| В ранних вещах, образы природы, образы людей уже даны сплошь и рядом с исключительною силой, но они не сплавлены воедино такою целостной мелодией, как здесь. То, о чём мечталось написать, теперь написано; написаны и самые мечты; выражена (как у Пруста) и самая потребность выражения, самая работа выражения. Всё исполнено, все сотворено. Точно из первозданной глины вылеплены навек и толстая спина офицера «во всей его воинской сбруе», и «непорочно-праздничное платьице» Лики на балу, ее «озябшие, ставшие отрочески сиреневыми руки», и пугающий бедного Костеньку старухин мопс, «раскормленный до жирных складок на загривке, с вылупленными стеклянно-крыжевенными глазами, с развратно-переломленным носом, с чванной, презрительно выдвинутой нижней челюстью и прикушенным между двумя клыками жабьим языком». Всё доделано до последней запятой, всё досказано до конца, и музыка всё же не убита. Резкие, точные зарисовки, выжженные каленым железом припечатывающие слова чередуются со страницами почти страшного в своей не то скорби, не то радости органного, нарастающего ликованья, а вслед за надгробным рыданием последних глав идет самая последняя — точно дыханья не хватило — три кратких записи и голос упал: конец. От первой до последней строчки это так написано, что девяноста девяти сотых того, что считается литературой в России и в эмиграции, рядом с этим точно и не бывало. Искусство есть сочетание противоположностей. Его неподчиненность закону противоречия сказывается уже в том, что как раз на вершинах его мы постоянно находим сверхрассудочное соединение самого личного с самым общим, неповторимого с вечно повторяемым. Одного своеобразия мало (хоть без него и не обойтись); нужно, чтобы в единственном и своем отпечатлелся очерк мира, образ человека, нечто столь же неисчерпаемо простое, как ночной сумрак, ветер или смерть. Живописцы, поэты испытывают нередко безотчетное влечение к определенному времени года или дня, к природной или человеческой стихии, как бы именно от них ждущей воплощения. |
| Вы теперь видите, что эта формула непригодна для материалиста, потому что ей можно дать такое толкование, с которым сами материалисты согласиться не могут, или такое, которым может пользоваться и спиритуалист. Материалисты думают, что утверждение: «душа (мысль) есть функция мозга» есть утверждение строго научное, а между тем в действительности это есть утверждение именно метафизическое в дурном смысле слова, потому что, как мы видели выше, доказать происхождение духа из вещества никак нельзя, если мы пожелаем остаться верными основным положениям современного естествознания. Неправильно будет даже такое положение, будто мысль проходит через мозг. В мозгу проходит лишь поразительный комплекс целых серий молекулярного движения, с которым мысль и чувство известным образом находятся в соотношении, но не как результат этого движения или причины его, а лишь как ему сосуществующие, поэтому материалистическое убеждение, что жизнь духа прекращается вместе с жизнью тела, есть, пожалуй, наиколоссальнейший пример ни на чём не основанного убеждения во всей до сего времени известной истории философии. Никакого доказательства к поддержанию этого убеждения нет, кроме лишь того факта, что нам лучше известен дух только в его соединении с телом, а констатировать существование духа, как самостоятельного личного субъекта вне тела, нам до сего времени хотя и удавалось, но только в отдельных единичных фактах (спиритизма, явлений душ умерших людей, вещих видений), реальность которых скептики всеми силами стараются подвергнуть сомнению, несмотря на тот факт, что учёные всех стран, исследовавшие всесторонне сии факты, удостоверяют подлинность их, и многие из них, вследствие сих исследований, сделались из неверующих – искренно верующими людьми. Наконец, если бы мысль была произведение мозга, то при таком взгляде всякое мышление было бы как нечто необходимое, потому что, как я не в состоянии изменить моего мозга и его отправлений, так не в состоянии изменить и моего мышления; в таком случае нужно отказаться от желания изменять в человеке мнение, приводить его к другим мыслям, так как он не может мыслить иначе, чем именно мыслит в его голове его мозговая материя. Кроме сего, так как состав мозговой ткани у всех людей одинаков, то, следовательно, и функции мозга должны быть одинаковы, а вследствие сего и мысли всех людей должны быть однообразны о всех явлениях и предметах в мире; между тем, то, что одного человека веселит, другого печалит; то, что одного человека восхищает, к тому же самому другой относится хладнокровно; также и суждения об одном и том же предмете бывают различными даже до противоположности; одним словом, мысли, желания и чувства, относящиеся к известному предмету, были бы у всех людей совершенно одинаковыми, как по какому-либо шаблону. |
