| Г.Ю. Каптен Часть 2. Сакрализация войны в историографии 2.1. Представления о войне и ее сакральности в византийской историографии IV-VI веков Закончив разговор о неприятии восточно-христианским богословием идей «священной войны» на страницах святоотеческих сочинений, следует обратиться к изучению произведений византийских историков, полемологов и других авторов «более практической» литературы. Ведь даже если в трудах византийских философов и богословов не содержится концепция «священной войны», то, быть может, ее можно найти в мирской жизни, больше связанной с такими «низменными» проблемами, как устройство общественной жизни и защита от набегов соседей. В данной части будет исследоваться повседневная политическая жизнь восточноримского, а затем и византийского общества, отраженная на страницах исторических и церковных хроник, полемологической и житийной литературы, законодательных актов и литургических текстов. Мы попытаемся ответить на вопрос: как сами ромеи воспринимали военные действия, насколько они были склонны их порицать или оправдывать, и, наконец, можно ли говорить о воспринятии ими хотя бы некоторых войн как священных. Поскольку затрагиваемый материал достаточно обширен, он будет выстроен в хронологической последовательности по эпохам развития восточноримского государства. Вряд ли будет открытием утверждение, что позднеримские и византийские авторы находились под достаточно сильным влиянием античной исторической и полемологической традиций. Поэтому первым рассматриваемым нами текстом становится трактат Флавия Вегеция Рената, подытоживающий достижения военной науки античности. Этот текст, написанный в достаточно прагматичной манере, практически не содержит сюжетов, связанных с сакрализацией войны. Автор принципиально ограничивает себя исключительно военными сюжетами, не вдаваясь в какие-либо философские и религиозные вопросы. Единственным важным исключением является небольшой фрагмент, в котором речь ведется о присяге. Он упоминает о клятве с именем Христа, Св. Духа, явно предназначенной для новобранцев-христиан, а дальше следует весьма примечательный пассаж: «Как только император принял имя Августа, ему, как истинному и воплощенному богу, должно оказывать верность и поклонение, ему должно воздавать самое внимательное служение. И частный человек и воин служит богу, когда он верно чтит того, кто правит с божьего соизволения» 123 . |
| Церковное почитание святых было преобразовано в культ революционеров, положивших свои жизни за дело революции, что со временем составило огромную библиотеку своего рода «житийной» литературы. Вот пример такого рода литературы, описывающей одного из главных руководителей русской социально-революционной партии Дмитрия Лизогуба, казненного в 1879 г.: «Было бы слишком мало назвать Лизогуба чистейшим из людей, каких я когда-либо встречал. Скажу смело, что во всей партии не было и не могло быть человека, равного ему по совершенно идеальной нравственной красоте. Отречение от громадного состояния на пользу дела было далеко не высшим из проявлений его подвижничества. Многие из революционеров отдавали свое имущество на дело, но другого Дмитрия Лизогуба между ними не было. Под внешностью спокойной и ясной, как безоблачное небо, в нем скрывалась душа, полная огня и энтузиазма. Для него убеждения были религией, которой он посвящал не только всю свою жизнь, но, что гораздо труднее, каждое свое помышление: он ни о чем не думал, кроме служения делу. Семьи у него не было. Ни разу в жизни он не испытал любви к женщине. Его бережливость доходила до того, что друзья принуждены бывали заботиться, как бы он не заболел от чрезмерных лишений» . Имена революционеров образуют святцы «новых мучеников», а почитание Ленина трудно трактовать иначе, чем как почитание нового «мессии» Имена революционеров образуют святцы «новых мучеников», занимавших почетное место в коммунистическом культе. Об этом говорилось прямым текстом. К примеру, В. И. Ленин, открывая 7 ноября 1917 года мемориальную доску на братской могиле 500 революционеров, свидетельствовал: «Товарищи! История России за целый ряд десятилетий нового времени показывает нам длинный мартиролог революционеров. Тысячи и тысячи гибли в борьбе с царизмом. Их гибель будила новых борцов, поднимала на борьбу всё более и более широкие массы» . Почитание самого Ульянова-Ленина трудно трактовать иначе, чем как почитание нового «мессии». «Вождь мирового пролетариата», естественно, не мог претендовать на статус воплотившегося Бога, но в сознании советских граждан этот «самый человечный человек» воплотил в себе лучшие черты представителя новой формации. По признанию одного из соратников, «Владимиру Ильичу выпало на долю стать героем не только своего родного народа, но и героем международного пролетариата» . Он признавался новым спасителем, и даже – искупителем: |
