| Картина может отображать как действительный, так и вымышленный, воображаемый мир. Икона же — только действительный, однако в отличие от картины она являет его не с точки зрения живописца, а с опорой на Откровение Божье . Мир, отображаемый на иконе, это не только, и даже не столько мир привычного для грешников земного бытия, сколько мир инобытия. Представляя даже и земной, видимый, чувственный мир, икона обнаруживает его таким, каким он видится со стороны святых: как объект Божьего Творения и Попечения; как арена духовной борьбы сил Добра и зла . Вместе с тем иконы представляют нам и мир горний , и мир дольний. Даже если речь идёт о религиозных картинах, где могут отображаться идеи, присущие Православной иконографии, эти картины, будучи независимыми от требований церковных канонов, несут на себе печать индивидуализма их авторов, след частного, субъективного мироощущения и связанных с этой частностью авторских ошибок, фантазий, мечтаний (в данном отношении разницу между иконами и картинами можно сопоставить с той разницей, какая прослеживается между церковной и вне-церковной религиозно-философской литературой). Цель иконы — способствовать единению человека и Бога. Конечно, в какой-то мере картина тоже может служить этой цели, например, благотворно воздействуя на эстетическое и даже религиозное чувство и тем способствуя нравственному преображению личности. Однако, это относится далеко не ко всем образцам живописного искусства. Достаточно часто картины, даже и принадлежащие к области высокого творчества, возбуждают в человеке те чувства, с которыми совершенно не мирится понятие о христианской добродетельности, чистоте. В отличие от картин, отображающих действительность с той или иной степенью конкретности, икона — глубоко символична; причём, как правило, эти символы понятны и доступны всем внимательным, образованным верующим. Образы же символических картин нередко бывают понятными только для их авторов. Наконец, икона служит окном в горний мир. Благоговейно взирая на образ Божий или Его святого, отмеченный на иконе, христианин духовно возносится к Самому Первообразу; молясь перед ликом изображенного, он реально соединяется духовною связью с Самим изображенным, Богом или Его святым; а Бог, или Его святой, реально слышит молитву, реально отвечает на просьбу молящегося (по мере веры и в меру уместности). |
| — Так много времени уходит на исповедь и причастие? — Конечно, исповедь и причастие — это главное, но основное время уходит на то, чтобы просто пообщаться с людьми. Как с детьми, так и с родителями. Они ведь отрезаны от своего привычного мира, а тут пришел священник, да еще русский. Некоторые родители тоже хотят исповедаться и причаститься. Кто-то стал посещать наш храм. Две пары даже у нас повенчались. — Помимо совершения Таинств и общения служите ли вы молебны, другие богослужения? Участвуют ли в них дети, в какой мере? — Да. Например, когда в наш приход приносили Курскую-Коренную икону Божией Матери я привез икону в больницу. Отношение детей к иконе меня поразило. Я отслужил молебен, первый совершил поклоны и приложился к иконе. Не успел отойти, как услышал голос одной из матерей: «Иди, иди к Божией Матери!». Ребенок подбегает к иконе, обнимает ее, как маму, кладет на нее голову и, обхватив руками, стоит, прижавшись. Это же Матерь Божия! Это Мама, а значит, Ее можно обнять. Они видят Ее скорее внутренними, а не внешними очами, воспринимают образ на каком-то детском духовном уровне. — Как проходил ваш день в Эльтернхаусе? Какая там атмосфера? — Я приезжал, беседовал на тему воскресного евангельского чтения, что-то читал, иногда показывал фильм. Они сажали меня за стол, наливали чай, и мы разговаривали. В основном за столом были женщины. Мужчины почему-то реже принимали участие в беседах. А женщины постоянно находились в движении. Первое время у меня возникало впечатление, что своим присутствием я им мешаю, отвлекаю их от чего-то важного. Я даже порывался встать и уйти, но меня опять усаживали за стол. — Понятно, что вы ходили в клинику в рясе, с крестом, у вас длинные волосы и борода… При этом