| С таким воззрением на взаимное отношение между учениями Лейбница и Локка никак нельзя согласиться. Конечно, если бы Локку предложили присоединиться к заявлению Лейбница, сделанному им в вышеприведенном его выражении, то Локк не нашел бы в нём ничего, противоречащего своим принципам, потому, что как мы видели, он не думал выводить из опыта саму способность познания и считал её существующею в духе независимо от опыта. Но вопрос в том, одну ли и туже мысль высказали бы оба философа в одном и том же выражении? Это было бы в том случае, если бы слово разум тот и другой понимали одинаково. Но этого-то именно и нельзя никак сказать. Тогда как Локк не признавал в разуме никакого содержания и видел в нём чисто формальную способность, а своим разъяснением понятия способности сводил его прямо почти к пустому слову, с которым в сущности нельзя связать никакого определенного представления, Лейбниц понимал —352— под разумом очень определенную прирожденную силу познания, наделенную от природы известными диспозициями, implicite заключающую в себе целый ряд познаний. Таким образом, мы видим, что если бы Локк и Лейбниц действительно даже выразились одними и теми же словами, то сказали бы вещи довольно различные. Точно также, нам думается, напрасно пренебрегают разницею выражений Локка и Лейбница. Конечно, в существе дела за диаметральною противоположностью словесных выражений (отрицание врожденности у Локка и защита её у Лейбница) кроются иногда очень сродные воззрения. Если принять во внимание, что Лейбниц не отличает врожденных идей от идей внутреннего опыта, и что, по Локку, душевные способности – способности ощущать, желать, чувствовать и т. д. – тоже прирождены, то близость между обоими философами очевидна. Но, во-первых, не нужно забывать, что отожествление прирожденности и внутреннего опыта у Лейбница не проведено последовательно, и, надо полагать, до некоторой степени представляет собою недоразумение; во-вторых, – опять не нужно забывать, что там, где в глазах одного прирождены определенные диспозиции, которые он сравнивает с привычками и образами воспоминания, в глазах другого остаются на долю врожденности пустые х-ы или потенции, граничащие с чистым ничто. Еще виднее различие, когда дело идет не о врожденных понятиях, а о врожденных истинах. Последних Локк совсем не признавал, Лейбниц признавал их опять в смысле диспозиции, склонностей и т. д. Правда интуиция Локка стоит близко к Лейбницеву естественному свету; как первая, так и последний усматривают необходимые отношения между вещами. Но всматриваясь ближе, мы заметили и разницу. Не станем говорить уже о том, что интуиция у Локка смешивается с восприятием самих идей, о чём мы говорили в другом месте. 2904 Разница между обоими мыслителями ясна и помимо этого. Между тем как с точки зрения Локка известные отношения между вещами |
| Что же касается до церковного благочиния, то катихизис требует, чтобы члены – ослушники сначала тайно, а за тем и явно, пред целым обществом, были увещеваемы; в случае же безуспешности увещаний они должны быть исключаемы из общества, при чём не должны быть употребляемы какие-либо наказания или преследования. Крещение, совершаемое над взрослыми, уверовавшими во Христа и принёсшими покаяние, есть, по учению катихизиса, погружение во имя Отца, Сына и Св. Духа, или просто только – во имя Христа, чрез что крещаемый открыто исповедует, что благодатью Отца, кровью Христа и действием Св. Духа он очищается от всех грехов, совлекается древнего Адама и облекается в Адама нового в полной уверенности достигнуть по воскресении вечной жизни 631 . Таково содержание катихизиса, изданного с целью объединить разноречивые учения среди антитринитариев. Не много нужно внимания, чтобы понять всю неопределённость учения, всю общность выражений, а вместе с тем и всю бесполезность катихизиса. Притом же в учении о крещении составители катихизиса открыто заявляют, что они держатся принципов анабаптизма, а среди антитринитариев была и такая партия, которая признавала и даже доказывала необходимость крещения младенцев 632 . Вместо предполагаемого объединения партий по отношению к вероучению, катихизис мог разве только произвести ещё большие споры. И в самом деле, антитринитарии до того разъединились и учение их стало до такой степени разнообразным, что мы встречаем целые десятки сект, отличающихся одна от другой какими-либо оттенками в вероучении 633 . Лице И. Христа становится тем средоточным пунктом, около которого двигались все препирательства и по отношению к которому антитринитарии никак не могли выработать какую-либо общую формулу. Действительно, едва ли можно было измыслить какой-либо средний путь при резкой противоположности во взглядах партий на начало бытия Сына Божия. В то время, когда Немоевский, Чехович и в особенности Фарновский упорно развивали ересь Гонезия, а именно, доказывая предсуществование И. |
