| На площади так тихо, что вы можете услышать тиканье ваших карманных часов, если остановитесь отдохнуть. Издалека доносится гудение — экипажей, не насекомых, — но никакие другие звуки не нарушают тишины площади. Рассыльный лениво прислонился к тумбе на углу, чувствуя приятное тепло, но не зной, хотя день очень жаркий. Его белый передник вяло развевается, голова постепенно опускается на грудь, глаза то и дело закрываются; даже он не способен противостоять усыпляющему действию этого места и в конце концов погружается в дремоту. Но вот он встрепенулся, отступил шага на два и смотрит перед собой напряженным, странным взглядом. Что это — надежда получить работу или он увидел мальчика, играющего в мраморные шарики? Увидел ли он привидение, или услышал шарманку? Нет, ему открылось зрелище более непривычное: в сквере бабочка, настоящая живая бабочка! Заблудилась, покинув цветы и ароматы, и порхает над железными остриями пыльной решетки. Но если за пределами конторы «Чирибл, братья» мало что могло привлечь внимание или рассеять мысли молодого клерка, то в конторе многое должно было заинтересовать его и позабавить. Вряд ли был там хоть один предмет, одушевленный или неодушевленный, который бы в какой-то мере не участвовал в добросовестной пунктуальности мистера Тимоти Линкинуотера. Пунктуальный, как конторские часы, которые, по его утверждению, были лучшими в Лондоне, за исключением часов на какой-то старой неведомой церкви, скрывавшейся по соседству (ибо баснословную добропорядочность часов Конной гвардии Тим считал милым вымыслом завистливых обитателей Вест-Энда), старый клерк исполнял мельчайшие повседневные обязанности и размещал мельчайшие предметы в маленькой комнатке с такой точностью и аккуратностью, какие остались бы непревзойденными, даже если бы комнатка и в самом деле была стеклянным ящиком, наполненным диковинками. Бумага, перья, чернила, линейка, сургуч, облатки, коробка с сандараком , коробка с нитками, коробка спичек, шляпа Тима, тщательно сложенные перчатки Тима, второй фрак Тима — он висел на стене и, казалось, облекал Тима, — всему были отведены привычные дюймы пространства. |
| У нас часто получается так: человек жалеет, например, африканских аборигенов: ой, какие они бедные, живут в хижинах, горячей воды у них нет — и в то же время кричит на своих сожителей из-за какой-то их оплошности. Этим самым он показывает, что никакой любви к людям у него на самом деле нет. Конечно, было бы прекрасно, если бы мы стали такими, как преподобный старец Силуан Афонский, архимандрит Софроний (Сахаров) или другие подвижники благочестия, которые молились за весь мир и искренно, от всей души переживали, мучались оттого, что мир страдает и погибает в грехах и заблуждениях. Но мы, повторю, должны проявлять любовь к тем, кто находится рядом с нами, это наша мера. Вопрос. Как различить в себе привитое с детства чувство вежливости и проявление любви? Как узнать, почему я уступаю человеку — из любви или из вежливости? Ответ. Думаю, что вежливость — это тоже неплохо, по крайней мере, она лучше грубости. Если у человека нет любви, а есть только злоба и раздражительность, то пусть лучше они будут прикрыты вежливостью. Так что слишком бояться своей учтивости не нужно, следует только понимать, что вежливость — это не добродетель и даже не то, к чему необходимо стремиться. Сама по себе она может быть пустой, вежливые слова — «здравствуйте», «пожалуйста», «до свидания» — не избавляют нас от необходимости испытывать добрые чувства к нашему собеседнику. Когда мы приветствуем его формально, с холодной душой, значит, это действительно только вежливость, то есть нечто внешнее. Но если мы испытываем к человеку любовь, то можем даже обойтись и без этих стандартных фраз, у нас могут найтись для него другие добрые слова, пусть и специально не подготовленные. Привычные нам слова «здравствуйте» или «до свидания» могут быть произнесены холодно, а могут — с явной симпатией и расположением. Вот по внутреннему чувству и нужно определять — вежливость это или уже начавшая проявляться любовь к ближнему. Вопрос. Вы как—то говорили, что каждый наш добрый поступок записан у Бога и мы за него получим награду на небесах. Совершая добрый поступок, я начинаю думать, что он мне зачтется и Господь, может быть, простит какой-нибудь мой грех. Ради этого хочется творить добрые дела, однако правильно ли думать и поступать так? |
