| И скворка научился говорить. Подошла как-то Аня к нему с кормом. А скворка сказал: — Кушать! Кушать! Вот Аня удивилась! И с тех пор он по-скворчиному перестал кричать, а как захочет есть — говорит: — Кушать! Кушать! И если долго еду не дают, сердится и кричит: — Злодей! Злодей! Аня работает у окна, а скворка вертится около. Смотрит, что она делает, то краску клюнет, то карандаш у Ани хочет отобрать — мешает. Аня открыла окно и говорит: — Иди погуляй. Скворка на двор и вылетел. Аня работает, а сама поглядывает, что он там будет делать. На дворе много интересного. Услыхал скворка, кто-то чирикает. Это воробьиха воробьишку кормит. И он тоже захотел есть. Прилетел к воробьихе. Крылья растопырил, клюв открыл и говорит: — Кушать! Кушать! А воробьиха его клюнула и улетела. Видит скворец: соседский кот Валерка идёт. Он к нему. Скачет перед ним, требует: — Кушать! Кушать! А этого Валерку недавно побили за то, что он гонялся за цыплятами. Он сейчас на птиц и смотреть не хочет. Тогда подскочил скворка к собаке. Спит пёс, похрапывает. Перед ним плошка с едой, а по плошке мухи ходят. А скворка мух ловить ещё не научился, и еда собачья тоже не годится. Уселся он у самого собачьего носа и говорит: — Кушать! Кушать! Долго пёс не просыпался, а как проснулся — залаял. Испугался скворка. Летит от него и кричит: — Злодей! Злодей! К Ане приходили соседи, приносили скворке корм. Удивлялись, что птица говорит. Вот приходит к ней как-то соседка. — Где, — говорит, — ваш скворец, я ему вкусненького принесла. Аня зовет: — Ты где? Кушать! Кушать! Скворца нигде нет. Начали искать — не нашли. А было вот как. Пошёл дождь. Из-под тучки ветер налетел. Скворка в это время ходил по двору. Закрутились щепки да пыль около него. Скворка испугался и полетел. Не домой, не к соседям, не в лес, а сам не знает куда. Опустился он на какую-то тропинку. И, наверно, он совсем бы потерялся, если бы его не нашёл чужой человек. Шёл по тропинке прохожий. Видит: сидит скворец на дороге и не боится. Совсем близко подпускает. |
| Сенька с кем пожелает, с тем и поговорит. С теленком − по-теленочьи, со скворцом − по скворчиному. И по-собачьи мог. И по-букашечьи. Даже шмелей понимал. Шмель к разговорам ленивый − некогда ему. Натужится, летит по-над самой травой из последних сил, словно вот сейчас упадет. Сенька прожужжит вдогонку шмелю по-шмелиному. Строго прожужжит: «Жж-жу…» Мол, не жадничай − меду с цветков поменьше хватай, не то в иной день надорвешься. Вот как. Устанет Сенька гулять, зайдет в любую избу: − Здрасте. Дайте попить молочка. Мне до дому еще вон сколько идти, а я уже есть хочу. − Садись, Сенька, − говорят ему люди-соседи. Молоко наливают в кружку. Отрезают мягкого хлеба или пирога − что найдется. Спросят: − Как живешь? − Еще и по голове погладят. Поест Сенька, попьет и дальше направится. К старику Савельеву заглянет непременно. − Дед Савельев, у тебя пчелы над ульями так и гудят − сердятся. Наверно, в ульях столько накопилось меду, что пчелам и посидеть уже негде… Дай медку полизать. − А полижи, − скажет старик Савельев и нальет Сеньке меду на блюдечко. Сенька и в сельмаг зайти может. В сельмаге ему пряник дают. Один раз молодой тракторист Михаил подарил Сеньке в сельмаге четвертинку вина белого. Сенька ее принял очень серьезно. Домой отнес. Сенькина мама изловила тракториста на улице. − Леший! − кричала она. − Дурак последний! − кричала она. И запустила в трактористову голову подаренной четвертинкой. Тракторист поймал ее на лету и поблагодарил вежливо. − Спасибо, − говорит, − за угощение. Потом он дал Сеньке селедку. За селедку мамка ругалась тоже, но не выбросила − съели с луком. − Ну и леший! − говорила она. − Ну и черт шальной! Один раз Сенька даже к председателю заявился в гости. Одинокого, молчаливого председателя Сенька тоже определил туда, в большой мир. Председатель ходил под дождем и под солнцем без шапки. Сеньку по голове не гладил. «Как живешь?» − не спрашивал. Как-то раз только остановился над Сенькой, разглядел его с высоты и сказал: − Долго будешь ходить в сопливых? |