| Суровость Закона Моисеева, требовавшего воздаяния ока за око и прочее, Христос заменяет уступчивостью злу 9 и неотвращением от случаев сделать близкому добро, и самую любовь к близкому возвышает до любви даже ко врагам (своим, то есть личным), в чём собственно и поставляет преимущественное совершенство добродетели Своих последователей, как сынов совершенного Отца Небесного, преимущественно перед мытарями и язычниками. Указав дух Закона в любви и поставив любовь отличительною высшею чертою совершенства, Иисус Христос указывает пути к приобретению праведности. Эти пути были известны и некоторым древним народам, но многие из них, чуждые духа любви и ложно понимаемые, вели к осуждению или к временной славе. Эти пути – милостыня, молитва и пост. Точно так же, как и буквальное понимание Закона убивало дух Закона, а не вело к оправданию исполнителей Закона, так и наружное исполнение заповедей о милостыне, молитве и посте не вело к совершенству. Иисус Христос советует не творить милостыни перед глазами людей, чтобы не впасть в гордость и не сделаться милостивым только наружно – лицемерно – потому что милостыня должна совершаться без своекорыстия и должна быть следствием нашей любви к близкому. Тогда она заслуживает милость Отца Небесного, Который, видя совершаемое втайне, воздаст за него явно. Молитва также должна быть следствием искреннего желания беседовать с Богом, а это исключает желание совершать молитву перед толпою или перед теми людьми, которые заняты обыкновенными житейскими делами; тем более удаляет всякую возможность пустословия в молитве. Молитва внутри клети – то есть в тайном месте, без многословия, может быть приятна Господу и привлекает благоволение Отца Небесного. Это тем естественнее, что наши молитвы вызываются потребностями нашей души и тела, но очень часто такими, которые имеют значение временное и, по нашей ограниченности и изменчивости, бывают изменчивы до противоположности: так что необходимое, полезное и приятное ныне может оказаться излишним, вредным и неприятным завтра. |
| одном, единственном и несравненном индивиде, а распространяет свои мысли и желания на весь род, т. е. на всех других индивидов. У него род означает не абстракцию, а в противоположность единичному, самому себя утверждающему «я», – другое «я», «ты», вообще всех, помимо «меня» существующих индивидов. Поэтому, если у Фейербаха говорится: индивид ограничен, род же безграничен, то это означает лишь следующее: рамки этого индивидуума не являются рамками для других, и то, что не в силах сделать современный человек, не значит еще, что этого не сумеет сделать будущий человек. – Понятие о роде в этом смысле – продолжает Фейербах – необходимо, неотъемлемо для каждого единичного индивида, а каждая личность – отдельная, единичная. «Мы слишком совершенны», – истинно и красиво говорит Единственный; но всё же мы чувствуем себя ограниченными и несовершенными, ибо мы необходимо сравниваем себя не только с другими существами, но также и с самими собой, – мы делаем это, проводя параллель между тем, чем мы стали, и тем, чем мы могли бы быть. Но мы чувствуем себя ограниченными, не только нравственно, но и чувственно, пространственно и временно; мы, эти, данные индивиды, существуем лишь в этом, определенном месте, в этом, ограниченном времени. Так как же нам освободиться от этого чувства ограниченности, если не при помощи мысли о неограниченности рода, т. е. мысли о других людях, в других обстоятельствах и в другой, более счастливой, эпохе? Поэтому тот, кто не ставит на место божества род, тот оставляет в личности пустое место, которое необходимо должно будет заполниться вновь представлением о Боге, т. е. представлением об олицетворенной сущности рода. Только род в состоянии одновременно схоронить и заменить божество, религию. Не иметь религии, это значит: думать только о самом себе; иметь её, значит – думать о других. И только такая религия долговечна, по крайней мере, до тех пор, пока на земле не останется лишь один «единственный» человек; ибо пусть только нас будет двое, мужчина и женщина, – и мы имеем уже религию. Двое: различие – вот в чём источник происхождения религии; «ты» – Бог для «я», ибо «я» без |
