| (СбОРЯС; Т. 82. 4); Яблонский В. М., свящ. Пахомий Серб и его агиогр. писания. СПб., 1908; Адрианова-Перетц В. П. Из истории рус. агиографии XVI в.//Sertum bibliologicum в честь А. И. Малеина. Пг., 1922. С. 146-154; Бугославский С. А. Лит. традиция в северо-вост. рус. агиографии//Сб. ст. в честь А. И. Соболевского. Л., 1928. С. 332-336. (СбОРЯС; Т. 101. 3); Перетц В. Н. Исследования и мат-лы по истории старинной укр. лит-ры XVI-XVIII вв. М.; Л., 1962. С. 8-116; Дмитриев Л. А. Житийные повести Рус. Севера как памятники лит-ры XIII-XVII вв.: Эволюция жанра легендарно-биогр. сказаний. Л., 1973; Грихин В. А. Проблемы стиля древнерус. агиографии XIV-XV вв. М., 1974; Понырко Н. В. Кирилло-Епифаниевский житийный цикл и житийная традиция в выговской старообрядческой лит-ре//ТОДРЛ. 1974. Т. 29. С. 154-169; Курилов А. С. Жанр жития и рус. филология XVIII в.//Литературный сб. XVII в. «Пролог». М., 1978. С. 142-154; Ольшевская Л. А. Своеобразие жанра житий в Киево-Печерском патерике//Лит-ра Др. Руси: Сб. науч. тр. М., 1981. С. 18-35; СККДР. 1987. Вып. 1; 1988. Вып. 2. Ч. 1; 1992. Вып. 3. Ч. 1; 2004. Вып. 3. Ч. 4; B ø rtnes J. Visions of Glory: Stud. in Early Russian Hagiography. Oslo, 1988. (Slavica Norvegica; 5); Аверина С. А. К жанрово-стилистической характеристике севернорус. агиографии: На мат-ле севернорус. житий XVI в.//Ист. стилистика рус. яз. Петрозаводск, 1990. С. 61-70; она же. О принципах организации агиографического текста//Язык и текст: [Сб. ст.]. СПб., 1998. С. 40-49; Творогов О. В. Древнерус. четьи сборники XII-XIV вв. Ст. 2-я: Памятники агиографии//ТОДРЛ. 1990. Т. 44. С. 196-225; он же. Переводные жития в рус. книжности XI-XV вв.: Кат. М.; СПб., 2008; Владышевская И. В., Сорокина В. Л. Рус. святые, подвижники благочестия и агиографы: Словник-указ. М., 1992; The Hagiography of Kievan Rus " . [Boston], 1992; Дмитриева Р. П. Агиографическая школа митр. Макария: На мат-ле некоторых житий//ТОДРЛ. 1993. Т. 48. С. 208-213; Лурье Я. С. Житийные памятники как источники по истории присоединения Новгорода//Там же. |
| На примере статьи И. В. Бобровской видно, что плодотворное изучение житийной традиции в новой русской литературе в первую очередь требует углубленного знания житийных текстов. Между тем, агиография до сих пор относится к наименее изученным жанрам древнерусской словесности (до недавнего времени это было справедливо даже для известного типа житий-биографий «праведника от рождения» 37 ). Детально изучена литературная история и текстология многих конкретных житий, переводных и оригинальных, однако герменевтическое изучение житийного жанра до сих пор остается делом будущего. Исследователи при изучении житийных текстов обычно концентрировали свое внимание далеко не на тех чертах агиографического повествования, которые определяют его как жанр: например, жития использовались в качестве исторического источника 38 или для изучения развития беллетристических тенденций в литературе русского средневековья 39 . Между тем знаменитые «общие места» (топосы) житийного повествования, из-за которых агиографические тексты нередко казались однообразными и малохудожественными, практически не изучены. Лишь относительно недавно началась работа по их описанию 40 . Думается также, что изучение житийной традиции в новой русской литературе требует более четких представлений о месте агиографических текстов в круге чтения средневекового человека (едва ли оно в точности соответствует месту беллетристики в сознании современного читателя) и особенностях их восприятия в различные периоды. Интересные размышления на эту тему Б. Н. Бермана 41 явно нуждаются в уточнениях и дополнениях. Во всяком случае, при сравнении произведения новой русской литературы на житийный сюжет с его первоисточником необходимо осознавать, что пересказ агиографического текста светской литературой неизбежно потребовал перекодировки всей его знаковой системы. Таким образом, обширный мир православной агиографии нуждается в глубоком и разностороннем исследовании. Внимание автора этой книги отдано житиям «грешных святых», относительно малочисленной и далеко не самой типичной для агиографического жанра группе. |