| Закрыть itemscope itemtype="" > Уроки преподобного Сергия Ко дню памяти печальника Земли Русской 17.07.2013 1058 Время на чтение 5 минут В канун славного юбилея - 700-летия со дня рождения преподобного Сергия Радонежского я вспоминаю слова Святейшего патриарха Московского и всея Руси Алексия II, произнесенные им в 1998 году на Международных Рождественских образовательных чтениях. Он сказал: «Важнейший вопрос педагогики не только в том, чтобы напитать детей знаниями, но - как и какой водой хотим мы утолять их жажду духовную, и есть ли у нас вода живая?» Более десяти лет в образовательном пространстве нашего района, освященном светлым образом великого русского святого, уделяется самое серьезное внимание духовно-нравственному воспитанию и просвещению подрастающего поколения. Изучение основ православной культуры, уроки Духовного краеведения Подмосковья, интеграция духовно-нравственной составляющей в программы дисциплин гуманитарного цикла, творческий потенциал системы внеклассной работы и дополнительного образования создали ту благодатную атмосферу постижения сущности и смысла исторических событий России и приобщения к высочайшим образцам отечественной культуры, которыми богат наш город, наш край. Уроки нравственности в школах Сергиево-Посадского района стали традиционными, что свидетельствует об искреннем стремлении учителей помочь своим воспитанникам разобраться в сложных вопросах современной жизни, познакомить их с вечными личностными ценностями, которые определяют «самостоянье человека, залог величия его». Это высокая воспитательная миссия всегда была основополагающей в педагогической системе русской школы, базирующейся на лучших традициях отечественного образования, сформированных в недрах святоотеческой мудрости. Такими уроками нравственности стали для наших детей уроки изучения жития преподобного Сергия на уроках литературы. С одной стороны, юные жители Сергиева Посада должны знать историю жизни великого святого, основателя родного города, с другой - чтение детьми житийной литературы всегда было благочестивой русской традицией, определяющей нравственный вектор развития личности. |
| А крещеный люд убивает и грабит друг друга, “не зверя и не иноверца”. Исповедуя собственные грехи, Серапион призывает и к общему покаянию. Оценивая все пять слов в целом (они, разумеется, составляют лишь часть фактически произнесенных проповедей), нетрудно заметить явную эволюцию (аналогичную имевшей место в латинской патристике эпохи Великого переселения народов 520 ) от заклинаний и предостережений о гибели от рук язычников к признанию положительных достоинств последних, способных даже послужить образцом для христиан. Неизменным остается стремление сохранить ответственность паствы перед церковью: апелляция к опыту истории, Св. Писанию, демонстрация тщетности суеверий – все это только средства достижения этой цели. Тем самым среди бурь смутного времени Серапион показал себя несгибаемым христианским гуманистом. 2. Агиография Древнерусская агиография начинается с Жития и Страстей князей Бориса и Глеба, произведения выдающегося, продемонстрировавшего всю оригинальность подхода на Руси к этому жанру, несмотря на все заимствования из византийских или иных источников. Эти замечательные образцы княжеских жизнеописаний соединяют в себе богословскую глубину и одновременно наивную радость рассказчика от самого процесса повествования с ясной нравственной позицией по отношению к политическим распрям своего времени. В целом житийный жанр получил на Руси особенное развитие и достиг особого литературного совершенства, а потому более прочих находил отклик у всех слоев народа 521 . Возникает впечатление, что именно повествовательная форма, которая получила широкое распространение также и в виде летописей, наряду с поучением была более всего пригодна для того, чтобы донести до людей принципиально новые истины христианства. Комплекс житийных и литургических произведений о князьях-братьях Борисе и Глебе крайне сложен в своей совокупности. Поэтому, прежде чем перейти к его освещению, логично остановиться на некоторых сведениях общеисторического порядка. После смерти Владимира Святого 15 июля 1015 г. |