многие, наверняка, впервые видели священника так близко. Как вас воспринимали люди? — Мне одна женщина призналась, что для нее священник всегда был кем-то далеким и недосягаемым, а тут, оказывается, с ним можно поговорить, чуть ли не потрогать его. Для таких людей приход священника — это некое открытие и радость. Другие наблюдают издалека, потом, через какое-то время, начинают интересоваться, что-то спрашивать. Кого-то поражает, что причащаешь ребенка и ему на глазах делается лучше. Он сам с удивлением говорит: «Ой, я хочу есть!», хотя до этого ему кусок в горло не шел, не было аппетита. Бывает, что люди интересуются жизнью священника. Кто-то из родителей даже был у меня дома, смотрел, как я живу. Потом по ходу общения появлялись другие вопросы: что такое богослужение, как нужно поститься и так далее. |
| Это обстоятельство побуждает всех нас вновь задуматься о том, какое значение в нашей жизни имеет храмовое богослужение, совместная молитва собрания учеников Христовых. Мы должны дорожить этим даром Господним, ценить каждую возможность войти под священную сень дома Божия. Да, совершение Божественной Евхаристии не прекращалось даже в отсутствие большей части паствы под сводами наших церквей. Да, трансляции богослужений в интернете или по телевидению и публикации текстов богослужебных чинопоследований в какой-то мере смогли облегчить тяготы неотлучного пребывания православных христиан в своих жилищах и стали для них некоторым утешением. Однако, по свидетельству многих, подвиг исключительно домашней молитвы оказался весьма непростым делом. Очевидно, что трансляции ни в коем случае не могут быть заменой личного участия в богослужении, не говоря уже о том, что никакие технические средства не обеспечивают возможности участия христианина в большинстве таинств Церкви и особенно в важнейшем из них — Божественной Евхаристии. Личное присутствие апостолов в горнице Тайной Вечери — вот неотменяемая евангельская норма воспоминания о животворящей смерти Христовой и исповедания Его Воскресения в таинстве Его Тела и Крови. Эта норма никогда, ни при каких условиях не может быть забыта нами. Существенное ограничение участия людей в богослужении для подавляющего большинства нашего епископата, клириков и мирян явилось беспрецедентным в их личном опыте. Понимая, что новая угроза, с которой встретилось человечество, могла повлечь тяжелые последствия, которые было трудно в полноте предугадать, в сознании своей ответственности за жизнь и здоровье бесчисленного множества людей, Церковь разделила со всем народом тяготы, порожденные распространением вредоносного поветрия, и призвала своих чад на время воздержаться от привычного образа участия в богослужебной жизни. Однако подобное решение, принятое в исключительных исторических обстоятельствах, не может сделаться некоей новой нормой. Незыблемыми должны оставаться предусмотренные законодательством большинства стран свобода совести и свобода вероисповедания, включая право верующих совместно участвовать в богослужениях даже в исключительных обстоятельствах. |
| Важна наша решимость прийти, встать перед Богом и открыться Ему: " Господи, помоги! " . Здесь совершается таинственное действие Божие. Бог встречает меня во всей моей негожести и исцеляет меня от моей скверны, которую я представляю Ему своим добрым волеизъявлением. Если не будет моей искренности, то не будет покаяния. Становясь на путь покаяния, очень важно помнить, что нет такого греха, который Господь не сможет простить. Отчаяние в исправлении - это хитрый бес, парализующий духовную активность, это неверие в силу Божию и веру Бога в мое обновление, даже несмотря на то, что я продолжаю грешить. Исповедь - это то, что накипело, в ней человек изливает душу. Но означает ли это, что исповедь всегда лишь спонтанный акт, что к ней нельзя готовиться, иначе она потеряет свою непосредственность? - Конечно, если у человека, в какой-то мере приобщившегося культуре исповеди, внезапно возникает острое вИдение какого-то своего греха, он старается как можно скорее этот грех избыть в покаянии. Но все-таки к исповеди, безусловно, нужно