| Поэтому тогдашний настоятель подворья игумен Лонгин (Корчагин; ныне – митрополит Симбирский и Новоспасский) и отправил меня к отцу Кириллу – за благословением на этот переход. В тот день или, скорее, уже вечер, батюшка принимал в крестильне у храма святителя Филиппа, митрополита Московского, в Переделкино, где находилась резиденция Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия: уже в то время отец Кирилл большую часть времени проводил именно в Переделкино, лишь периодически возвращаясь в Лавру. В крестильне собралось много народу, было сумеречно (так, по крайней мере, запомнилось мне), царила тишина – мы все либо думали о том, о чем хотим спросить батюшку, или молились. Очередной человек отходил от отца Кирилла, выходил из крестильни, и на его место заступал следующий. Кто-то исповедовался, кто-то просил совета, кто-то, наверное, просто изливал свою скорбь. И вдруг… Никогда этого не забуду. Вдруг раздался – даже не крик, а какой-то дикий вопль, похожий одновременно на плач и на хохот. В нем не было ничего человеческого: человек не может так ни плакать, ни смеяться. Такая в этих звуках была боль, такое отчаяние и такая вместе с тем злоба… Я очень хорошо помню, какой ужас ощутил в тот момент. И, конечно, не я один – невозможно было не испугаться: так неожиданно и так страшно было происходящее. Но помню я еще отчетливее и другое: совершенно непоколебимое спокойствие отца Кирилла. Он словно не заметил происходящего. – Помогите батюшке подняться, – попросил он тех, кто находился рядом. И люди бросились поднимать стоящего на коленях перед отцом Кириллом пожилого священника. Это он так кричал… Его, притихшего, сразу обмякшего и, как ни удивительно это звучит, успокоенного, утешенного, отвели в сторонку, где он и присел, потому что идти в этот момент не мог. Спустя какое-то время наступил и мой черед. Я хотел поговорить обстоятельно, но народу оставалось по-прежнему много, а один вопрос был важнее всех прочих: благословит ли отец Кирилл мое решение и мои планы. Я волновался – и оттого, что не знал, что ответит мне батюшка, и просто потому что впервые встретился с ним. Общение с самыми разными людьми было моим привычным занятием, рабочей повседневностью, но все профессиональные навыки в одно мгновение оказались забыты, и я чувствовал себя беспомощным и бестолковым ребенком – такая сумятица царила и в мыслях, и в душе. |
| “Наука о духовной жизни” — так часто называют святоотеческую аскетику. Ректор Московской духовной академии архиеп. Феодор (Поздеевский) перед самой революцией сформулировал основы аскетики как современной богословской дисциплины. Одним из трех ее принципиальных оснований он называл догматическое сознание. Это самоочевидно. Мироощущение и организация духовной жизни христиан определяется тем, как они понимают Искупление, совершенное Господом Иисусом Христом. Вопрос о том, что, собственно, формирует нравственное сознание — не случаен. Осмысление формирующих его факторов необходимо для правильного выбора методики преподавания этики, в особенности, если цель поставлена не чисто образовательная, если главное все же — нравственное воспитание подрастающего поколения. В Благой Вести о Христе и Его Царстве есть положительный момент, но есть и отрицательный. Он — в понимании того, от чего избавил людей Христос, это — учение о зле и грехе. В целом учение о спасении призвано раскрыть то, что было и что стало