| Глава 2:11. Глаголемии необрезание от рекомого обрезания во плоти рукотворенного. Евреи называли язычников необрезанными, но сами имели только плотское обрезание. Апостол хочет сказать, что не то должно считаться язычеством и необрезанием, которое по плоти, но то, которое по духу. Так евреи, обрезываясь плотию, не имели обрезания по духу ( Рим.2:29 ), и потому были духовными язычниками. Стих 12. Апостол перечисляет, в чём именно состояло язычество и показывает отличие его от иудейства. Язычники а) Не имели Христа – Спасителя и Примирителя с Богом; б) Были удалены от Израиля, который представлял внешнее Царство Божие на земле ; само понятие – удаления показывает на прежнюю принадлежность язычников к этому Царству; в) Лишены были Заветов Обетования. Это уже следствие удаления от союза с Израилем, который один получил обетования; г) Так как у них не было Спасителя, они не имели и никакой надежды; д) Наконец, по такому состоянию своему, они должны были называться безбожниками, как не имевшие истинного понятия о Боге. Стих 13. Бывшии иногда далече – близ бысте. В противоположность прежнему состоянию язычества апостол изображает нынешнее состояние ефесян и означает его, главным образом, понятием близости к Богу и к иудеям. Стих 14. Средостение ограды разоривый. Далее апостол показывает, какое было средостение между иудеями и язычниками – это именно вражда, взаимно питаемая язычниками и иудеями, и доходившая до того, что иудеи и язычники составляли две непримиримые стороны ( Мф.15:26 ). Стих 15. Закон заповедей ученми упразднив. Закон составляет ту преграду, которая стояла между иудеями и язычниками; потому что он своими строгими предписаниями и ограничениями ограждал иудеев от смешения с язычниками, выделял иудеев в особый народ, отличный от других народов. Чтобы уничтожить это разделение народов на две различные и противоположные половины, нужно было внести не только внутренний мир в человечество, но и уничтожить, упразднить Закон, стоявший преградой между двумя мирами – языческим и иудейским. Это упразднение Закона действительно и совершено было Иисусом Христом. Оно состояло в прекращении его обязательной силы для верующих во Христа, что было утверждено ещё на апостольском Соборе ( Деян.15 ). При этом, конечно, нравственные заповеди, – как учил Спаситель, – были только изменены, возвышены, одухотворены приспособительно к духу Нового Завета. |
| 4) Язык автора в литературном отношении мало обработан и в переводах доходит до неправильностей, например: «вопреки пессимистическому нашему мышлению (стр. 3)… каждый нерв его тела хочет жить и нескончаемо жить (стр. 4)… однако преступление человека не было неожиданным для Бога (5 стр.)… искреннюю религиозность Дева Мария и позаботилась привить (?) своему Сыну (9 стр.)… Но самая личность двенадцати апостолов произвела настолько чарующее впечатление, что многие, понявши институт учреждения Христом апостольства чисто внешним образом (11–12)… В таких словах Иисуса лежит формальный пункт завязки для имени апостол (66)… Ап. Павел едет (?) в Дамаск (116)… Богу угодно было не воспитывать одинаковым способом род человеческий, но был выделен один еврейский народ (138)… Мысль о Мессии, Сыне Божием, царе «была центром между еврейскими представлениями о царстве Божием» (147: автор цитует мои лекции неизвестно по какому источнику; во всяком случае эта фраза не моя)… Данную Господом апостолам власть изгонять бесов автор называет «правом», хотя и оговаривается под чертою, что «право» здесь употреблено в смысле «власти» (стр. 159: странная манера писать так, чтобы толковать самого себя под чертою!)… ποδματα, по мнению Блека, означает неопределенно, как частью желали понимать, более полные (sic) башмаки в противоположность одним только подошвам, в чём обычно состояла обувь, но во всяком случае выражение, которое вообще выражает твердо прикрепленное к ноге, будь то башмаки, или подошвы; здесь мы думаем разумеется обычная обувь подошвы и сандалии; но без сомнения так мыслится, что кроме сандалий, которые они (?) имели, они более других не должны были иметь для запаса (171)… Хорошо это изъясняется, что слова Марка есть корректура выражения Матфеева, но как далеко изъясняется то, что они должны идти без сандалий (172)… и чтобы не заботились бы о средствах для своего содержания, удобства, или верности (172–173)… Хорошо не сомневаться, что речи у обоих евангелистов переданы в первоначальном образе (173)… В приветствии предложенное исцеление (? – спасение ? стр. 186)… ον, по его мнению, относится более на положение, в котором послан- |