готовиться. Если, подходя к священнику, приближаясь к Кресту и Евангелию, я не проживу в сознании своем тот участок жизни, за который исповедуюсь, мое покаяние наверняка будет очень поверхностным. А когда я специально готовлюсь и серьезно вдумываюсь в свою жизнь, то оказываюсь способен раскрыть, показать все потаенные уголки своей души. Авва Антоний Великий говорил: " Великий подвиг для человека - раскаяние в грехах и ожидание искушений до последнего издыхания " [ 5 ]. Не бывает греха вообще: грех всегда предельно конкретен. К сожалению, иногда ко мне подходят и докладывают: " Грешна, батюшка, во всем! " . Чаще всего - это ложное смирение, попытка создать впечатление раскаяния, но при этом не раскрыть конкретно своей неправды. В таком " покаянии " сквозит нежелание продумывать свою жизнь, страх увидеть ее при свете евангельской истины, и прежде всего - упорное нежелание измениться и изменить свою жизнь, такую же привычную, как домашние тапочки [ 6 ]. Мы обычно относимся к себе крайне снисходительно: " Что я - святой, что ли? " . Фразу эту мы произносим, как бы говоря: " Что я - сумасшедший, что ли? " . Православный же путь есть практика духовного трезвения, при которой правилом жизни полагается не среднестатистическая хорошесть , а святость . Мы забываем, что созданы по образу Божию (а " образ " по-гречески - икона), что несем в себе икону Христову, врученную нам Самим Богом. А икона, если ее долго держать в небрежении, темнеет, превращается в " черную доску " (по выражению В. А. Солоухина). За драгоценный дар мы несем огромную ответственность: мы в ответе за каждое пятно, которым затемнили этот образ. Как раз неподготовленность, поверхностность, аморфность, неискренность, искусственность в покаянии создают то, что называется ложным покаянием. Только вдумчивое, трепетное отношение к святости, которая дарована человеку, только трезвое осознание своего греха, своей неправды возвращают нас на дорогу, ведущую к Всевышнему. |
| Анализируя итоги конкурса член жюри протоиерей Андрей Юревич, считает, что ответ на вопрос, каким должен быть храм XXI века получился у участников конкурса «Современное архитектурное решение образа православного храма» неоднозначным. Священник условно разделил их работы на четыре направления: «Первое — прямое копирование одного из храмов, построенных за 2000 лет христианской культуры. Второе — это «конструктор» из элементов храмов разных эпох. Третье - развитие традиций и стилей предшествующих эпох. В итоге получили некое новаторство, но в рамках традиционной церковной жизни. И четвертое - ломка 2000-летней христианское традиции и создание нечто совершенно нового, революционного, некого футуризма». Выделить из них новое, что было бы открытием, пока не возможно, считает отец Андрей, хотя в какой то мере на это могли бы претендовать архитекторы, представляющие третье направление. Критикуя новаторские, ультрасовременные идеи «футуристов», священник заметил, что участвуя в таком конкурсе архитектор должен понимать: храм — это здание, в котором архитектура соответствует конкретному вероучению и его богослужебному предназначению. И в данном случае, архитекторы , условно отнесенные к четвертому направлению, в отличии остальных, даже не брали это во внимание. «Может быть пришло время разработать теории современного храма, чтобы у архитекторов было хотя бы общее представление, каким он должен быть?», - обратился отец Андрей с вопросом к аудитории. «Многие участники забыли, что они проектируют храм, то есть место собрания христиан, и этот место должно обрамлять самую важную часть их собрания – Литургию», - согласен с отцом Андреем священник и архитектор Константин Камышанов, предлагая исходить из богословского осмысления нового образа храма. Так, по его мнению горизонтальное и вертикальное развитие образов иконостаса могло бы, например, иллюстрировать не привычную космогонию, а литургику. «В этом смысле в основу структуры композиции объемов мог лечь текст литургии и ее последовательность. От Проскомидии– приношения, через выход Христа на проповедь, до Его Голгофы и причастия в Сионской Горницы. Примеров таких объемов, взятых по отдельности масса. Например сохранилась Сионская горница, Гроб Христов, есть реконструированные образы Голгофы и ряд мест, относящихся как к всей Евангельской истории, так и ко дням Распятия и Воскресения». |