с человеческим родом, каким образом человек избегает воздействия сил зла и какой дар от Бога он получает. Три принципиальных момента, которые архиепископ Феодор (Поздеевский) выделял в качестве неотъемлемых основ науки о духовной жизни, сегодня в такой же мере обязательны для любой христианской нравоучительной дисциплины, на какой бы возраст или уровень она ни была ориентирована. Не обойтись, во-первых, без элементов исторического раскрытия христианского подвижничества, в среде которого возникли и развились антропологические знания и аскетическая практика. Обязательно, во-вторых, понимание догматических основ природы зла, свободы разумных творений Божиих, первородного греха и т.д. И втретьих — “техника” и приемы аскетического самоанализа — практика духовной внутренней борьбы с искушениями, которая по словам архиеп. Феодора, разработана святыми отцами на чисто антропологической основе 31 . Негативный аспект Откровения и его значение для этики Если говорить об этике в привычном понимании, то по сути дела она является осмыслением причин социального зла и личной жизненной неудачи, а также системой предписаний, призванной исправить положение. Характер этической системы, поэтому, зависит не в меньшей, а даже в большей степени от того, какое значение придается негативному аспекту Откровения. Без признания первородного греха и ясного понимания его природы этика теряет смысл. Яркий пример тому этика, трактуемая американским учебником для массовой школы 32 , который по замыслу авторов, между прочим, предназначен также и для российской системы образования. |
| Правда, «бывали и исключения: иногда адаптировались и мужчины, если требовалось в какой-то мере возместить военные потери». 99 Впоследствии пленение взрослых мужчин стало обычным делом. 100 Византийские источники VI-VII вв. содержат сведения о взятии славянами в плен как женщин и детей, так и боеспособных мужчин, указывая, следовательно, на наличие в славянском обществе двух составных групп рабства, возникших из пленения и дальнейшей адаптации в семейные союзы женщин и детей, с одной стороны, а позднее взрослых мужчин, – с другой. Понимать это нужно так, что ко временам склавин и антов славянское рабство прошло достаточно длительный, двуступенчатый путь развития и стало привычным явлением в общественной жизни славянства. 101 Тем не менее оно заметно отличалось от византийского рабства. «У антов, – замечал В. В. Мавродин, – существовало рабство, но оно очень отличалось от того рабства, которое имело место в Византии». 102 Действительно, склавины и анты, как извещает Маврикий, не держат пленников в рабстве «в течение неограниченного времени, но ограничивая (срок рабства) определенным временем, предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси, или остаться там (где они находятся) на положении свободных и друзей». 103 В рассказе Маврикия нет ничего особенного, присущего исключительно славянам. Как явствует из наблюдений новейшей этнографии, на стадии раннего (по терминологии этнографов, «домашнего») рабства «статус раба отнюдь не был постоянным: по происшествии определенного времени раб мог превратиться в полноправного члена нового коллектива. Он мог вступать в брак, пользоваться в полной мере имущественными правами, его участие в общественной жизни и даже в военных мероприятиях никак не ограничивалось. Какой-либо специфический аппарат контроля и принуждения отсутствовал. Далеко не всегда рабское состояние было и наследственным; потомки рабов считались свободными». 104 Возвращаясь к свидетельству Маврикия, отметим, что склавины и анты отпускали на свободу пленников-рабов, независимо от того, получал ли господин за них выкуп или нет. 105 Недаром П. Н. Третьяков, толкуя данное свидетельство, говорил: «Даже в том случае, если пленных не выкупали, им через некоторый срок возвращалась свобода». 106 |