| В основе произведения Виссариона Орбелишвили лежит исторический факт. Упомянутые в " Похвальном Слове ... " персонажи - живые исторические лица, засвидетельствованные и в других, собственно исторических писаниях грузин. Если Виссарион и не был свидетелем описываемых им событий, то наверняка мог быть знаком с представителями старшего поколения, очевидцами фактов тех трагических дней в Кахети, и пользоваться их рассказами. Именно данный момент придает " Мученичеству Бидзины, Шалвы и Элисбара " историчность, делает его более ценным письменным источником, чем большинство сочинений агиографического жанра, что, между прочим, составляет особенность грузинской житийной литературы. Виссарион подчинил исторически реальный материал тому церковному жанру, в котором он, как иерарх и писатель, подвизался. Кроме того, это обстоятельство указывает на преемственность поздней грузинской агиографии с древней, само название которой, по-грузински " Цховреба " - " Жизнь " , в грузинском изначально стало обозначать " Историю " ( " историописание " ) [Джавахишвили И. А. История грузинской литературы. Coч.T.VIII. Тбилиси, 1973. На груз. яз.] . После разорения Кахети шахом Аббасом I, " ежели где-либо сохранились люди, стали понемногу обустраивать разоренные места кахетские " . Восстановление Кахети, к тому же силами местного населения, естественно, не могло входить в намерения преемников шаха Аббаса I. С приходом к власти шаха Аббаса II (1642 - 1666) Кахети вновь стала ареной кызылбашского засилья. Аббас II, очевидно, представлял, что попытки покорения неподдающейся иноземной власти маленькой Кахети одними лишь военными методами не дадут желаемых результатов, и потому решил омусульманить ее иным способом. Он окончательно обратился к замыслам своих предшественников - заселить Кахети иноверными туркменами, в публикуемом произведении часто называемыми элиями (туркм. " народ " ). Попытка персов реализовать этот план имела место и в XVIII в.. [Бердзенишвили Н.А. Из прошлого Восточной Кахети//Бердзенишвили Н.А. Вопросы истории грузии. Т. Ш. Тбилиси, 1966. С.269. На груз. яз.] Вот почему, как мы уже сказали, идея написанного в начале XVIII века произведения Виссариона Орбелишвили звучало для того времени злободневно. |
| Тем не менее, оценка этого произведения не может быть однозначной. Произведение Корюна – первое армянское похвальное житие – обладает признаками, свойственными раннему периоду армянской литературы. Оно носит синкретический характер. Будучи похвальным житием, памятник сочетает в себе характерные черты и исторической прозы и отчасти античной биографии. Изобретение армянской письменности и связанные с ним события Корюн описывает довольно обстоятельно, в исторической и хронологической последовательности, упоминая все существенные моменты, многих современников главного героя: князей и всех тех деятелей, которые принимали непосредственное участие в изобретении письмен, основании армянских школ и создании армянской литературы. Этим нарушается также характерная для жития одноплановость – повествование об одном герое, и сочинение приобретает присущую историческим произведениям многоплановость. «Житие Маштоца» бросается в глаза и другой примечательной для агиографии раннего времени особенностью. Здесь весьма активна роль автора, рассказчика, что свидетельствует о преемственности традиций античной биографии. В более позднее время, в связи с дальнейшим развитием житийного жанра, роль рассказчика ограничивается декларацией о себе, и то лишь в житийно-формальном аспекте, а еще чаще о нем вообще не упоминается, даже в тех случаях, когда агиограф является учеником и современником «святого» 58 . Лишь в житиях типа памятных записей роль автора продолжает оставаться ролью соучастника и действующего лица. Если в произведении Корюна наблюдается в основном сплетение двух стилей – житийного и исторического, то у Агатангехоса, Павстоса Бузанда к житийному и историческому добавляется также фольклорно-эпический стиль. Павстос Бузанд в агиографических фрагментах своего сочинения использовал художественные выразительные средства и приемы, присущие народному направлению жанра агиографии. В его «Истории» легенды о сирийских и греческих пустынниках полны рассказами об их чудотворениях. Здесь святость, совершенство героя выражаются лишь в его даре чудотворения и в пророческих видениях. Подобно Христу, святой Даниил, Шагита, Эпифан и другие идут по морю, как по суше, в одно мгновение перемещаются куда захотят, воскрешают мертвых, лечат больных и диких зверей, безбедно пребывают с ними во рву. |
