| Тот начинает говорить. Он слушает и не верит своим ушам. То, о чём он мечтал, как о величайшем счастье для себя, но на исполнение чего мало надеялся, случилось на самом деле. В его душе разражается буря. Рассеянно прощается он с гостем. Теперь ему не до окружающего. Он весь погружен в свой внутренний мир. Стремительным потоком проносятся пред его умственным взором разнообразные картины и на всевозможные лады видоизменяют переживаемое им волнение. Так продолжается до тех пор, пока волнение не начнёт постепенно входить в свои границы. С ослаблением волнения, игра воображения замедляется. Порванная связь с окружающей действительностью мало-помалу восстанавливается. До сознания начинают снова доходить обычные внешние впечатления. Человек приходит в себя и начинает соображать, что ему нужно делать. Приведённый пример показывает, что даже при обыкновенных условиях смена душевных явлений происходит очень быстро и принимает самые разнообразные направления. В состоянии же сильного волнения, или аффекта, она приобретает такую быстроту, что заметить или запомнить все её последовательные моменты не бывает никакой возможности. При такой быстроте прямое наблюдение над душевными явлениями во время их свершения часто бывает невозможно. Когда моменты явления мало знакомы, наблюдать над явлением можно только по воспоминанию. Наблюдение же через воспоминание встречает для себя две помехи : а) не все моменты наблюдаемого явления могут быть восприняты и б) из множества воспринятых моментов не все могут быть удержаны в памяти и воспроизведены в том порядке , в каком они следовали. При этих условиях наблюдателям остаётся одно из двух: или отказаться от сведения подмеченных моментов явления в одно целое, или дополнить недостающие моменты собственным воображением, применительно к своим взглядам на душевную жизнь. Но воображение в этом случае – плохой помощник, потому что взгляды наблюдателей на душевную жизнь расходятся до противоположности. Хорошо – если наблюдатель, сообщая какой-либо факт, проводит ясную границу между тем, что было воспринято, и тем, что привнесено им от себя. |
| Душа сама собою стеснена, Жизнь ненавистна, но и смерть страшна, Находишь корень мук в себе самом, И небо обвинять нельзя ни в чём (1, 360). В семнадцать лет он понял это. Но слишком часто потом отказывался от такого понимания. И всё же к чему бы ни склонялся он мыслью и душою, источник всех мучений человека он видел в совмещении резких противоположностей. Я к состоянью этому привык, Но ясно выразить его б не мог Ни ангельский, ни демонский язык: Они таких не ведают тревог, В одном всё чисто, а в другом всё зло. Лишь в человеке встретиться могло Священное с порочным. Все его Мученья происходят оттого (1, 360). Правда, вскоре он и демона захотел поймать на противоречиях, когда писал свою поэму о нём. Но откуда же столь обостренное восприятие бытия? Почему именно в душе Лермонтова сопряглись, вызывая сильнейший разряд, полярные начала, отчего он так болезненно порою тяготился существованием, отчего «жизнь ненавистна» (в семнадцать-то лет!)? По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел; И месяц, и звёзды, и тучи толпой Внимали той песне святой. Он пел о блаженстве безгрешных духов Под кущами райских садов; О Боге великом он пел, и хвала Его непритворна была. Он душу младую в объятиях нёс Для мира печали и слёз; И звук его песни в душе молодой Остался — без слов, но живой. И долго на свете томилась она, Желанием чудным полна; И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли (1, 407). Многие находили разгадку лермонтовских метаний в этих строках. Можем ли мы проникнуть в эту тайну— в определенные Промыслом Божьим изначальные свойства души? Не слишком ли памятливая душа досталась поэту, так что отзвуки неземного, несомненно звучавшие в нём, наполняющие его внутренний мир, не могли не контрастировать с резкой грубостью и томительной скукой «песен земли»? И значит— этой душе было назначено такое испытание? А может быть, и предназначено ей было— донести до людей, насколько под силу им воспринять, те «звуки небес»? Лермонтов, подобно Пушкину и вслед за Пушкиным, сознавал |