| Без такого предварительного вооружения против греха, нельзя, по крайней мере весьма трудно, сберечься от греха и неизменно последовать учению Господа. Кто всякое утро не принимает твердого намерения и старания сохраниться от греха в наступающий день, тот никогда старательно не хранится от греха, и мало помалу, наконец, может оставить не только старательность, но самое желание и даже мысль об обязанности хранить себя от греха. Ежели светильни в лампаде всякий день не поправляют, и в лампаду не подливают масла; то она не может гореть постоянно, и скоро погаснет. Друже! не забудь этого, всякое утро весьма нужного, вооружения против греха. Когда будешь действительно стараться сохранять себя от всякаго греха и прилепляться к жизни богоугодной, святой; тогда скоро сам ясно увидишь великую нужду и благотворность сего вооружения. 8 . Чтобы тебе еще удобнее и надежнее провождать жизнь святую, молись Господу Богу, чтоб Он благоволил даровать тебе непрестанную память и ревность избегать случаев ко греху, а особливо к тому греху, к которому ты всего больше склонен по своей природе или привычке. Потому что такой грех сильно побуждает всякого из нас удовлетворять его требованию, и все из нас вполне еще не преданные Богу, обыкновенно удовлетворяют ему так охотно, что, когда случаются препятствия удовлетворить ему, всеми силами стараются удалить те препятствия и открыть себе свободу удовлетворять тому греху беспрепятственно, и, сколько возможно, всегда. Весьма трудно человеку охраниться от такого греха, и исконный наш враг ни с которой стороны так часто, так нагло и самонадеянно не нападает на нас, как со стороны нашего любимого, привычного греха. Всею душою молись! 9 . Так осмотревши и обдумавши все нужное к охранению от греха и удержанию себя в богоугодной жизни, снова молись в своем сердце Господу Богу, чтоб Он укрепил твою волю, твои силы и не попустил тебе ослабеть, как ты весьма часто ослабевал прежде. Без такой, теми или другими словами выраженной, молитвы ни в какой день не принимайся ни за какое дело ни по какой причине, кроме разве причины совершенно не зависящей от тебя. |
| Сегодня я вспоминаю об этом случае со стыдом и какой-то пронзительной жалостью, но… Вот. По всей вероятности, мы с ним больше никогда не пересекались. Не знаю, жив ли он. Мало ли, ему ведь тоже за пятьдесят уже. Хоть это и «не возраст», но все же… Он, возможно, забыл об этом случае, но я не думаю, что рана, нанесенная мной, не оставила шрам. Казалось бы, что за ерунда?! Мелочь, рядовой случай, в детстве и не то случается. Если бы все происшествия, вызывавшие в нас горькие рыдания, оставляли шрамы, на нас живого места бы не было!.. Таки да. На нас, ну не то, чтобы уж совсем живого места нет, но мы носим в себе последствия множества детских травм, которые далеко не всегда были поверхностными царапинами и ссадинами, не оставившими даже шрамов. Мы даже не подозреваем, насколько наша душа изувечена с детства самыми обычными, бытовыми эпизодами, не говоря уже о ранах, оставивших после себя едва заметные, но неизгладимые шрамы и целые участки в душе, утратившие чувствительность. Оно и неудивительно: мы привыкли не то что к шрамам, но даже увечья свои принимаем за признак нормы, поскольку живем среди таких же увечных, а потому настороженно реагируем на человека, у которого не замечаем привычных повреждений. Чтобы осознавать ту или иную черту в себе не как норму, а именно как увечье, надо ведь обрести хотя бы в какой-то мере здравое видение себя, хотя бы начать целенаправленно очищать свое духовное око. Фото: storyfox.ru Плоды «встреч» – наши черты В каждом, на самом деле, живет память о встречах, которые нас «научили жизни». Не всё мы помним умом, зато душа помнит, как мы наивные и открытые приходили туда, где, как мы думали, нас научат добру, а вместо этого нас учили «жизни». И мы учились, и становились «зрелыми», «мудрыми». Принимали к сведению «уроки жизни», учась относиться к «правилам игры», как к священному закону, который если кто нарушит, сам себе и будет виноват, коль его раздавят или сожрут, ибо для чад мира сего все его законы священны: нравы, обычаи, сложившиеся в обществе модели поведения, общепринятые вкусы. |