| В житийной литературе о юродивых обычно сообщают подробности принятия ими этого подвига. Какое-то экстраординарное происшествие резко меняло судьбу такого человека, вследствие чего он решался на столь необычное переустройство образа жизни. Например, для Прокопия Вятского таким событием стал удар молнии, для блаженной Ксении Петербургской — смерть супруга и т. п. У Федора, судя по представленному рассказу, такое событие тоже имело место, но произошло оно в самом раннем его детстве. Современникам происшествия и последующему поколению эта история семьи Садовиковых, вероятно, была известна. «Особенности развития» мальчика быстро обратили на себя внимание, окружающие увидели в нем очередного «сельского дурачка», «глупого». Таким он и оставался для части односельчан. Так, в рассказах местных учительниц Федор описывается следующим образом: Он на самом деле был дурачок. На самом деле он был глупый. Но люди в него верили. Вот. Приходили к нему, спрашивали. Но я так бы сказала — не обладал он ясновидением… ничего. Помню, я была девчонкой. Ведь он старше меня. Всё время бегали за ним: «Федя, когда война кончится?» — «Два дня», — вот весь его ответ. «Два дня, два дня» (ПМА 2020: А. И.). Аналогичное свидетельство другой учительницы, соседки Федора: Соб.: Ну вот что о нем [о Феде] можно рассказать? Инф.: Глупой он был, глупой был. Соб.: Считался таким глупеньким, да? Инф.: Да, да. Не считался, а в самом деле был глупой. Соб.: Да? А почему его вот так почитали?.. Инф.: Ну, у нас почитали глупых всегда… (ПМА 2020: Г-ва). Верующие из Титовки и окрестных сел воспринимали Федора в качестве блаженного, святого, Божьего человека. А отношение к таким в народном православии было особым. Люди, услышав о юродивом, отправлялись за десятки километров, зная, что без труда отыщут его («Водитель, остановите, где тут Федя живет»). Посетители старались расположить его к себе или отблагодарить нехитрыми приношениями («Приносили ему поесть, там, одежды приносили»). В рассказах и быличках о Федоре мы обнаруживаем все основные мотивы житийной литературы о юродивых. Согласно классификации, предложенной филологом Т. Р. Руди, можно выделить следующие ключевые мотивы этого типа житий: уход из дома и странничество; противопоставление внешнего «похабства» внутреннему благочестию; гонение, «пхание и биение» за эпатирующие поступки; нагота; говорение «притчами»; наличие наперстника и др. . |
| В своих статьях Е.А. Рыжова показала, что Житие Варлаама Важского изобилует местными реалиями, причём ряд сведений о святом, очевидно, основан на устных преданиях. Однако остаётся невыясненным, каким именно было влияние преданий на текст Жития Варлаама Важского с точки зрения его каноничности, тем более, что сведения из устных преданий и местный колорит, как правило, присутствуют во всех агиографических произведениях, не мешая им считаться вполне каноничными 469 . Очевидно также, что прежде чем говорить о том, что является нарушением канона в Житии Варлаама Важского, необходимо установить, что является в этом Житии каноничным, то есть подробно рассмотреть не только элементы структуры Жития, но и всё многообразие топосов 470 , используемых агиографом для создания образа святого. Элементы житийного канона только недавно стали предметом специального изучения в России. По словам исследовательницы агиографического канона Т.Р. Руди, «общепризнанным положением медиевистики, в частности, является положение о том, что художественный канон, наряду с такими важнейшими понятиями, как литературный этикет и ориентация на образцы (imitatio), является одной из основ средневековой поэтики» 471 . К элементам житийного канона невозможно относиться как к вспомогательным средствам. Поэтому, нельзя согласиться с мнением Е.А. Рыжовой о том, что агиограф Иона «восполнял» недостаток сведений об иноческом периоде в жизни Варлаама Важского, «опираясь на традиционную житийную риторику и на этикетные формулы» 472 . Выявленные исследовательницей текстуальные совпадения фрагментов Жития Варлаама Важского с рядом фрагментов текста Жития Антония Сийского, написанного тем же Ионой, говорят, на мой взгляд, совсем о другом. У Ионы было, конечно, крайне мало материала для распространения своего рассказа об иноческих годах Варлаама Важского, поэтому в своё повествование он включил только каноническую основу. Однако она же присутствует и в Житии Антония Сийского, для которого у Ионы было достаточно материала. |
