| “А вы знаете, он действительно читает газеты”. “Как? Не может быть”. “Да, ежедневно он прочитывает газету, от первой строки до последней, и даже переписывает оттуда статьи”. Профессор взял Олега к себе в кабинет, говорил с ним два часа, а потом дважды демонстрировал его студентам. Он говорил: “Смотрите, что может сделать героическая мать. Так развить дебила. Это чудо. Это настоящее чудо!” После этого он предложил Зинаиде Михайловне соавторство в его работе о дебилах с тем, что она будет писать об Олеге. Ученая степень доктора должна быть присуждена им обоим. Зинаида Михайловна ответила: “Извините, профессор, делать трагедию моей жизни средством для получения докторской степени я не могу и не буду”. Между тем первый муж Зинаиды Михайловны делает блестящую карьеру: он становится первым секретарем Оренбургского, а затем Саратовского обкома партии. Он фанатичный коммунист, но кристально честный человек. Как-то раз в Оренбурге Зинаиде Михайловне (жена секретаря обкома — “губернаторша”) один из местных работников принес модельные туфли (в тридцатые годы достать такие туфли была проблема). Муж Зинаиды Михайловны сделал по этому поводу скандал и тут же вернул туфли. Никаких привилегий. Проходит несколько лет, и он нарком (министр). Зинаида Михайловна “госпожа министерша” — жена наркома, как их тогда называли. И вдруг — трах! 1937 год — ее мужа арестовывают. Арестовывает и ее саму. Ее муж погиб в страшных стенах Лубянки. Сначала его осудили на 10 лет. Повезли в лагерь. Потом затребовали обратно. Возобновили дело. Видимо, кто-то захотел сделать на нем карьеру. Избивали страшно. И во время одного из допросов следователь нанес ему страшную рану в голову каким-то тяжелым предметом. Через два часа он умер в камере. А Зинаида Михайловна провела целые два года в этих страшных стенах. Лишь в 1939 году, после снятия Ежова, когда наступила “бериевская оттепель”, ее выпустили. И вот она на свободе. Она возвращается к своим родителям, к своему больному сыну. Все рухнуло. Надо все начинать заново. |
| Минздрав объяснил гибель адмирала Апанасенко «исключительно человеческим фактором» 20 февраля, 2014. Новостная служба Контр-адмирал Вячеслав Апанасенко, больной раком, попытался покончить с собой 6 февраля, когда его жена не смогла получить рецепт на опиодный обезболивающий пластырь. Контр-адмирал был госпитализирован и скончался 10 февраля. 20 февраля, Правмир. В гибели контр-адмирала Вячеслава Апанасенко виноват «исключительно человеческий фактор, от которого никто не застрахован». Об этом, как сообщает «Интерфакс», заявила директор департамента лекарственного обеспечения и обращения медицинских изделий Минздрава Елена Максимкина. Максимкина пояснила, что при выписке из стационара пациент имеет право получить рецепт и обезболивающие по нему на пять дней. Кроме того, заметила она, получить рецепт и лекарства может доверенное лицо пациента, а врач должен записать, кому рецепт был выдан, сообщает Лента.Ру. Глава департамента добавила, что считает недопустимым отсутствие главврача на месте в рабочее время. «Не может быть такой ситуации, когда в рабочее время нет врача, который мог бы подписать рецепт», — сказала она. Помимо подписи врача, назначившего препарат, рецепт на наркотическое обезболивающее должен подписать главврач или его заместитель. Контр-адмирал Вячеслав Апанасенко, больной раком, попытался покончить с собой 6 февраля, когда его жена не смогла получить рецепт на опиодный обезболивающий пластырь. «Мне оставалась всего одна подпись — у заместителя главного врача. Я пришла в ее кабинет без пяти шесть, она уже уехала», — рассказала Ирина Апанасенко «Ленте.ру». Контр-адмирал был госпитализирован и скончался 10 февраля. В предсмертной записке он попросил в случившемся «винить правительство и минздрав». После смерти Апанесенко депутаты и ФСКН предложили упростить выдачу сильных наркотических обезболивающих онкобольным, а вице-премьер Ольга Голодец и министр здравоохранения Вероника Скворцова потребовали разобраться в том, как контр-адмиралу оказывалась медицинская помощь и почему он не получил лекарства вовремя. |