| Теперь ни скворечников нет, ни скворцов. А почему, не больно понятно. Первой убрала птичий домик премудрая тетка Фрося. Это я помню, как она объяснила соседям: «Они помидоры дергают. Сама видала. Дерг да дерг…» Мои домашние ей не поверили, и другие соседи – тоже. Всю жизнь скворцы на усадьбе. И ничего не дергают. По грядкам ходят, добывая червяков из земли да с листьев. А тетка Фрося, она не больно людимая. Вот и скворцы ей помешали. «Изнистожить…» – постановила и поломала скворечник. Шло да шло время. А нынче – ни одного скворечника. Во всей округе. И скворцов нет. Некому по весне и петь. Почему? Не больно понятно. «Этажей», слава богу, на нашей окраине нет. Те же простые дома, огороды, сады. А скворцы куда-то пропали. Может, потому, что скворечников нет, «изнистожили». Вот и песен скворчиных нет по весне. А бывало, так заливались, заслушаешься. Чуть не забыл о самой дорогой для мальчишек птице. Скопчиками их звали. Хотя правильное название – кобчик, семейство соколиных. Но это теперь я знаю: кобчик да пустельга. А тогда каждый уважающий себя пацан имел своего скопчика. Вышел на улицу, скопчик на плече сидит: желтоглазый, с острым крючковатым клювом, в рыжем да пестром пере. Шевельнул плечом, чуть подбрасывая, скопчик взлетел, сделал высокий круг, прокричал: «Ки-ки-ки…» И снова на плечо уселся. Красивая птица. Одно слово – сокол. Скопчиков забирали из гнезд «пуховичками», еще без пера. Загодя находили гнезда в займище, на холмах Задонья. Обычно на высоких деревьях. Найдешь гнездо, следишь за ним. В свою пору забираешь лишь одного птенца из трех ли, четырех; за пазуху его – и домой. Начинается немалая колгота: теплое гнездо, кормежка. Прожорливый птенец. Орет и орет. Лишь успевай ловить кузнечиков, а потом – ящерок, сусликов. Ловишь и кормишь. Ловишь и кормишь. Птенец растет, потом оперяется. Привыкает к тебе. Все лето – рядом. Учишь его летать. Подбросишь, он недоволен, кричит: «Ки-ки-ки…» Но понемногу привыкает. Живет целое лето. Лишь в августе начинает надолго улетать на охоту. Всякий день возвращается. Угощенье примет. Посидит у тебя на плече, желтоглазый красавец. Снова улетит. А потом – навсегда. |
| В. С. начала вести затворнический образ жизни: занавесила окна своего дома, на улицу выходила редко, только в сумерках или ночью, старалась не показываться на люди. Поддерживала общение с неск. благочестивыми семьями, давала им книги духовного содержания, беседовала о вере. Ок. 1930 г. В. С. поселилась в заброшенной овчарне, раздала свои вещи, оставила все житейские попечения, живя только тем, что ей приносили. С первых же лет пребывания в затворе Господь возложил на нее подвиг старчества - служения людям духовными наставлениями; часто блаженная говорила притчами, иногда давала прямые советы. К В. С. приходили сотни людей, блаженная к посетителям не выходила, разговаривала через дверь. Почти все, что ей приносили, раздавала: помогала детям, поддерживала семьи, чьи кормильцы воевали на фронте. В 20-30-х гг. неск. раз подвергалась кратковременным арестам. В период «холодной войны» блаженную обвинили в шпионаже в пользу США, поскольку она «живет закрыто, а все знает» (офиц., данное властями свидетельство прозорливости В. С.). Зимой 1952/53 г. старицу насильственно поселили с людьми и запретили жить в затворе, однако через короткое время разрешили жить отдельно. Попущенное Богом испытание послужило поводом к усугублению подвига - блаженная перестала топить печь, претерпевая в темноте и холоде суровые уральские зимы. О ней знали не только в Уфимской, но и в соседних Челябинской и Оренбургской епархиях. Власти пытались противодействовать духовному влиянию подвижницы, за посещавшими ее людьми наблюдали, сообщали на работу «для принятия мер». Ок. 1957-1958 г. власти пытались поместить В. С. в дом престарелых, однако ни прокурор, ни милиция выполнить решение не смогли. Осенью 1962 г. сгорел дом блаженной. Несмотря на попытки почитателей В. С. и даже местных властей обеспечить старицу нормальным жильем, подвижница поселилась в полуразвалившемся сарае, где раньше держали скотину, прожила там 3 года без тепла и света, спала летом на земле, зимой - в снегу на соломе или же сидя на сундуке, прислонившись спиной к стенке сарая. Блаженная годами носила на теле власяницу - рубашку, в к-рую вставляла булавки остриями к телу, мяса не ела никогда. |