| А Запад, с самого начала так называемых исихастических споров в XIV в., отнесся отрицательно к исихазму. Кроме того, в прошлом столетии, вслед за Александровской эпохой, после увлечения западным мистицизмом, как реакция, появился страх уже ко всякой мистике, даже православной. «Из страха мистических заблуждений и чрезмерностей, – говорит проф. прот. Г. Флоровский , – тогда стали избегать и Макария Египетского , и Исаака Сирина , и умно-сердечная молитва уничтожена и осмеяна, как зараза и пагуба». Далее, говоря о Петровской эпохе и указывая на то, что «даже богословие строится западное», он отмечает наличие разрыва в церковном сознании: «разрыв между богословской ученостью и церковным опытом». И это продолжается до наших дней. Но уклонение в сторону Запада началось давно и прогрессировало постепенно. Момент кризиса наступает при падении Византии, когда московское благочестие усомнилось в чистоте греческого2. При создавшемся разрыве «между богословской ученостью и церковным опытом», интереса к изучению русской святости существовало немного. За изучение житийных материалов взялись историки. Так, проф. Ключевский в своем знаменитом труде «Древнерусские жития святых, как исторический источник» (1871) сделал большое исследование житий, преследуя исключительно исторические цели. Он изучил больше 150-ти житийных документов, стараясь извлечь оттуда исторические данные, но результатами был не удовлетворен. Его дело продолжал Яхонтов относительно северных святых, но пришел к еще более неудовлетворительным результатам. И с тех пор наука потеряла интерес к житиям, пока проф. Кадлубовский в начале XX века снова не вернулся к ним, изучая их как литературные памятники. Исследуя нравственное и религиозное воззрение эпохи, он встречал выражение " " внутреннее», или «духовное делание», и тому подобное, но отдавая дань времени, он не интересовался уяснить себе сущность исихазма и не подозревал, что это определенные термины и что за ними кроется целая школа. В 1898 году была издана в Киеве книга К. |
| Статья Развитие древнерусской агиографии, как известно, происходило в том числе через появление новых тем, проблематик, описываемых типов святости. При этом можно условно выделять святых, память о которых связывалась с циркумпонтийским регионом и Балтикой. Черноморье как путь прежде всего в Константинополь теоретически могло стать территорией, через которую в древнерусскую агиографию попала бы антилатинская проблематика. Такое предположение резонно, поскольку именно в Византии произошел разрыв между восточным и западным христианством, именно оттуда на Русь попали первые произведения антилатинской книжности и именно Константинопольская патриархия через присылавшихся ею на Русь митрополитов старалась вовлечь в конфликт на своей стороне русские земли. При этом византийская литература, в том числе агиография, положила начало христианской книжности на Руси, стала ее образцом и первые столетия вдохновляла и подпитывала ее. Резонно поставить вопрос, сыграл ли причерноморский регион ключевую роль и в становлении антилатинской проблематики в древнерусской агиографии. Это можно выяснить путем сравнительного анализа византийской и древнерусской агиографии. В начале рассмотрим историю проникновения антилатинской темы в византийскую агиографию. В византийские житийные произведения антилатинская проблематика попала сравнительно поздно, поскольку в эпоху крестовых походов, особенно после Четвертого крестового похода, агиография в Византии была уже в глубоком кризисе. В начальную эпоху схизмы — XI–XII века — трудно назвать житийные памятники, в которых отразилась бы ситуация конфликта, фиксируемая в области богословской полемики, канонического разрыва Рима и Константинополя и политических последствий в столицах патриархатов и некоторых точках соприкосновения культур. Даже фигура святителя Фотия, патриарха Константинопольского, фактического родоначальника антилатинских полемических произведений, широко известных в древнерусской книжности, память которого изредка отмечена в византийских синаксарях и других сходных с ними памятниках X–XVI веков , не породила соответствующей агиографической традиции ни в Византии, ни тем более в России . |