| «А вы знаете, он действительно читает газеты». «Как? Не может быть». «Да, ежедневно он прочитывает газету, от первой строки до последней, и даже переписывает оттуда статьи». Профессор взял Олега к себе в кабинет, говорил с ним два часа, а потом дважды демонстрировал его студентам. Он говорил: «Смотрите, что может сделать героическая мать. Так развить дебила. Это чудо. Это настоящее чудо!» После этого он предложил Зинаиде Михайловне соавторство в его работе о дебилах с тем, что она будет писать об Олеге. Ученая степень доктора должна быть присуждена им обоим. Зинаида Михайловна ответила: «Извините, профессор, делать трагедию моей жизни средством для получения докторской степени я не могу и не буду». Между тем первый муж Зинаиды Михайловны делает блестящую карьеру: он становится первым секретарем Оренбургского, а затем Саратовского обкома партии. Он фанатичный коммунист, но кристально честный человек. Как-то раз в Оренбурге Зинаиде Михайловне (жена секретаря обкома — «губернаторша») один из местных работников принес модельные туфли (в тридцатые годы достать такие туфли была проблема). Муж Зинаиды Михайловны сделал по этому поводу скандал и тут же вернул туфли. Никаких привилегий. Проходит несколько лет, и он нарком (министр). Зинаида Михайловна «госпожа министерша» — жена наркома, как их тогда называли. И вдруг — трах! 1937 год — ее мужа арестовывают. Арестовывает и ее саму. Ее муж погиб в страшных стенах Лубянки. Сначала его осудили на 10 лет. Повезли в лагерь. Потом затребовали обратно. Возобновили дело. Видимо, кто-то захотел сделать на нем карьеру. Избивали страшно. И во время одного из допросов следователь нанес ему страшную рану в голову каким-то тяжелым предметом. Через два часа он умер в камере. А Зинаида Михайловна провела целые два года в этих страшных стенах. Лишь в 1939 году, после снятия Ежова, когда наступила «бериевская оттепель», ее выпустили. И вот она на свободе. Она возвращается к своим родителям, к своему больному сыну. Все рухнуло. Надо все начинать заново. |
| Эммануил Мунье (1905—1950) — французский философ. Принадлежал к левому христианскому направлению персонализма. Основал в 1932 г. жyphaл«Esprim». 420 Упомянутая работа «Советская Россия и мировая война» onyблukobaha(Esprim.- 1940. - 88. - Р. 120-128). 421 Мен де Биран (Мари Франсуа Пьер Гронтье де Биран; 1766—1824) — французский философ и политический деятель. 422 Речь идет о ЛюдobukeIX(1214—1270), короле Франции с 1226 г., возглавившем пятый и шестой Крестовые походы. Был канонизирован в 1297 г. 423 ЛюдobukXI(1461—1483) — король Франции с 1461 г. 424 Книга «Новое средневековье. Размышления о судьбе России и Европы бьла написана в 1923--1924 гг. 425 Жан Валь (1888—1974) — французский философ-экзистенциалист, профессор Сорбонны. 426 Жан Шлемберже (Шлюмберже) (1877—1968) — французский писатель. 427 Статья «Двойственный образ России. (К пониманию русской человечности)» не учтена в библиографии произведений Бердяева. Автограф хранится в РГАЛИ (Ф. 1496.Оп. 1. Ед. хр. 240). 428 Поль Рейно (1878—1966) — премьер-министр Франции, подал в отставку 16 июня 1940 г., а в июле был арестован и отправлен в Германию. 429 Эдуард Даладье (1884—1970) — лидер французской республиканской партии радикалов и радикал-социалистов, премьер-министр Франции в 1938—1940 гг.: именно его кабинет объявил войну Германии 3 сентября 1939 г. 430 Cp.:Mmф.XVI,2. 