| Всё, что хотя самым косвенным образом напоминало о какой-то «церковности», всё это неумолимая критика принялась разрушать и уничтожать. Явились новые понятия, измышлены новые теории, которые в свою очередь должны были уступить своё место другим, ещё более новым теориям, но и эти последние должны также умереть под критическим ножом всесильного разума, чтобы дать место самым новейшим выводам знания, последнему слову науки... И что-же? вместо немногих, отвергнутых человеческим разумом, простых и ясных истин веры, пред человеком явились целая масса неточных понятий, неполных и туманных определений, поспешных выводов, противоречивых теорий, смелых гипотез и несостоятельность которых признается самим же человеком, но которые обращаются среди доверчивых людей под громким названием «научного знания». Оказалось, что человеческий разум сумел только осмеять и разрушить старое, но не создал прочного нового. Вместо твёрдой опоры, которую прежде человек имел в церкви и её богооткровенной истине, теперь очутился он на самой зыбкой почве, колеблющейся от всякого прикосновения к ней мысли. Вместо твердой уверенности в истине, теперь в душе его осталось одно лишь сомнение и колебание. Но всё же нужно было утвердить свою мысль на чём-нибудь более или менее прочном, и человек начинает метаться от одного ученого авторитета к другому; но, с ужасом замечает, что эти последние об одном и том же предмете говорят до диаметральной противоположности различно. Сомнение растет, самоуверенность исчезает, и бедный человек отчаянным воплем вопрошает: что же такое истина, и где её найти? Но, порвавши всякие связи с церковью и, следовательно, со Христом, Он не слышит уже этих ободряющих слов: «Аз есмь истина». Напротив, ему становятся слышнее и явственнее другие заманчивые голоса: «не бойся, узнаешь добро и зло и будешь сам богом». И вот человек рукой махнул на истину. Для него понятнее становится то, что «добро в снедь, что угодно очима и что красно и приятно разумети». «Истинно то, утешает себя человек, что подлежит моим внешним чувствам; нравственно то, что полезно и доставляет мне удовольствие. |
| Самую большую радость нам доставляет то обстоятельство, что наши дети в Церкви: они исповедуются, причащаются и к этому приучают уже своих детей. Протоиерей Александр Белый-Кругляков с внуками, фото из личного архива Что до особых педагогических рецептов… Мы с матушкой никогда на них не давили и серьезные мировоззренческие вопросы обсуждали, только если они спрашивали. Я вообще всегда был сторонником того, чтобы детей баловать. Матушка со мной была не согласна, и из этой педагогической противоположности, как-то само собой выросли верующие дети. Мне кажется, мы их особо не воспитывали, просто много времени проводили все вместе. Сейчас, когда они выросли, с замиранием сердца представляем – какими были бы и те трое, что умерли во младенчестве… Пастырь и прихожане — Отец Александр, вы уже более четверти века настоятель городской православной общины Усть-Илимска. Каково это – быть настоятелем, а кроме того совмещать еще немало должностей?.. — Заботы настоятеля в общих чертах всем известны. С одной стороны ты должен быть добрым пастырем, с другой – администратором, хозяйственником, строителем, кадровиком и так далее. В этой раздвоенности важно правильно соблюсти баланс. Если администратор поглотит пастыря — не будет прихода, если пастырь не может быть администратором – приход не сможет развиваться. Ведь от настоятеля зависит очень многое! Дружный приход, ухоженный храм с приветливой атмосферой, стройное богослужение, внятная и вдумчивая проповедь могут сделать больше, чем несколько миссионерских отделов. — Чем вас удивляют прихожане? О чём неформально беседуете с паствой? — По-моему, хороший священник всегда общается с паствой неформально… Само наличие прихожан, да еще добрых, вдумчивых и, самое чудесное, терпящих и любящих нас, своих ленивых пастырей – предмет постоянного удивления. Вот только один пример. Мы живем в очень снежном крае, бывают года, когда сугробы к Пасхе вырастают в человеческий рост. Большая территория храмового комплекса требует постоянных усилий по очистке снега. Этой работой постоянно заняты мужчины нашего храма. Как-то поздним холодным вечером, выйдя из настоятельского дома, увидел бабушку-прихожанку, большим скребком толкающую снег на прихрамовой площади. Решил забрать у нее инструмент и предложить идти домой, отдыхать. На мои увещевания и сочувствие к ее возрасту отрезала с юмором – «Покойная свекровь мне всегда говорила – если ты полюбишь север, не разлюбишь никогда». Вот такие здесь люди! Из них, перефразируя известное изречение, не гвозди, а двутавровые балки делать можно. |