| Таковы самые общие причины возникновения своеобразия послевизантийской церковной архитектоники Святой Горы. Каковы же ее наиболее характерные особенности? Типология. Придорожные храмы (с деревянным покрытием или с куполом, базилики или однопрестольные) в континентальной Греции в этот период представляют наиболее привычные храмовые типы, как приходские, так и монастырские. Но на Святой Горе они немногочисленны (по крайней мере, начиная с XVII в. и далее, для более раннего периода это пока не вполне ясно). Что касается соборных греческих храмов, то в них продолжает соблюдаться византийский афонский тип, и даже в наиболее поздних из них он запечатлен без каких-либо существенных упрощений, характеризующих большинство храмов афонского типа вне Святой Горы. Стремление сохранить предание в пределах имеющихся возможностей очевидно. Отсутствие дорожных храмов рядом с соборными храмами распространяется также и на иные их виды: кириаки скитов, домовые церкви, келлийные храмы и т.д., так что мы можем сказать, что, по крайней мере, после двух первых столетий турецкого владычества единственными храмами, не имевшими куполов, были те, которые находились на нижних этажах жилых корпусов, то есть храмы, крыша которых вынужденно образуется верхними этажами. Для нас не имеет в данный момент значения то, что речь идет обычно о простой апсиде, а не о полном куполе с барабаном и окнами, важно то, что всегда присутствует элемент купола, хотя бы в достаточно упрощенном виде, с тем чтобы было возможным его устроение даже при ограниченных экономических и художественных возможностях. Несомненно, присутствие купола не только не проистекало из реальных предпосылок, формировавших основной состав строительной деятельности, но было в полном противоречии с ними, поскольку деревянные покровы, безусловно, значительно дешевле, быстрее и проще по построению, нежели купол. Здесь мы должны признать, что причины этого явления – идеологические, то есть, иными словами, в храмостроительстве определенной местности символизм приобретал больший вес, чем какой бы то ни было иной фактор, почему и купол (который, как известно, имеет особое символическое значение) являлся здесь элементом sine qua поп, и, следовательно, обязательным для устроения при любых обстоятельствах, даже без учета действительных возможностей строителей. |
| Работы моих предшественников (и особенно Б.Д. Грекова) избавили меня от необходимости в какой-либо мере ставить и пересматривать вопрос об общественной формации, в недрах которой складывались, действовали и развивались на протяжении X1-XIII веков (до монгольского нашествия) те «люди» и те «нравы», которые являются предметом моего изучения. Но мне представилось возможным и своевременным поставить задачу, которая не имелась в виду моими предшественниками, попытаться собрать и расположить в одной раме разбросанные в древнерусских письменных памятниках (хотя бы и мельчайшие) следы бытовых черт, житейских положений и эпизодов из жизни русских людей XI–XIII веков – будь то известные «исторические» личности или реконструируемые исторические типы, отразившиеся в том или ином документе или литературном памятнике эпохи. Иными словами, как люди жили на Руси в это время (и чем кто дышал сообразно своей социальной принадлежности и тому капризу своей судьбы) – таков основной вопрос, который я постоянно имею в виду. Попытка ответить на этот вопрос связана с трудностями, которые обусловлены и ограниченным количеством, и свойствами общеизвестных письменных памятников той эпохи. Памятники эти преимущественно двоякого рода: одни – повествовательного, более или менее учительного уклона (например, летописи, жития), другие – открыто карательно-запретительного или директивного, законодательного в известной степени характера («Русская Правда», церковные уставы, поучения, правила). В первом случае камнем преткновения является