431 «Франция—Япония» — ежемесячный журнал, выходивший в Париже с 1934 г. под руководством Франко-японского комитета. 432 В РГАЛИ среди личных вещей Бердяевых сохранился один из этих крестиков. 433 Ср.: Uoahh.XVI,27. 434 Книга «Русская идея. Основные проблемы русской мыcлuXIXbeka и началаХХвека» была опубликована в 1946 г. 435 Мария (Майя) Павловна Роллан (урожд. Кювилье, по первому мужу Кудашева) (1895—1985) — поэтесса, переводчица. Жена Р. Роллана с 1934 г. 436 Сергей Кудашев, князь (ок. 1897 — ок. 1920) — племянник Н. А. Бердяева. В годы Гражданской войны воевал в Белой армии, умер от сыпного тифа. 437 Французский перевод книги «Дух и реальность. Основы богочеловеческой духовности» (1937) был опубликован в 1943 г, 438 |
| – Очень приятно познакомиться с образованным человеком. Такая, знаете, грандиозная масса жуликов, что очень, очень приятно… Хотя новая лампа была разбита, но в квартире Александра Павловича и без нее света было достаточно: в кабинете горела большая «министерская» лампа, приобретенная еще в то время, когда доктору впервые пришла мысль о диссертации; в столовой бросала яркий свет висячая лампа; были лампы и в гостиной и в двух других комнатах, и вся квартира выглядывала оттого веселой и приветливой. Особенно заметно становилось это, когда взгляд падал на полузадернутое окно: там была тьма, и шумел начавшийся дождь. – Так это неприятно, – говорил Александр Павлович, качая головой. – И никак нельзя было бы починить ее? – отвечала жена его, Варвара Григорьевна. Она тоже была огорчена, но старалась скрывать это от мужа: она очень любила его. – Не в том дело. Зачем я схватил его! – Не ты, так другой. Вот пустяки. Пойдем посидеть в гостиной. Они очень любили свою гостиную и освещали ее даже в те вечера, когда никого не было посторонних. Вначале им больше нравился кабинет, но теперь с новой мебелью и цветами гостиная стала уютнее и приятнее. – Вообрази, как хорошо было бы с новой лампой, – сказала Варвара Григорьевна. Она сидела на диване, и голова ее лежала на плече мужа. – Да, хорошо бы, – вообразил доктор и вздохнул. – Мне бы только посмотреть, как бы это было. А там пусть бьется! – размышляла Варвара Григорьевна. Александр Павлович засмеялся, поцеловал жену в щеку и спросил: – Ты счастлива? – А ты? – И я. Знаешь, мне все этого жалко. Вора. Ужасно жалко! – Ну вот! Ты уж очень добр. И потом ему, наверно, в тюрьме лучше. Ты слышишь, какой дождь. Брр… скверно. И Ивановы, должно быть, не придут. Доктор ясно увидел тюрьму и человека с пушинками, как он там сидит. Темно, так как горит только маленькая, скверная лампочка; ползают клопы, и на двери висит большой железный замок. И, запертый, сидит человек с пушинками и о чем-нибудь думает, может быть, о человеке, который его схватил. |
| Яцкевич; за ним его жена и дети. Наступило 28-ое февраля. Кабинет почти в полном составе был уже арестован. Председатель Совета министров, министры, их товарищи, начальники отдельных частей, командующий Петроградским военным округом, градоначальник и многие другие, после ареста, были увезены в министерский павильон Государственной Думы, где содержались под стражей… Не значились в списке, опубликованном в “Известиях солдатских и рабочих депутатов” лишь министр земледелия А.А. Риттих, Государственный Секретарь С.Е. Крыжановский и Обер-Прокурор Св. Синода Н.