| Между тем содержание личной жизни и нравственные идеалы составляют вечную ценность, для которой социальные и политические условия являются лишь рамкой или ареной. Правда, от свойств этих рамок зависит очень многое, – иногда в их тисках нравственная жизнь совсем замирает или даже вырождается в свою противоположность, а иногда наоборот, как-то просто и само собой появляется то, о чём веками моралисты осмеливались только бесплодно мечтать; тем не менее, с принципиальной или философской точки зрения абсолютной ценностью остаются только нравственные идеалы, политические же и социальные суть ценности второго порядка, или относительные. А затем, – и это особенно важно, – само осуществление гражданских мечтаний не пойдёт ли быстрее и не будет ли достигаться вернее, если фактором социальной эволюции будет не экономический только интерес и внешняя сила, а также и интерес нравственный и сила духа? Говоря так, мы не забываем, что проповедь нравственного самоусовершенствования, как панацея против всех жизненных зол, сильно скомпрометирована лицемерием особенно охотно хватающихся за такую проповедь разных реакционеров и обскурантов; но мы полагаем, что, во 1-х, злоупотребление известным средством —282— не опорочивает его законного употребления, а во-2-х, ведь и разные существуют типы нравственности; – если квиетистически-аскетическая, пассивная нравственность может оказаться на руку реакции, располагая к примирению с социальными и политическими безобразиями, то наоборот, бодрая альтруистическая нравственность, активная, может стать источником самой благородной социально-политической предприимчивости. Относительно подлежащего нашему рассмотрению нравственного идеала Шиллера (дружба) мы надеемся в дальнейшем изложении показать, что он принадлежит к числу таких именно благотворнейших жизненных начал. Глава I. Значение вопроса о дружбе и определение понятия её В наше время дружба перестала быть предметом, привлекающим к себе такое внимание писателей и мыслителей, каким она пользовалась в древности и даже в новое время, почти до половины прошлого столетия, когда ей посвящались специальные философские трактаты, её воспевала лирика, образцы её выводились в повестях и драмах 1123 . |
| В итоге ни один нехристианский народ не смог или не захотел выйти за рамки эллинской науки. Тот факт, что все греки, не захотевшие или не сумевшие превзойти границы своей собственной науки, были язычниками, остаётся неопровержимым. Принимая во внимание, сколь трудно обосновать то обстоятельство, что древние греки были язычниками, поскольку они не занимались математической физикой, можно предположить (по крайней мере, с претензией на то, что цивилизация есть хаос разрозненных элементов, лишённых всяческой связи между ними), что они не могли создать такой физики потому, что пожелали остаться язычниками. (Проще допустить, может быть, нечто неуместное в контексте настоящего сборника, а именно, что эллинская наука и языческая теология представляют собой независимые проявления, дополняющие друг друга, или один и тот же феномен, имеющий, впрочем, недискурсивный характер, поскольку он принадлежит к области действия.) Итак, по крайней мере на мой взгляд, данное утверждение не столь несерьёзно, как оно может показаться вначале. Чтобы принять всерьёз подобное утверждение, необходимо предварительно прийти к согласию относительно термина “классическое” язычество или, точнее, относительно теологии, послужившей основанием для греческой философии от Парменида до Прокла и, кроме того, хотим мы этого или нет, для всей эллинской науки. Однако, учитывая очевидную невозможность прийти к такому согласию, я ограничусь кратким размышлением о язычестве, каким оно должно представляться, чтобы данное утверждение стало приемлемым или было принято безусловно. В противоположность христианской теологии, “классическая” языческая теология должна быть теорией трансцендентности и даже двойной трансцендентности Бога. Если выразить это в других терминах, то для язычника было недостаточно умереть, как достаточно было для христианина (в соответствующих условиях), чтобы оказаться лицом к лицу с Божеством. Даже полностью освобождаясь от своего тела (в чём христианин, впрочем, вовсе не нуждается), язычник останавливался на полпути в своём восхождении к Богу из-за некоего непроницаемого, по крайней мере непреодолимого экрана, являвшегося, если хотите, “божественным” в транс-материальном или сверх-земном смысле, но в отношении которого именно Бог является и навсегда остаётся трансцендентным. Θες классического “язычества” не просто находится по ту сторону мира, в котором живёт язычник. Этот Θες находится неумолимо по ту сторону этого “по ту сторону”, в которое, вероятно, язычник мог попасть после смерти. Покидая землю, язычник никогда не мог вступить на путь, приближавший его к его Богу. |
|
|