| Разве можно без этого чувства живого молиться или, по крайней мере, разве можно довольствоваться этим меньшим, как нормой? Да какие же мы дети тогда?! Пасынки какие-то, чужаки. Я чувствую, конечно, что дело во мне, и даже прежде всего во мне, что не дал я, может быть, «кровь», чтобы принять Дух, но всё же чувствую, что не только в этом дело, не в подвиге только? но ещё в какой-то общей нашей привычке, в тягостной инертности, которая с годами становится всё ощутимее и привычнее и ложится на сердце, увы, не Господним, а человеческим, искусственным бременем. В том, что мы стремимся внешние формы менять и совершенствовать, не меняясь внутренне. Господи! Мы хотим кого-то увлечь, научить, наставить, но в чём, в чём?! Сердце чувствует, что путь наш Церковный, путь соединения с Богом — он в каких-то иных измерениях пролегает, не всегда в тех плоскостях и направлениях, в которых обустраивается наша повседневная «церковная» жизнь. А иначе почему так плачет душа, почему так ясно на самых многолюдных праздниках , в самые помпезные моменты торжеств, так больно и радостно я вижу горы с их древними скитами, тихий моросящий дождик, слышу непостижимую, призывную тишину и знаю, чувствую только тогда, что Господь не где-то ещё, а именно здесь и сейчас! Да, я понимаю, это эмоции, но это эмоции, копившиеся годами, это — то невысказанное, что составляет саму сердцевину жизни и остаётся невысказанным. Но если не говорить о главном, тогда о чём?.. и зачем?! И если бы я видел только то, что вижу в современной: активной, социальной, общественной, громогласной, но почему-то всё менее пронзительной, именно пронзительной, внешней церковной жизни – я, наверное, никогда не стал бы священником. Я не знаю, почему Господь ссудил мне встретиться с Ним там – на горах, среди порушенных древних святынь, в тишине и потрясающей красоте, но я понимаю, что эта красота, эта тишина и радость… радость, обретаемая в сокрушении и слезах – она по праву принадлежит Церкви и это средоточие, жизнь её. И может быть оттого, что я этой реальности в себе не нахожу — и заставляет так страдать. Страдать молча, подспудно, делая вид, что ничего не происходит в то время, как происходит, и ещё как! Идёт война, увы, не народная, — по неразумию нашему, — но с народом Божиим – это точно… не на жизнь а на смерть. Война, в которой сторона противная именно и хочет скрыть от людей потрясающую красоту и чистоту Церкви, сделать её чем-то обыденным и рутинным, чтобы никого она не могла ни зажечь, не увлечь, ни подвигнуть. |
| Благословенная теснота Можно и поститься, и избегать развлечений и в храм ходить и молиться внимательнее и сосредоточеннее обычного, но… это ещё не будет началом духовной жизни. Это будет необходимой и правильной подготовкой к ней, теми шагами, которые человек обязательно, непременно должен делать навстречу Богу. Но сама духовная жизнь начинается только тогда, когда Сам Бог осеняет, оживотворяет душу человека своей благодатью. 22 марта, 2013 Можно и поститься, и избегать развлечений и в храм ходить и молиться внимательнее и сосредоточеннее обычного, но… это ещё не будет началом духовной жизни. Это будет необходимой и правильной подготовкой к ней, теми шагами, которые человек обязательно, непременно должен делать навстречу Богу. Но сама духовная жизнь начинается только тогда, когда Сам Бог осеняет, оживотворяет душу человека своей благодатью. В повседневной жизни мы привыкли окружать себя множеством маленьких и сладостных утешений. Мы настолько привыкаем к ним, что как бы и не замечаем их уже, и они создают общий, комфортный, если можно так сказать фон нашей жизни. Где-то что-то перехватили вкусное, где-то