П. Раев. Последнему я много раз телефонировал; но телефон не отвечал… Для меня было вполне очевидно, что очередь дойдет и до меня, и я даже удивлялся тому, что еще не арестован. Всякий стук в дверь, всякий звонок нервировал меня ужасно; между тем, они раздавались беспрерывно, и в квартиру являлись незнакомые люди то за сбором провизии для солдат, то за пожертвованиями на революцию, с громкими призывами к гражданскому долгу… Все эти люди были в большинстве случаев студентами университета или технологического института, одураченная зеленая молодежь, разукрашенная красными бантами. Не отдавая себе отчета в последствиях, я пробовал вступать с некоторыми из них в беседы, но, конечно, безуспешно. Они были убеждены, что являются апостолами правды, и меня не слушали. Пользуясь промежутками между выстрелами, почти беспрерывно раздававшимися на улице, я то и дело подходил к окну своей квартиры и вот что я увидел. Перед окнами проходила одна процессия за другою. Все шли с красными флагами и революционными плакатами и были увешаны красными бантами… Вот прошла процессия дворников; за нею двигалась процессия базарных торговок; отдельную группу составляли горничные, лакеи, приказчики из магазинов… Все неистово кричали и требовали увеличения жалованья; все были пьяны, пели революционные песни и грозили “господам”; все были куплены, наняты за деньги, все выполняли данное им задание… К ним примыкала уличная толпа, дети и подростки, визгом и криками создававшие настроение крайней озлобленности и безграничной ненависти. Это была типичная картина массового гипноза; это было нечто непередаваемо ужасное. Стоило бы крикнуть какому-нибудь мальчишке: “бей, режь”, чтобы эта обезумевшая толпа взрослых людей мгновенно растерзала бы всякого, кто подвернулся бы в этот момент, и сделала бы это с наслаждением, с подлинной радостью. На лицах у всех была видна эта жажда крови, жажда самой безжалостной, зверской расправы, все равно над кем… Это было зрелище бесноватых, укротить которых можно было только пальбою из орудий. |
| А сохранить вот как. Он призвал своего доверенного, Павла Савельева, бывшего семёновца, потом жандарма, исключительно твёрдого и молчаливого человека. Когда сослали князя Андроникова за интриги в Рязань – а человек влиятельный, ещё может быть полезным, надо смягчить его участь, тайно послать ему тысячу рублей, – через кого? Через Павла Савельева. Тайные поручения, с кем неудобно встретиться, да многие конфиденциальные дела, никогда не выдавал. И Протопопов позвал его. Запер кабинет. Очень было тревожно. Передавал ему папку, объяснял: всё сохранить надёжно, у себя дома. Посмотрел в его честное твёрдое лицо. Не выдаст. Отпустил. Отпер несгораемый шкаф. Там лежал военный шифр, пусть лежит, ещё кое-что, да, и 50 тысяч рублей простым свёртком в газетной бумаге. Эти деньги совсем недавно сунул ему граф Татищев за то, что Протопопов дал на сутки посмотреть тайные бумаги – обвинения против Хвостова-племянника. Эти 50 тысяч потом предназначила государыня на обеспечение семьи Распутина. Отдать Савельеву? Уже ушёл. Да не вводить людей в искушение, пусть остаются здесь. Шкаф – запер, ключ положил в письменный стол, теперь запер и стол. А этот ключ – уже взять с собой. И всё. И всё? Ещё не завтракал. А и не хочется, глотка сухая, всё горит внутри, руки дрожат. Куда бы уйти скорей? Ведь каждую минуту могут ворваться. А при том клокотаньи несправедливой ненависти, которую он почему-то возбудил во всём обществе, – именно ему и опаснее всех попадать в руки мятежа! Перешёл в квартиру. Жена усадила завтракать. Еле-еле глотал. Объяснил ей, что оставаться ему далее нельзя. Но – куда уйти? И под каким предлогом покинуть министерство? Тут вызвали к телефону. Взял трубку. Градоначальник Балк. Говорил резко, как швырялся фразами. Сообщал, что бунт беспрепятственно быстро разрастается, захватил уже и Выборгскую сторону, мятежниками захвачен Финляндский вокзал. А Николаевский держится. Что против волнений держится единственный отряд полковника Кутепова, но поздно уже возлагать на него надежды. Что к вечеру может наступить в столице полная анархия. |