| – Ты гляди сам не чокнись, – посмеялись над Иваном. – Иди охолонись. От тебя дым идет. – Охолонусь. А потом попарюсь, – пообещал Иван, помахивая дубовым веником. – А этому американцу никакой пар не поможет. Дурак, он дурак и есть, вместе с долларами. На том все и кончилось. Парились, отдыхали и снова в парную шли. Беседовали – об ином. Неделя долгая. Новостей много, тем более – в субботу, после базара. Нынче, из города перебравшись, начал я свое летованье не в самом Калаче, в райцентре, а на отшибе – в селении вовсе малом и тихом, на берегу просторной воды. День первый, второй да третий. После городской жизни не сразу обвыкаешься, словно не веришь, что все это явь: тишина, покой, зелень, вода – рядом. Рано утром проснешься, бредешь потихоньку к воде, окунуться. Раннее лето, лишь начало его. Шиповник цветет розовым. Старые акации, высоченные, чуть не до неба, вздымают над землей пахучие облака сладкого цвета. Солнце поднялось.. Деревья гудят от пчел. Тишина. Протяжная песнь иволги. Перекатистая трель черноголовой славки. Скворчиный гвалт на дуплистом тополе. Дыханье близкой воды. Прозрачная склянь ее, песчаное дно, утренняя свежесть. Выйдешь из воды – и чуешь души и тела восторг. А потом – покой, солнышко греет, птицы поют, синеет просторная вода; бредешь себе по светлой песчаной дорожке к утреннему чаю. Почему-то вспомнился разговор в парной. Про американца, деньги его и полет. И сразу же – давнее, но похожее на сегодняшний день: Америка, маленький городок в окрестностях Филадельфии, счастливое утреннее пробуждение в приютной гостинице тамошней школы. Проснешься – птицы поют. Весна. Месяц май. Цветущие вишни. Огромная зеленая поляна, а посредине – семь раскидистых могучих дубов. Идешь – словно плывешь в зелени, цветенье, голубизне и солнце. Зачем надо платить двадцать миллионов и улетать из этого цветущего рая в далекую нежить, где пустота и лед, где даже дышать нельзя и далеко-далеко от тебя теплая, дорогая Земля, до которой еще надо добраться нелегкой дорогой через холод и тьму? |
| Автор посвятил книгу памяти своего деда Даниила Ивановича Скворчевского. Из воспоминаний детства автора: «…в Москве мы с отцом, сестрой и братом часто приходили в Центральный музей Вооруженных сил. Посылали в Подольск, в Центральный архив Министерства обороны, запросы о моём дедушке со стороны мамы Данииле Ивановиче Скворчевском, командире взвода топоразведки 21-го артиллерийского полка 63-й стрелковой Витебской Краснознамённой дивизии, награждённом в 1944 году орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». Уже в 1941 году, в декабре, призван он был в РККА, был мастером своего топографического дела. …Пройти почти всю войну и пропасть без вести в последние её дни… Сейчас с его фотографией я иду 9 мая в колонне «Бессмертного полка»». Кстати говоря, во время шествия «Бессмертного полка» по праву нужно нести и фотографии героев новой книги Алексея Тимофеева. Книга проиллюстрирована этими замечательными портретными снимками Павла Павловича Кривцова. А одна из них, на которой знаменитый писатель-фронтовик Ю.В. Бондарев в 1999 году во время их беседы в Ватутинках даёт интервью автору книги, размещена на обложке. «Большой удачей, - признается Алексей Тимофеев, - стало для меня сотрудничество в журнале «Слово» с выдающимся фотографом, лауреатом известной международной премии «Золотой глаз», автором альбомов «Русский человек. Век XX», «Святая Русь» и других Павлом Павловичем Кривцовым, он снимал и многих героев этой книги, он создал целое собрание фотопортретов ветеранов Великой Отечественной, которому по глубине и психологизму, считаю, равных нет». …Трагически-противоречивые, но неизменно пронизанные светом боевой славы и высокого духовного подвига страницы и целые пласты минувшего военного лихолетья буквально обрушиваются на читателя, заставляя