| 32 Трудно иначе объяснить появление такого пассажа, как «к непременным атрибутам житийного героя принадлежит стыдливость и целомудрие» (с. 117). 33 Об агиографических источниках повести Л. Н. Толстого см.: Гродецкая А. Г. Ответ предания… С. 207–256. 36 К многочисленным тонким наблюдениям О. Е. Майоровой можно добавить использование житийного мотива «Оклеветанный праведник». Как и у Лескова, в традиционной агиографии невинность и чистота пострадавшего нередко открываются лишь после его смерти. Следует заметить впрочем, что «посмертная реабилитация» в канонических житиях – удел женщин (см. Жития Марии-Марина или Феодоры Александрийской). Женский вариант этой ситуации на светском материале в рассказе Н. С. Лескова «Театральный характер» будет рассмотрен нами позднее. 37 См.: Руди Т. Р. О композиции и топике житий преподобных/Тр. Отдела древнерусской литературы. СПб., 2006. Т. 57. С. 431–500. 38 Помимо знаменитой монографии В. О. Ключевского «Древнерусские жития святых как исторический источник» (М., 1871), назовем в этой связи книгу византиниста А. П. Рудакова «Очерки византийской культуры по данным греческой агиографии» (М., 1917; переизд.: СПб., 1997). 39 См. соответствующие главы коллективной монографии «Истоки русской беллетристики: Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе». М.; Л., 1970. 40 См.: Руди Т. Р. Топика русских житий (вопросы типологии)/Русская агиография: Исследования, публикации, проблемы. СПб., 2005. С. 59–101, а также другие работы этого же автора по описанию конкретных топосов отечественной агиографии. 41 Берман Б. Н. Читатель жития (агиографический канон русского средневековья и традиции его восприятия)/Художественный язык Средневековья. М., 1982. С. 159–183. 42 «Русские мифы» – принятое нами условное обозначение устойчивых образных моделей, постоянно присутствующих в сознании русской нации, регулярно воспроизводимых отечественной культурой и служащих средством художественного самопознания этой нации. 43 См.: Лотман Л. М. 1) Русская историко-филологическая мысль и развитие реализма в художественной литературе/Русская литература и культура нового времени. СПб., 1994. С. 48–94; 2) Русская историко-филологическая наука и художественная литература второй половины XIX века (взаимодействие и развитие)/Русская литература. 1996. 1. С. 19–44. |
| Однако священник должен избегать и другой крайности. Зная недостатки агиографии, он порой стремится развенчать их прямо во время проповеди. Но амвон проповедника – это не университетская кафедра, а проповедь – это не профессорская лекция. Потому на амвоне нельзя заниматься «демофологизацией» житийных текстов. Задача проповедника – извлечь из жития духовный урок, помогающий слушателям восходить ко Христу. Конечно, проповедник не должен тиражировать недостоверную информацию, но он и не должен предлагать слушателям критический разбор житийных сюжетов. Научный анализ житий – это особая задача, которая решается в рамках специальных исследований, а не во время проповеди. Проповедник призван найти золотую середину между некритичным тиражированием сомнительных сведений и полным отвержением житий как источника проповеди. Проповедник не должен впадать ни в крайности рационализма, ни в крайности легковерия. Ему необходимо выработать трезвый и взвешенный подход к агиографической литературе, который позволит обратить к людям с амвона такое же взвешенное и трезвенное слово. § 5.7. Публицистическое содержание в проповеди 5.7.1. Проповедь и современность: общие замечания Слово публицистика имеет латинское происхождение. Publicus дословно значит общественный. Соответственно, к сфере публицистики принято относить тексты, посвященные актуальным общественным проблемам. Публицистический стиль речи типичен для средств массовой информации (газет, журналов, телевидения, радио, афиш, буклетов, интернет-сайтов и т. д.). Для него характерна повышенная эмоциональность, широкое использование оценочных категорий, призывы к конкретным действиям. Публицистика одновременно стремится удовлетворить и интеллектуальные, и эстетические запросы читателя (слушателя, зрителя). Актуальность тем, затрагиваемых в публицистической речи, предполагает, с одной стороны, вдумчивые размышления и логическое изложение мысли. Но в то же время, с другой стороны, публицистика предполагает выражение авторского отношения к описываемым явлениям и проблемам, что невозможно без использования эмоциональных средств языка. Это обуславливает использование в публицистической речи широкого спектра лексики: от научных терминов до обыденных и даже жаргонных выражений. |