ничем не сдерживаемая тенденция пишущих либо к идеализации, либо к осуждению, даже опорочиванию описываемого действия, лица или группы. Во втором – зачастую приходится идти путем умозаключения от наличия запрета или кары к распространенности запрещаемого или караемого действия и от наличия совета или предписания – к отсутствию в повседневном быту предписываемой нормы поведения или к обычности ее нарушения. В обоих случаях, даже когда приходится отказаться от поисков подлинного факта, все же остается ценить возможность всмотреться в мелочи жизни, в людей, в черты быта и нравов эпохи именно сквозь призму близкого ей современника (хотя бы иной раз он и пользовался не своими, а чужими словами и когда-то заимствованными формулами). Привычные оценки и скрытые за ними правила возмещают в известной мере нехватку конкретных примеров поведения: ведь вопрос о том, как жили люди той или иной эпохи, тесно соприкасается с вопросом о том, как, по их мнению, надлежало жить. |
| Разве можно без этого чувства живого молиться или, по крайней мере, разве можно довольствоваться этим меньшим, как нормой? Да какие же мы дети тогда?! Пасынки какие-то, чужаки. Я чувствую, конечно, что дело во мне, и даже прежде всего во мне, что не дал я, может быть, «кровь», чтобы принять Дух, но всё же чувствую, что не только в этом дело, не в подвиге только? но ещё в какой-то общей нашей привычке, в тягостной инертности, которая с годами становится всё ощутимее и привычнее и ложится на сердце, увы, не Господним, а человеческим, искусственным бременем. В том, что мы стремимся внешние формы менять и совершенствовать, не меняясь внутренне. Господи! Мы хотим кого-то увлечь, научить, наставить, но в чём, в чём?! Сердце чувствует, что путь наш Церковный, путь соединения с Богом — он в каких-то иных измерениях пролегает, не всегда в тех плоскостях и направлениях, в которых обустраивается наша повседневная «церковная» жизнь. А иначе почему так плачет душа, почему так ясно на самых многолюдных праздниках , в самые помпезные моменты торжеств, так больно и радостно я вижу горы с их древними скитами, тихий моросящий дождик, слышу непостижимую, призывную тишину и знаю, чувствую только тогда, что Господь не где-то ещё, а именно здесь и сейчас! Да, я понимаю, это эмоции, но это эмоции, копившиеся годами, это — то невысказанное, что составляет саму сердцевину жизни и остаётся невысказанным. Но если не говорить о главном, тогда о чём?.. и зачем?! И если бы я видел только то, что вижу в современной: активной, социальной, общественной, громогласной, но почему-то всё менее пронзительной, именно пронзительной, внешней церковной жизни – я, наверное, никогда не стал бы священником. Я не знаю, почему Господь ссудил мне встретиться с Ним там – на горах, среди порушенных древних святынь, в тишине и потрясающей красоте, но я понимаю, что эта красота, эта тишина и радость… радость, обретаемая в сокрушении и слезах – она по праву принадлежит Церкви и это средоточие, жизнь её. И может быть оттого, что я этой реальности в себе не нахожу — и заставляет так страдать. Страдать молча, подспудно, делая вид, что ничего не происходит в то время, как происходит, и ещё как! Идёт война, увы, не народная, — по неразумию нашему, — но с народом Божиим – это точно… не на жизнь а на смерть. Война, в которой сторона противная именно и хочет скрыть от людей потрясающую красоту и чистоту Церкви, сделать её чем-то обыденным и рутинным, чтобы никого она не могла ни зажечь, не увлечь, ни подвигнуть. |