| О коварном замысле брата Василька предупреждает дружинник, но князь не может поверить: «Како мя хотять яти?оногды (когда недавно) целовали крест». Василько не допускает мысли о возможности нарушения князьями взятых на себя обязательств. Драматичен и глубоко психологичен рассказ о встрече Василька со Святополком и Давыдом. Введя гостя в горницу, Святополк еще пытается завязать с ним разговор, просит его остаться до Святок, а «Давыд же седяше, акы нем», и эта деталь ярко характеризует психологическое состояние последнего. Натянутой атмосферы не выдерживает Святополк и уходит из горницы под предлогом необходимости распорядиться о завтраке для гостя. Василько остается наедине с Давыдом, он пытается начать с ним разговор, «и не бе в Давыде гласа, ни послушанья». И только теперь Василько начинает прозревать: он «ужаслъся», поняв обман. А Давыд, немного посидев, уходит. Василька же, оковав в «двою оковы», запирают в горнице, приставив на ночь сторожей. Подчеркивая нерешительность, колебания Святополка, автор рассказывает о том, что тот не решается сам принять окончательного решения о судьбе Василька. Святополк созывает наутро «бояр и кыян» и излагает им те обвинения, которые предъявляет Васильку Давыд. Но и бояре, и «кыяне» не берут на себя моральной ответственности. Вынужденный сам принимать решение, Святополк колеблется. Игумены умоляют его отпустить Василька, а Давыд «поущает» на ослепление. Святополк уже хочет отпустить Василька, но чашу весов перевешивают слова Давыда: «...аще ли сего (ослепления. – В. К.) не створишъ, а пустишь и, то ни тобе княжити, ни мне». Решение князем принято, и Василька перевозят на повозке из Киева в Белгород, где сажают в «истобку молу». Развитие сюжета достигает своей кульминации, и она дана с большим художественным мастерством. Увидев точащего нож торчина, Василько догадывается о своей участи: его хотят ослепить, и он «възпи к богу плачем великим и стенаньем». Следует обратить внимание, что автор повести – поп Василий – не пошел по пути агиографической литературы. Согласно житийному канону здесь должно было поместить пространный монолог героя, его молитву, плач. |
| О.А. Державина § I «Временник» дьяка Ивана Тимофеева дошел до нас в единственной рукописи. 1 Запись на 277-м листе этой рукописи (на полях, внизу) сообщает, что «новгородский митрополит Исидор понуждает бывающая предложити писанию дьяка Ивана Тимофеева ». Это и дает исследователям основание предполагать, что автором этого сочинения является дьяк Иван Тимофеев . Дьяки были видными политическими деятелями, крупными чиновниками древней Руси. Являясь непосредственными помощниками бояр, они вместе с ними «ведали» приказы, вели как внутренние дела государства, так и внешние его сношения с иностранными державами, и имели большое влияние на государственные дела. Об Иване Тимофееве из документов конца XVI в. известно, что он служил дьяком в одном из московских приказов, ведавших внутренние дела государства. Большинство приказных дьяков XVI в. были из детей боярских. 2 Некоторые важнейшие дьяческие фамилии происходили из второстепенных бояр удельных княжеств. Соперничать с коренными боярами думцами дьяки не могли ввиду своей неродовитости, но они стояли очень близко к правящим кругам и благодаря характеру своих занятий вращались в среде родовитого боярства и представителей княжеских фамилий. Это в известной мере определяло их политические взгляды и симпатии. Дьяки обладали сравнительно высоким уровнем образования. Оно основывалось, как и у прочих книжных людей древней Руси, на чтении книг религиозно-дидактического содержания, а в области светской литературы – на широком знакомстве с летописями, хронографами, историческими повестями. Вся эта литература в значительной степени формировала как религиозно-философские и политические взгляды читателя, так и его художественный вкус, воспитывая его в определенной, выработанной к XV–XVI вв. традиции. Из сочинения Тимофеева видно, что он был человеком по своему времени образованным и начитанным. Ему хорошо известны летописи, хронографы и другие исторические произведения XVI в., среди которых особенно следует выделить «Русский хронограф» и «Степенную книгу царского родословия». Последняя послужила в некотором отношении образцом и источником для его труда. Хорошо знаком Тимофеев и с произведениями исторической «беллетристики» своего времени: он упоминает в своем «Временнике» Александра Македонского, «Тройское взятие», покорение Иерусалима императором Титом. В его труде не раз встречаются греческие и латинские слова. 3 Наконец, если, как считает С. Ф. Платонов, он и «уступает Авраамию Палицыну в степени богословского образования», все же ему достаточно известны житийная литература 4 и книги так называемого «священного писания», которые он часто и охотно, хотя и не совсем точно, цитирует, видимо приводя тексты по памяти. |