| И ответ я вам скажу с полной искренностью: тайна эта в том, что в социализме много своей собственной правды, жизненной правды, много такого, что непосредственно понятно бедному, простому рабочему и крестьянину, что наболело у него на сердце. Правда, что на свете много недостатков и несовершенства; правда, что трудолюбивый рабочий часто голодает, а работодатель-капиталист живёт и роскошествует; правда, что крестьянин-пахарь бьётся на своей землице и часто не накормит ни себя, ни семьи, а землевладелец живёт только арендой своей земли и, не зная труда и изнурительной нужды, предаётся покою, а иногда лени, а то и безумному разврату и прожиганию жизни. Всё это жестокая правда. И то правда, что трудящиеся и малоимущие классы народа несут налоги на государственные нужды не в должной равномерности с богачами, что они не обеспечены на случай старости и болезни, что они не образованы, что сама религия, по их невежеству, представляется им только со стороны обряда, а не со стороны своей духовной, возвышенной, преобразующей. И, конечно, всё это надо бы переделать, переустроить, надо бы дать торжество правде, надо бы дать всем трудящимся и обременённым, всем униженным и оскорблённым выход к достойному существованию, человеческому, а не звериному. Бедность-то, конечно, не порок, но нищета уже часто близка к пороку, – к озлоблению, к животному чувству насилия, ненависти, к забвению о всех нуждах и запросах души. И вот почему, когда заговорят обо всём этом простому человеку, он, как я видел среди запасных солдат и рабочих, сразу загорится нехорошим огнём; не понимая книжек, которые ему подсовывают, он чувствует это единственное и ему понятное: что он беден, голоден, что он обижен... С полной откровенностью и искренностью мы отмечаем пред вами эту правду социализма. Но только здесь она и вся. Больше в нём правды никакой нет. Все дальнейшие рассуждения социализма о том, как получились несовершенства жизни, отчего они зависят, и особенно о том, какими средствами их исправить и переделать, – всё это одна сплошная неправда. Это всё равно, как если бы два доктора стояли около одного и того же больного; страдания больного они видят, видят, в чём именно они состоят, но в вопросе о том, какая причина породила болезнь, и особенно о том, чем её лечить, – они расходятся до полной противоположности. Болит, например, голова у больного. Оба врача признали болезнь; но один говорит, что голова болит от нервного расстройства, и даёт ему соответственное лекарство, а другой уверяет, что причина болезни – угар, и сколько ни лечи больного, пока не выведешь его на свежий воздух из угарного помещения, ничего доброго для его здоровья не будет. Эти врачи: социализм и христианство. |
| Обращаясь потом от многих званных к малому числу избранных, Спаситель учит, что указанные пути блаженств — предлагаемые для свободного выбора другим званным — для них, как особенных избранников, делаются обязательными, потому что они соль и свет миру и что, потому, добродетели их должны служить к прославлению Отца их Небеснаго. В то же время, предупреждая ложную мысль о противоположности между Ним и Моисеем, Он утверждает, что пришёл не нарушить, но завершить Закон Моисеев и предсказанное пророками, потому что они вечны, и что всякий нарушитель даже малейшей заповеди будет лишён Царства Божия, исполнитель же получит великую награду. С другой стороны, предостерегая и от фарисейского понимания исполнения Закона, говорит, что одно буквальное исполнение Закона не ведёт к Царству Божию, и в подтверждение этого указывает, как нужно понимать Шестую Заповедь — об убийстве, пополняя её запрещением даже гнева и побуждая к примирению с близкими не только страхом геенны огненной, но и страхом заключения в темницу. Седьмую Заповедь о прелюбодеянии Спаситель пополняет осуждением даже блудных пожеланий, требуя отсечения соблазняющих членов и предметов и устанавливая правильное понимание развода. Заповедь о клятвопреступлении Он приводит к простому утверждению и отрицанию словами: да — нет. Это не значит, что мы всегда должны выражаться категорично и резко — жизнь не делится только на резкия грани, не богата и разнообразна — речь здесь идёт лишь о тех случаях, когда от нас требовалось бы произнести клятву, но наши слова должны быть такими весомыми, что достаточно было бы сказать: да или нет. Суровость Закона Моисеева, требовавшого воздаяния ока за око и прочее, Христос заменяет уступчивостью злу и неотвращением от случаев сделать близкому добро, и самую любовь к близкому возвышает до любви даже ко врагам (своим, то есть личным), в чём собственно и поставляет преимущественное совершенство добродетели Своих последователей, как сынов совершенного Отца Небеснаго, преимущественно перед мытарями и язычниками. |