воочию «ощутить» ушедший в прошлое, но всё еще жгущий - памятью о той не разрешенными до конца вопросами - «горячий снег» Великой Отечественной войны. Ее герои – от рядовых до Верховного Главнокомандующего. Пора оглянуться и осознать, что же всё-таки мы потеряли. Учитывая, что почти никого из собеседников автора уже нет в живых. Или если не до конца потеряли, то во всяком случае, что-то в самих себе стремительно (но, надо надеяться, не безвозвратно!) начинаем уже утрачивать. Ведь неспроста устами юного поколения на страницах книги не раз ветеранам задаётся, увы, ставший уже привычным вопрос: а за что собственно воевали? Вот именно: за что? И об этом тоже - книга Алексея Тимофеева. |
| — Хорошая у нас капуста будет! Червяк ее уж не тронет. Вон наши длинноносые сторожа как на грядках стараются! Подросли скворчата, начали из домика выглядывать. Целый день пищат — есть просят. Родители им только успевают корм приносить. А к вечеру усядутся старики на веточку возле домика, перышки друг у друга чистят, отдыхают после дневных хлопот. Вот как-то под вечер сидели скворец со скворчихой на яблоне. Вдруг откуда ни возьмись — ястреб. Налетел, схватил скворца и потащил. Мы с папой как раз в это время в саду были. Закричали, вдогонку пустились. Я бегу, камнями бросаю, кричу: «Брось, брось!» Ястреб испугался, бросил добычу и улетел. Подбежал я: лежит скворушка на земле, клюв открыт, дышит тяжело — наверно, ястреб его здорово помял. Принес я скворца домой, настелил в клетку свежей травы и положил его. Наутро он немного оправился, не лежал, а сидел в уголке. Дал я ему гусениц, червей. Одного червяка он клюнул и съел, а больше не стал. Папа сказал: — Ничего, поправится. Только уж он теперь скворчат кормить не сможет: ему самому сил набираться нужно. Придется тебе помогать скворчихе детей растить. Ей одной такую семью не прокормить. С тех пор я бывало каждый день наберу гусениц, червяков и положу их на дощечку под яблоней. Скворчиха это живо приметила. Только я принесу еду, отойду в сторону, а она уж тут как тут. Подлетит, сядет на дощечку, схватит гусеницу и прямо в скворечник. В один миг все детям перетаскает. Скворец мой тоже поправляться начал. Аппетит у него после болезни отличный стал. Я с ног сбился, не успевал еду носить. Наконец скворчата подросли и начали из гнезда вылетать, а потом и совсем улетели из сада. Тут уж я посвободнее вздохнул — один у меня только иждивенец остался. Скворец скоро совсем поправился. Стал я его понемногу из клетки выпускать. Летает он бывало по комнате, а как проголодается, назад в клетку летит. Ручной — ничего не боится, на плечо ко мне сядет или на голову. Соберемся мы обедать, застучат ложками, тарелками — скворец прямо на стол, крошки со скатерти собирает. Очень любил он мясо. Как подадут его, норовит со сковородки кусочек стащить. Мама смеется, гонит его: «Обожжешься ведь!» А он перышки топорщит, на маму сердится, кричит: «Чир-чиррр!» Мы его Чир-Чирычем и прозвали. |
| Чудесные шелковистые крылья дядюшки Эйнара были словно паруса цвета морской волны, они громко шуршали и шелестели за его спиной, если он чихал или быстро оборачивался. Мало того, что он происходил из совершенно особой Семьи, его талант было видно простым глазом. Все его нечистое племя — братья, племянники и прочая родня, — укрывшись в глухих селениях за тридевять земель, творило там чары невидимые, всякую ворожбу, они порхали в небе блуждающими огоньками, рыскали по лесу лунно-белыми волками. Им, в общем-то, нечего было опасаться обычных людей. Не то что человеку, у которого большие зеленые крылья… Но ненависти он к своим крыльям не испытывал. Напротив! В молодости дядюшка Эйнар по ночам всегда летал, ночь для крылатого самое дорогое время! День придет, опасность приведет — так уж заведено. Зато ночью! Ночью как он парил над островами облаков и морями летнего воздуха!