| Императрица вполне и безгранично доверяла герцогу, а при дворе все преклонялось пред ним, все трепетало его; и первое покушение нарушить этот порядок вещей стоило головы умному кабинет-министру Волынскому. Жена временщика, герцогиня Бирен, женщина пустая и мелочная, но любимица императрицы, при которой состояла статс-дамой, своим высокомерием, а также неумеренной роскошью много способствовала общему нерасположению к семейству Бирен. Бенигна-Готтлиб (имя герцогини) не иначе, например, показывалась посетителям как сидя на высоком кресле, напоминавшем трон; протягивала для целования обе руки и оскорблялась, если целовали одну; иное платье ее стоило сто тысяч рублей, а в торжественные дни она надевала на себя бриллиантов почти на два миллиона рублей. Богатства Биренов, нажитые казнокрадством, картежной игрой и услугами иностранным дворам, развивали в муже и жене одинаковую страсть к ослепляющему великолепию и были действительно велики: при арестовании герцога, у него найдено до четырнадцати миллионов рублей деньгами и на столько же драгоценностями; к этому надо прибавить целые области заграницею, приобретенные разными даяниями и покупками. Эрнст-Иоганн Бирен, герцог курляндский, лифляндский семигальский, самозванно именовавшийся Бироном, от брака с Бенигной-Готтлиб фон-Трейден (1703–1783) оставил сыновей Петра и Карла и дочь Гедвигу-Елизавету, в православии Екатерину Ивановну. О первом и последней из них мы говорили выше. Что касается младшего сына герцога курляндского, принца Карла Бирена, он родился 4 октября 1708 г. в Митаве; был и оставался всегда любимцем императрицы Анны; 29 июня 1732 г. на четвертом году возраста, пожалован преображенским от бомбардир-капитаном; получил 14 февраля 1740 года брильянтовые знаки андреевского ордена и невозвратно лишился его в эпоху падения отца; разделил с герцогом его заключение и дважды покушался бежать из Ярославля, но оба раза неудачно: по освобождении Петром III семьи Бирен, признан 2 апреля 1762 г. генерал-майором и назначен шефом пехотного полка; получил 9 июня александровскую ленту; уехал при Екатерине II с отцом в Курляндию; бывал потом в Петербурге, являлся ко двору, посещал цесаревича Павла Петровича (1764), в присутствии которого «говорил – по выражению Порошина – вздор» или «такое, что пересказать нечего»; женился в 1778 г. |
| Теперь от волнения и спешки Елена Антоновна чуть запыхалась: — Антонина Ивановна, что с ним? — Видны ее хорошо сохранившиеся мелкие зубы. Удивительно, что при столь крупном сложении зубы могут быть такими мелкими. — До крайности истощена нервная система, — отвечает врач. — Это отражается на всем. Сегодня он потерял сознание. И словно с кем-то споря, словно стремясь кого-то убедить, Антонина Ивановна упрямо добавляет: — Даже дважды. Серые глаза жены смотрят встревоженно. Обе ладони стискивают руку врача. — Неужели… Неужели так серьезно? — Не знаю. У меня нет ясности. Считаю, что ему надо лечь в больницу для обследования. Он не согласен. Я сказала: «Напишу сама, что он нездоров». А он крикнул: «Не смейте». — Да, этого нельзя. Елена Антоновна торопливо снимает пальто, снимает шапочку. На лбу с правого края виднеется большое, с кулачок ребенка, захватившее и часть виска, синевато-розовое родимое пятно. Жена Онисимова могла бы его скрыть ухищрениями прически, но с юности этого не делала. И, как ни поразительно, мета не выглядит уродливой, даже чем-то гармонирует с постоянно серьезным, чуждым малейших черт кокетливости обликом Елены Антоновны. Она повторяет: — Нельзя. — Мгновение поколебавшись, понизив