколько изменилось, и Ася призналась сама себе, что ее хвастливые уверения были весьма опрометчивы… Выходя теперь к гостю, она чувствовала себя несколько смущенной… «Во всем виновата узкая юбка. Жаль, я не переоделась!» – думала она. Глаза Валентина Платоновича не задержались на ней, к счастью, и полсекунды, когда он пошел к ним навстречу со словами: – Привет очаровательному Леасю! Он явился прямо из кино поделиться с друзьями впечатлением. Перед началом фильма демонстрировался журнал, долженствующий обработать соответственным образом мнение трудящихся по поводу предстоящей паспортизации, а в сущности это было попросту натравливание одних социальных группировок на другие. Провинциальная контора по выдаче паспортов; счастливые работницы одна за другой прячут за пазуху драгоценный документ – путевку в лучшую жизнь! Но вот появляется бывшая владелица мелочной лавочки, глаза ее беспокойно бегают, и весь вид самый жалкий и растерянный… В паспорте ей, разумеется, отказывают, и все присутствующие удовлетворенно улыбаются, уверенные, что отныне классовый враг обезврежен и ничто уже не мешает их счастью… Другая сцена – митинг на заводе; классовый враг, желая получить паспорт, заявляет о себе: «Эти мозоли я нажил, стоя у станка!» Но сознательная молодежь его разоблачает, доказывая, что в недавнем прошлом… и т.п. |
| С этими словами казахский беженец подозрительно ловко извлек из ослабевшей ладони Пупышева купюру и бойко зашагал вдаль. А Иван Гаврилыч стоял посреди дороги с изменившемся лицом и глядел в светлое небо, обрамленное желтеющими кронами тополей. Люди проходили мимо, удивленно оглядывались, но ничто из окружающего мира в этот момент не могло его поколебать. Парадоксальная связь между явлениями предельно разных масштабов открылась ему во всей простоте и неотвратимости… Наконец он склонился, помрачнев. Решение было принято. Тем же вечером, скрипя зубами, Иван Гаврилыч дошел до ближайшей церкви, благо, искать ее не пришлось — золотые купола уже не один год мозолили глаза всякий раз, когда он выходил на балкон покурить. Внутри оказалось темно, пахло деревом и душистым дымом. Округлые линии сводов, позолота подсвечников, сдержанные краски икон и фресок раздражали намного меньше, чем доктор полагал до прихода сюда. Можно даже сказать, совсем не раздражали. И все равно Иван Гаврилыч чувствовал себя весьма неуютно в этом просторном зале со множеством строгих лиц на стенах, которые, казалось, рассматривали его не менее внимательно, чем он их. К нему подошла сутулая женщина в платке и зеленом халате, чтобы сообщить: — Батюшка сейчас придет. На ключевом слове Иван Гаврилыч вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Внимание к своей персоне несколько насторожило. Уж не принимают ли его и здесь за священника? Минут через пять из стены с иконами впереди открылась дверца, откуда вышел молодой священник в особой, черной одежде и с большим крестом на груди. Сутулая женщина, чистившая подсвечники, что-то буркнула ему, и поп направился к посетителю. — Добрый вечер. Что вы хотели? У священника был очень усталый вид и при этом на редкость живые глаза. Иван Гаврилыч подумал, что “батюшка” ему, пожалуй, в сыновья годится. А борода поповская, кстати, оказалась весьма куцей. — Здравствуйте, — слова Пупышеву давались здесь на удивление тяжело. — Передайте Ему, что я все понял. Не надо больше. — Простите, кому передать? |
| Когда Аракчеев ушел, государь начал тоже собираться ко сну. Обряд неизменный. Прочел по одной главе из Ветхого Завета, Евангелия, Апостола. Много лет читал вместе с Голицыным одни и те же главы, по расписанию на целый год; иногда, в походах, в путешествии, чтобы не сбиться со счету глав, присылал к нему курьеров за справками из-за тысячей верст. Перешел в спальню рядом с кабинетом; стал на молитву; стоял недолго, потому что нога болела; а прежде от этих стояний, вечерних и утренних, мозоли на коленях делались. Умылся, подошел к окну, отворил форточку минут на десять: к «воздушным ваннам» приучила его с детства Бабушка, по совету философа Гримма. Лег. Постель односпальная, узкая, жесткая, походная, с Аустерлица все та же: замшевый тюфяк, набитый сеном, тонкая сафьянная подушка и такой же валик под голову. Обыкновенно засыпал тотчас, как ляжет: повернется на левый бок (спал всегда на левом боку), перекрестится, подложит левую руку под щеку, закроет глаза и уже спит таким глубоким сном, что, бывало, дежурный камердинер с камер-лакеями, тут же рядом, в спальне, прибирая платье, ходят, стучат, кричат, как на улице, потому что знают, что государя «хоть из пушек пали, не разбудишь». Но после болезни начались бессонницы. Так и теперь – уже засыпал, вдруг послышались голоса, голоса и шаги бегущих людей по гулким переходам и лестницам, приближающиеся – вот-вот войдут, как в ту страшную ночь. Вздрогнул и проснулся с тяжело бьющимся сердцем. Чтобы успокоиться, стал думать о правильных, подобных движущимся стенам, шеренгах, о пяти пуговицах, вместо семи, на обшлаге мундира и начал забываться опять. Но Аракчеев зашептал ему на ухо: «Желтенький-желтенький, жалкенький такой… И на височке, будто, на левом малое черное пятнышко»… Опять вздрогнул, проснулся, широко раскрыл глаза в ужасе – сна как не бывало; почувствовал, что не заснет во всю ночь. Встал, надел шлафрок, пошел в кабинет, отпер ящик стола, где лежали бумаги о Тайном Обществе, взял отдельный, старый, пожелтевший листок, положенный давеча сверху, и стал читать. То было письмо князя Яшвиля, одного из цареубийц 11 марта. По-французски написано. |
|
|