| – В числе прочих мне очень интересны Ваши стихи, посвященные друзьям, поэтам и ученым: Елене Шварц, Ивану Жданову, Леониду Губанову, Сергею Аверинцеву, Владимиру Бибихину... В какой мере посвящение предполагает для Вас двухголосье, встречную интонацию адресата, полифонию? Здесь же при чтении Ваших стихов-посвящений вспоминается строчка Бродского – " не бывает разлук, существует огромная встреча " . Почему, на Ваш взгляд, в пространстве поэзии вообще невозможна ни смерть, ни разлука (а только вовне)? И музыкантам – например, " Музыка " , посвященная композитору Александру Вустину. Вустин узнал в этих стихах свою музыку, и даже определил, какое именно из его сочинений там присутствует. Посвящение – это ведь и портрет того, кому вещь посвящена. А то, чего касается речь, само начинает говорить. Вы знаете, даже стихи без посвящений у меня – это как бы возможность предоставить речь тому, чего они касаются (не хочу сказать: о чем они). Это с удивительной проницательностью заметила американская славистка Стефани Сандлер, когда писала о моих стихах. Мы не встретим здесь привычных " чувств автора " , замечает она. У автора по существу одно чувство: внимание, выслушивание того, что ему говорят и предметы речи, и сами слова. Она назвала это техникой эмпатии, то есть опыта чувства изнутри других субъектов, " за них " . Это противоположно художественному жесту Бродского: резкому дистанцированию, смотрению со стороны. Я пересказываю Стефани. Когда-то я сочиняла пародию не пародию, скорее ответ ахматовскому: " Я научила женщин говорить " . Получалось так: Я научила выслушать всё то, Что говорить не пробует... То, что и само умеет говорить, мне не очень интересно. У него уже готовые слова. А молчащие обычно вещи подсказывают другие слова, другие смыслы. Интересно, что прочтения, которые меня больше всего удивляют своей точностью, принадлежат обычно критикам, для которых русский язык – не родной. Даже те, кто читали мои стихи только в переводах, на французском или шведском, говорили порой изумляющие меня вещи. Изумляющие своей правдой. Почему им что-то виднее, чем русским критикам? Или они просто умеют рефлектировать над собственным пониманием и выражать его? И еще заметнее разница в восприятии эссеистики. |
| И речь ведь идет не о каком-то замкнутом ребенке, не умеющем выстраивать отношения с другими людьми. Главный герой фильма открыт для дружбы и нормального общения. Он способен мгновенно находить общий язык с совершенно незнакомыми людьми – от хозяина сети магазинов игрушек до бездомных в Центральном Парке. Он легко адаптируется в самых неожиданных ситуациях, искренне выражает свои мысли и чувства, готов прийти на помощь, проявляет уважение к другим, дорожит уже сложившейся дружбой. Но все это – только с чужими людьми за пределами семьи. Дома он до боли одинок. И нет никаких сомнений, что причиной тому отнюдь не сам Кевин. Все его попытки выстраивания контакта с родными немедленно обрываются этими родными самым беспардонным образом. Даже после возвращения семьи домой, радостной встречи, маминых обнимашек и взаимных признаний в любви, мальчик тут же получает привычную порцию насмешек и издевательств. Напомню суть конфликта: семья внезапно приезжает из другого города, мама беспокоится о том, что по дороге не успели купить молока для завтрака. Кевин, желая порадовать родных, говорит, что уже сходил в магазин и купил продукты. И тут начинается сцена, которая в полной мере раскрывает название фильма. Вместо элементарной благодарности самые близкие люди выливают на него очередную порцию унизительных реплик: – Я сходил вчера в магазин. – Ты? В магазин? – Да. Я принес молоко, яйца и ополаскиватель для белья. – Что? Ты шутишь?А чем ты ещё занимался, пока нас не было? – Он просто болтался. – Он ходил в магазин? Да он не может даже шнурки завязать. Поверить не могу! Все. Кевин снова один дома. Настоящее одиночество начинается для него с приездом родителей, братьев и сестер. И лишь во время их отсутствия Кевин может жить нормальной жизнью человека, ищущего любви и отдающего свою любовь тем, кто готов ее принять. Наученный собственным горьким опытом отвержения в семье, он хорошо понимает других людей, отвергнутых близкими. Старик-дворник, которого сын много лет назад за что-то вычеркнул из своей жизни, бездомная женщина-голубятница, с сердцем, разбитым несчастной любовью и предательством – эти сломленные, давно уже потухшие взрослые люди вдруг чудесным образом начинают оживать, когда в их жизнь входит Кевин, с его немудреными, но искренними словами поддержки. И в какой-то момент вдруг понимаешь, что не слова были для них главными, а любовь и сострадание этого жизнерадостного, не по годам мудрого мальчика. |
|
|