голос, объясняет: — Есть особые обстоятельства, Антонина Ивановна. Это могут расценить как нежелание ехать. Причина сформулирована ясно, откровенно, убедительно. Антонина Ивановна обезоружена. И все же… Все же хотелось бы не таких логичных, более жарких, даже несвязных слов. Впрочем, вправе ли кто-либо требовать этого жара? Ведь у Елены Антоновны есть своя жизнь, своя большая деятельность. И примчалась же она сейчас с работы, вошла торопливо, расспрашивала с волнением, чуть ли не со слезой. Антонина Ивановна не решается ее осудить. — До свидания. Пусть он полежит. Завтра зайду. 4 Уже на следующий день, не дав себе хотя бы суток передышки, Онисимов включился в новый круг обязанностей, занял небольшой кабинет в Министерстве иностранных дел. С ним туда же перебрался один из его давних помощников, крутолобый вдумчивый Макеев, обожавший Александра Леонтьевича, его острую манеру, пунктуальность, стиль беззаветного, неукоснительного исполнения директив, стиль, что, казалось, был у Онисимова в крови. Отличавшийся некоторой медлительностью — этим, бывало, вызывавший у Александра Леонтьевича вспышки раздраженности, которые участились в последние несколько лет, — Макеев с первых же слов, как только Онисимов предложил ему ехать с ним, просиял, согласился. |
| Конечно, он понятия не имел, сколько последователей у двойников Саймона, не догадывался даже, что они — двойники. Он читал газеты, но он еще и знал Саймона. Ричард дернулся. Ему показалось, что усики какого-то насекомого прикоснулись к его щеке. Перед его глазами снова встала картина: пророк, проповедующий стае жуков. А голос коллеги все бубнил в трубке: — Фанивэл, ты слушаешь? Тебе не мешало бы знать, что дело на контроле у Боджа (Ричард не сразу вспомнил, что Бодж был секретарем министерства). Сегодня его нет, но завтра будет. Не мог бы ты к утру прощупать этого отца Саймона? Бодж — это кабинет министров. Качающиеся плечи и поднятые лица; глянцево поблескивающие спины английских министров, с гулким жужжанием поднимающихся в воздух; коридор, которым предстоит пройти всем нациям; окно, через которое приходят мертвые. — Не знаю, — резко ответил Ричард. — Не могу сказать. Завтра буду, доложу… Да, хорошо, посмотрю… О да, я вполне понимаю, насколько это срочно… Нет, ничего не обещаю. Завтра приду, — в этот миг внезапная вспышка озарила его сердце. — Если только, — добавил он вдруг, — моя жена не будет против. Гомункул медленно шагал по набережной. Прошло уже немало часов с тех пор, как он выбрался из тайника на улицы Лондона. Он шел не по своей воле — у него ее не было; он просто подчинялся последнему приказанию хозяина, шагал никуда и ни за чем. Со стороны придраться было не к чему. Идет себе по мостовой бедно одетая, немного скособоченная женщина. Поначалу она двигалась на север, к дому на Хайгейт. Но постепенно волевой импульс слабел, а потом и вовсе пропал — он перестал управлять ей. Женщина заколебалась, словно забыла, за чем шла, остановилась, а потом повернула на запад. Она не могла вернуться — такого приказа не было; она не могла идти дальше — так далеко его влияние не простиралось. Поэтому она стала описывать широкий круг, пересекая одну улицу за другой и все время забирая против солнца. Иногда (впрочем, не очень часто) она промахивалась и попадала в тупик, тогда она возвращалась по собственным следам, и пользуясь каким-то невероятным чутьем, продолжала путь. Но вот дуга привела ее к реке. Это оказалось серьезное препятствие. После недолгих раздумий женщина повернула вдоль берега на восток, да так и шла, пока наконец ей не открылся крест на соборе Святого Павла. И вот там, совсем немного пройдя по Виктория-стрит, она снова надолго остановилась. |
|
|