| Оба они борются за освобождение от земного. Житийный герой, подобно мученику, прошел первый этап этой борьбы – этап внутреннего очищения, умерщвления в себе земного и способен совершить подвиг, в данном случае проявляющийся в главном его деянии. Сами агиографы нередко отмечают, что прошли мимо многочисленных заслуг святого. Именно этим, как правило, объясняется скудость сведений о детстве, учебе житийного героя, второстепенных биографических страниц, носящих интимный характер, случаев из его жизни, отсутствие быта и пр. Лишь освобожденный от «временного», частного и случайного человек мог стать житийным героем, обобщенным воплощением добра или зла, «зла» или «святости». «В действительности это привело (и не могло не привести) к тому, что все герои стали походить друг на друга, проявлять те же черты «характера», в одинаковых обстоятельствах поступать одинаково, произносить те же слова, а очень часто иметь те же движения» 51 . Изображение житийного и мартирологического героев носит прямолинейный, односторонний характер. Это стремление к отвлеченности наряду с углублением назидательной стороны и расширением сферы применения со временем все больше усиливается и, дойдя до своей высшей точки, свидетельствует о завершении формирования жанра. В византийской литературе оно наблюдается в XI веке и находит выражение уже в редакции агиографических памятников Симеона Метафраста (X – XI вв.). Те же явления в тот же период наблюдаются также и в армянской агиографии. Нравственно-поучительное назначение житий требует поисков новых выразительных средств, с помощью которых можно было бы довести до читателя основную идею произведения. Практические и риторические жития различными путями подходят к осуществлению этой задачи. Риторическим житиям свойственно четко выраженное стремление к языково-стилистическому украшательству. По своему характеру эти памятники приближаются к панегирикам. Для воздействия на воображение читателя агиографы стремятся к наибольшей выразительности. Часто форма господствует над содержанием. |
| И о житийной, и о поэтической литературе на обоих классических языках мало сказать, что она представляет достойное продолжение классической литературы по искренности воодушевления и красоте форм. Благодаря всемирному распространению христианства, по всему миру расходятся в переводах, переделках и подражаниях и эти ранние памятники христианской поэзии и прозы на греческом и латинском языках, и ложатся в качестве основы для создания новой христианской литературы у многих народов. Вот почему такие объемлющие труды, как история античной художественной прозы Нордена, дают возбуждающую картину непрерывного литературного развития, начиная с классических литературных образцов, продолжая литературой христианской, и кончая новыми литературами на всех европейских языках. В частности, о житийной литературе надо заметить, что, как ее древнейшие записи, восходящие к свидетелям мученичеств, дают непосредственное свидетельство о жизни ранних хри- —748— стианских обществ, – так позднейшим, многоязычным спискам обязаны мы интереснейшими данными, как отражались ранние сказания и верования христианства в своих скитаниях по разным народам. Вот почему не будет излишним еще раз со всей настойчивостью указать, как драгоценен должен быть для духовной школы этот священный фольклор, это многоветвистое дерево христианского сказания, раскинувшееся по всему миру и растущее от классического корня. И вот где именно капитальное место, в качестве пятого средоточия всемирного просвещения на классическом языке, после Афин, Рима, Александрии и Антиохии получает Константинополь. Как Миланский эдикт императора Константина Великого положил начало новой государственной истории мира, – истории христианской 4687 так и столице императора Константина суждено было начать новый влиятельный период всемирного господства греческого классицизма, но классицизма христианского или константинопольского. Всемирное происхождение этого нового классицизма выражается во вне свезением в новую столицу со всех концов мира мощей или частей мощей мучеников. Эти свозимые отовсюду в Константинополь мощи, и многочисленные церкви, строительство которых многие византийские императоры считают основным делом жизни, делают Константинополь настоящей столицей греческого и вселенского христианства. Довольно указать пока на путешествие новгородского архиепископа Антония в Царьград в конце 12-го столетия и на ученые толкования П.И. Савваитова к этому важному памятнику византийско-русской старины 4688 . С перенесением мощей в Константинополь связывается и перенесение сюда же всей агиографической литературной производительности. В редком житии мученика либо святого не встретится указание, в самом ли житии, в повести ли о чудесах от мощей, не встретится указания на «этот город» или царствующий город, под которым разумеется Константинополь. Богатая культурными средствами столица привле- |
|
|