| а) Ординарного профессора М.М. Тареева : «Социологические воззрение Н.К. Михайловского потому заслуживают полного внимание представителей богословской науки, что в центре их поставлена человеческая личность. Социологический субъективизм знаменует и метод социологический и содержание идеала. Субъективный метод социологии в понимании Михайловского состоит в том, что весь социологический материал исследуется. и обсуждается единственно с точки зрение пользы человека, желательности, иначе – с нравственной точки зрение. Аналогично определяет Михайловский и свой идеал. „Прогресс, – по его словам, – есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно всё, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отдельных членов“. Весь биологический мир представляется Михайловскому как градация индивидуальностей, из которых каждая поглощает низшие индивидуальности и сама входит элементом в высшую индивидуальность. Чем совершеннее индивидуальность, тем полнее поглощает она входящие в её состав низшие индивидуальности, и тем уродливее оказываются эти последние. Развитие этого мира Михайловский понимает как борьбу (за индивидуальность), в которой каждая индивидуальность отстаивает себя от посягательств со стороны соседней высшей индивидуальности. Такая же борьба происходит, в частности, между личностью и обществом. Михайловский в этом антагонизме, который кажется ему непримиримым, принимает решительно сторону личности. „Стоя на точке зрения этой борьбы, я объявляю, – пишет он, – что буду бороться с грозящей поглотить меня высшей индивидуальностью. Мне дела нет —330— до её совершенства, я сам хочу совершенствоваться. Пусть она стремится побороть меня; я буду стремиться побороть её. Чья возьмёт – увидим“. Таким образом, в социологической системе Михайловского мы встречаем противоположность социологическому фатализму, в частности, историческому материализму, – что-то близкое христианскому духу. На каждой странице у него мы находим горячий призыв к нравственному решению социальных проблем. Однако Михайловский решительный позитивист, и он обосновывает свой субъективизм не на чём другом, как на биологическом базисе. С этой стороны сочинения Михайловского дают критику обширный материал для конкретной постановки и твёрдого решения вопроса, можно ли на почве позитивизма говорить о нравственности и обосновать теорию личности. |
| Чрезвычайная древность известных памятников, которыми воспользовался автор дала ему удивительные доказательства того, что некоторые из источников ислама проистекли из незапамятных времён и это помогло ему начертать и далее земные источники Корана в противоположность мусульманскому верованию в его источник небесный и вечный. Данная книга, изыскивая происхождение Корана и мусульманского предания разрабатывает тему, которая до сих пор ещё, в сущности, не обсуждалась обстоятельно ни магометанами, ни христианами. По учению Магомета Коран, божественного происхождения и, как гласит предание, слово за словом был сообщён уху Пророка Архангелом Гавриилом. Подлинник его записан „на хранимой скрижали» (Сура 85, 21) и был ниспослан Всемогущим „в ночь определений» (Сура 97, 1) 7 Таким образом Коран от одного Бога, небесный, божественный и не созданный от вечности. Если же теперь найти, что многое из этой великой книги может быть сведено к земным источникам, ежедневно окружавшим Пророка, то ислам рушится. И это то самое автор и доказывает с замечательной силой и знанием. Те источники, которые исходили от самих арабов, разбираются первыми (глава II). Тень божественного единства ещё существовала у арабов. Было множество богов и идолов, из которых каждое племя имело своих особых, как Лат и Узза корейшитов 8 . Искалось их посредничество; но за ними, и превыше их всех, была древняя память об одном великом Боге, Аллахе (алла – единый – определённый член), в чём и есть доказательство ещё царившего единства. Любопытно, что это слово встречается в семье Пророка, отец и дядя которого назывались Абдал и Обейдал. Итак, это был местный источник для построения. Далее имеется, множество народных привычек и обычаев, подобно Гаджу, Каабе и т. д., удержанных в новой вере, хотя они все земного происхождения. Действительно, было постоянным усилием Пророка разрушить всякое чисто языческое поклонение; 9 Так он и сделал, за исключением целования Чёрного Камня, слишком распространённого обычая, чтобы быть оставленным. |