что-то посмотрели интересное или просто развлекающее, где-то полежали в сладостной полудрёме, где-то пообщались с кем-то расслабленно и «в охотку» ни о чём конкретно и обо всём сразу, за рюмочкой или без… Словом, мы стремимся скрасить свои будни и надо сказать у абсолютного большинства это в той или иной степени получается. Причём забавно вот что – что «утешения» эти могут быть совершенно несоизмеримы по своему масштабу, но фон они создают примерно одинаковый. Так и в жизни крайне бедного человека есть свои «маленькие радости» и в жизни какого-нибудь нувориши они есть. Величина этих «маленьких радостей» у тех и других, конечно, несопоставима, но эффект, думается, один – состояние относительного душевного равновесия и житейской стабильности. фото: gettyimages.com И вот пост нас этих маленьких радостей, пусть даже не всех, но некоторых из них лишает. По крайней мере, призывает нас к тому, чтобы мы хоть чуть-чуть, но урезонили себя в привычном и таком, казалось бы, безобидном плотоугодии. Потому, что пост без какого-то, хоть малого ущемления себя в чём-то немыслим. И вот оказывается, что ты так привык к этим своим маленьким уютностям… привык настолько, что без них наступает чувство дискомфорта, пустоты и скуки. Скуки не в том смысле, что ты не знаешь чем себя занять, а в смысле какой-то необъяснимой бесприютности. Но вот в чём дело – это чувство, оказывается, совершенно необходимо душе, хотящей перемениться, стать иной, и это чувство просто нужно мужественно перетерпеть. Не бежать от него, не спешить развлечься и усладить свою жизнь привычными утешениями. Не обратиться вспять, а принять эту тесноту душевную, облечься в неё как в новую, лучшую одежду и… носить, пока она не станет в радость. |
| В конце концов, люди предпочитают традиционные, возвышенные обманы всякой истине – не только низкой, но и такой, о которой они не знают, какова она по существу, а потом дивятся, отчего это им никак не удается сказать правду и почему в жизни так много лжи… 15 . Правила и исключения. Какие истины нужны человеку? За этим вопросом сейчас следует второй: как узнать, какие истины нужны человеку? Есть ли какая-нибудь предпосылка, из которой безошибочно можно было бы заключить, что такие-то истины нужны, а другие не нужны! Такой предпосылки нет – по крайней мере, насколько мне известно, нет в распоряжении человечества. Правда, многие утверждают, что нужны такие истины, которые все бы люди окончательно и навсегда согласились бы принять. Но это утверждение только на первый взгляд представляется самоочевидным, на самом деле оно просто наивно; импонирует же оно нам единственно потому, что оно часто повторяется и, как все привычное, уже кажется понятным и даже естественным. Прежде всего, где такие истины, которые бы всеми признавались? Я, конечно, не о математике и не об эмпирических науках говорю. Они сами по себе, а истины, о которых у нас идет речь, – сами по себе. Как выберешься за пределы так называемых точных наук – люди уже пошли кто во что горазд. Не то что нельзя «всех объединить» в признании одной истины, не то даже, что сколько голов, столько умов, – умов вы насчитаете больше, чем голов: нередко один человек сразу принимает несколько противоположных истин. Так что о безошибочных предпосылках и безошибочных же заключениях говорить не приходится. Еще немцы могут надеяться на выводы, предпосылки, безошибочность. Нам же придется обойтись без всех этих ученых украшений и дать ответ, какой Бог на душу положит. Еще, может быть, станут возражать против самой постановки первого вопроса. Скажут, что нам вовсе не дано разбирать, какие нам нужны истины, что истины всегда приходится брать такими, как они есть. Но я опять скажу, что это немецкая выучка. Истины вовсе не приходится брать принудительно, а люди берут – по крайней мере большей частью, почти всегда, – что им вздумается: не по хорошу мил, а по милу хорош. |
|
|