| Книга проф. Ключевского является крупнейшим вкладом в изучение древнерусской житийной литературы; особенно вопрос о форме и приемах ее был окончательно решен ею; но в других направлениях еще остаются вопросы, требующие рассмотрения и разрешения. Однако в истории изучения данной области литературы названная книга играла особую роль: после ее появления жития стали пользоваться меньшим вниманием, научная разработка материала, представляемого ими, чрезвычайно ослабела. Причина этого явления заключалась уже в богатстве содержания и в объеме работы почтенного исследователя, который исчерпал и привел в известность почти весь материал древнерусских житий (и печатный и особенно рукописный), который поставил и решил много вопросов как относительно отдельных житий, так и об общем характере и свойствах этой литературы; впечатление получалось такое, что названный труд заканчивает научную разработку предмета; но еще в большей степени причина этого заключалась в выводах исследователя, в силу которых дальнейшее исследование предмета казалось и ненужным: древнерусские жития были дискредитированы автором в смысле исторического источника не только для вопроса о колонизации, интересовавшего его, но и для других вопросов по истории древнерусской жизни: им указана слабая степень, часто полное отсутствие оригинальности, господство подражательных приемов в них; указана скудость исторических, реальных черт, вводимых биографами в свой рассказ, замена их общими фразами, шаблонными характеристиками добродетелей святого, приуроченными лишь к тому или другому имени; указано, что житие не столько являлось историческим повествованием, сколько предназначалось для чтения в церкви или за трапезой и служило главным образом целям церковного назидания, как своего рода поучение; потому не чертам собственно историческим, не индивидуальным особенностям того или другого святого придавалось главное значение, а общему, идеальному типу подвижника; можно было по готовым формулам написать житие святого, о котором не было известно ничего, кроме имени и того основного содержания его жизни, что он был иноком и подвижником. Отсюда безжизненность, крайнее однообразие, господство условно-риторического стиля – характерные особенности житий изучавшегося г. Ключевским цикла, т. е. севернорусского. |
| Если образцом, по которому составлялись древнерусские жития служили жития греческие, типа Метафраста, т.е. имеющие задачей похвалу святому как безукоризненному подвижнику, то в своем «житии» Аввакум описывает себя как «реальную личность с достоинствами и недостатками». Это сочинение «остросюжетное и полемическое», где его автор на «примере собственной жизни, полной страданий и драматических коллизий, повествует о фантастической преданности идеям древнего благочестия. Во всех поступках вождя старообрядчества четко прослеживается его неприятие новизны, науки и всего, что шло с Западной Европы. Язык «жития» прост, динамичен, рассчитан на широкую аудиторию, которую автор намерен склонить на свою сторону. Аввакум содействовал обогащению русского языка элементами живой народной речи» 178 . Смело введший народную речь в преобразованный им житийный жанр, Аввакум «создал один из стилистических феноменов мировой литературы», где «свое писательское и жизненное кредо» он выразил в следующем обращении к читателям: «…и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет» 179 . Несомненна парадоксальность этого оригинального и вполне секуляризированного жанра. Ведь «житие» в истолковании Аввакума явно понимается, во-первых, как «жизнь» или «жизнеописание», а во-вторых, как «житейская история», а не «житийная», канонизированная Церковью и верующими. Между тем, «автор, в детализированном изложении своих злоключений и мук, несомненно, претендует на святость, великомученичество, готовится к насильственной смерти за истинную веру от рук гонителей, и на глазах своих читателей и последователей сам слагает собственную агиографию. Тождественность автобиографии и агиографии для русской культуры XVII века весьма показательна, с «ее контрастным столкновением религиозно-охранительных и секулярно-модернистских течений» 180 . М.М. Дунаев , давая весьма интересную нравственную православную оценку личности протопопа Аввакума, считает, что «то смешение особенностей автобиографической и агиографической литературы, какое допустил протопоп Аввакум» при описании своей жизни, «совершенно недопустимо». |
|
|