| - Дядя скоро придёт, — проговорила девушка, пододвигая к нему стул. — Я бы развела здесь огонь, но дядя чувствует себя куда свободнее среди своих книг. Он ждал вас, но его вызвал управляющий, и ему пришлось выйти. Уингфолд уселся и начал ждать. Он не очень умел вести светские беседы (весьма сомнительное достоинство) и всегда относился к так называемым низшим сословиям как к равным просто потому, что никогда не ощущал ни малейшей разницы между ними и собой. Несмотря на своё невежество в доктринах христианства, кое в чём Томас Уингфолд обладал тем, что я, пожалуй, назвал бы блаженной глупостью. Многие почести и привилегии, за которыми так тянутся люди, многие обиды и неприятности, которые выбивают их из колеи, не имели для него ровно никакого значения: он их просто не видел и не способен был увидеть. - Значит, вы служите здесь привратниками, мисс Полварт? — спросил он, справедливо предполагая, что девушку зовут именно так, после того, как она, на минутку выйдя, вернулась в гостиную. - Да, — ответила она. — Уже почти восемь лет. Это совсем нетрудно. Но, наверное, работы нам прибавится, когда достроят особняк. - До церкви отсюда довольно далеко. - Да, сэр, только я туда не хожу. - А ваш дядя? - Ходит, но не очень часто. Не закрывая двери, она продолжала хлопотать по дому, то выходя на кухню, то возвращаясь в гостиную, и Уингфолд потихоньку наблюдал за нею со всё возрастающим любопытством. Голова у неё была обычного размера, как часто бывает у карликов, но казалась особенно большой из-за густых и волнистых каштановых волос; некоторые дамы, пожалуй, отдали бы за них всё своё состояние. Волосы явно доставляли хозяйке удовольствие, потому что причёсаны были хоть и скромно, но тщательно и со вкусом. С каждым новым взглядом её лицо казалось Уингфолду всё интереснее, пока он не признался себе, что это одно из самых милых и добрых лиц, которые ему когда-либо приходилось видеть. Прежде всего оно дышало тишиной и спокойствием, которое не назовёшь просто ублаготворённым; я бы назвал его довольным, если бы не боялся, что читателю сразу же представится его противоположность — самодовольство. |
| И «понесло» по одной простой причине (я не о духовных вещах, тут пусть рассуждают люди духовные) – проповедь отца Андрея была полной противоположностью тому, что проповедовал о.Александр Мень, другой харизматический священник, тоже не особенно любимый нашим братом, православным патриотом. Протоиерей Александр Мень, как мы помним, проповедовал вульгарным материалистам, поэтому любого так сказать идеалиста уже почитал своим если не союзником, то кем-то в этом роде. Вот и получался такой синкретизм, основанный на «дружбе против». Диакон (тогда ещё просто, а не прото-) Андрей действовал диаметрально противоположно – он обозначал границы собственно православного мировоззрения, блестяще и буквально на пальцах объясняя: в чём суть (!) наших разногласий с иноверными и иноконфессиональными. Но потом о.Андрей понял – что сам формирует контуры гетто – и бросился во все тяжкие, пытаясь искать христианство вначале там, где оно было – у Толкина, Льюиса и Кинчева, а потом… Ну, мы помним всю эту эпопею с Гарипотерами. Потом ещё много чего произошло, и в конечном итоге о.Андрей дошёл уже просто до такой степени юродства, что впору бы на годик-другой куда-нибудь в затвор. Или – за рубеж. Так даже лучше. Ибо человек, щедро наделённый дарами «харизмы обличения» и при этом честный, вряд ли стал бы мириться с тем, с чем придётся мириться всякому общественно значимому релоканту. И если бы о.Андрей уехал раньше, то, вполне возможно, он бы уже давно пережил бы метанойю, поняв, что наши околоепархиальные подхалимы и даже «бюджетные» патриоты – это всё «цветочки» по сравнению с «ягодками» евросодома. Ну, видимо, «плод должен был созреть» (уж простите за пошлую цитату). Кураев уезжает. Значит, если Бог даст, он там столкнётся с тем и этим, начнёт бороться, и, наконец, вернётся в родную гавань. И тут пригодится всё то, чем он богат – эрудиция, знание языка и тяга к экстремальным ситуациям. Т.е. всё то, что может ожидать миссионера в Русской Православной Миссии в Африке. Полагаю, это вполне вероятный сценарий развития событий. |
|
|