… В полной безопасности. Возвышенный, гордый полет, наслаждение, праздник души. Теперь он больше не мог летать по ночам. Несколько лет назад, возвращаясь с пирушки (были только свои) в Меллинтауне, штат Иллинойс, к себе домой на перевал где-то в горах Европы, дядюшка Эйнар почувствовал, что, кажется, перепил этого густого красного вина… «А, ничего, все будет в порядке», — произнес он заплетающимся языком, летя в начале своего долгого пути под утренними звездами, над убаюканными луной холмами за Меллинтауном. Вдруг, как гром среди ясного неба… Высоковольтная передача. Точно утка в силках! И скворчит огромная жаровня! И в зловещем сиянии голубой дуги — почерневшее лицо! Невероятный, оглушительный взмах крыльев, он метнулся назад, вырвался из проволочной хватки электричества и упал. На лунную лужайку под опорой он упал с таким шумом, словно с неба обронили большую телефонную книгу. Рано утром следующего дня дядюшка Эйнар поднялся на ноги, тяжелые от росы крылья лихорадочно дрожали. Было еще темно. Тонкий бинт рассвета опоясал восток. Скоро сквозь марлю проступит кровь, и уж тогда не полетишь. Оставалось только укрыться в лесу и там, в чаще, переждать день, пока новая ночь не окрылит его для незримого полета в небесах. |
| После армии он учился и работал? Саша сразу сказал, что реалистической живописи, которой нас обучали в школе, ему недостаточно, а он хочет заниматься иконописью. Устроился работать в Центр Грабаря, в отдел хранения рукописей и икон, там сделал очень много калек с икон. Восемь месяцев там проработал, потом поступил в Строгановку, на реставрацию, днем учился, а ночью писал иконы. Уже сам писал. Отец Анатолий Яковин стал его первым заказчиком и покупателем. Конечно, заработать иконописью в то время можно было копейки, но мы оба стипендию получали. Непросто жили, если говорить о материальной стороне, но Саша всю жизнь вставал рано и много работал. А вы, когда дети были маленькие, находили время писать картины? Да. Мне кажется, что в семье каждый должен создавать другому условия для раскрытия личности. Я не люблю, когда злоупотребляют словом «жертва». Это очень ответственное слово, особенно когда речь идет о любви. Скорее я бы советовала и желала и своим детям, и всем жить с радостью. Если между двумя людьми есть радость, жертвовать уже не нужно. Ты уже чувствуешь, когда можешь отдать свое время, а когда немножко потянуть на себя чужое время. И эти качели дают радость и взаимное развитие. Например, часто бывало так: я готовлю еду, ребенок спит, а Саша под это скворчание, маринование, резку овощей и всё остальное читает мне вслух книгу. И для него это была не жертва, а радость, потому что ему самому не только было интересно читать книги и всё время узнавать что-то новое, но хотелось делиться со мной всем, что ему интересно. Жизнь проходила во взаимопроникновении интересов, возможностей. Есть стереотип, что двум творческим людям трудно ужиться. Вы правильно сказали: стереотип. Я думаю, что двум творческим людям, наоборот, хорошо, потому что они понимают друг друга. У нас было настолько полное доверие и понимание. Тут, пожалуй, я могу сказать, что он жертвовал, потому что писать иконы гораздо более ответственно, чем картины. Живопись может быть хорошей, а может – никакой, иконопись же должна быть только очень хорошей. Так вот, Саша отрывал время от своей работы, чтобы делать мне рамы, грунтовать дощечки. Это был просто акт любви. В свою очередь я никогда не пускала его к плите и другим хозяйственным вопросам, так как считала, что если уж у него появилась редкая свободная минута, пусть лучше он почитает, а его прекрасные руки отдохнут. Руками он умел делать всё, в том числе и готовить, и мужскую работу по дому, конечно, делал, но не готовил. Мне было удобно, что этим занимаюсь я, а он занимается творчеством, кормит-поит нас, хотя были моменты, когда мы вместе поили-кормили. |
| А скворцы ведь — известные подражатели голосам. Вот у нас в Богдановке они берут уроки у местных соловьев. И очень неплохо получается. Однако тут, на подоконнике, поселился скворец явно не из соловьиного сада. Честно говоря, не представлял, что такое может быть… Но вот. Нахватался он прелестных трелей где-то в глубине косы, на пресноводных болотах, где живут озерные лягушки (“краки”, как их называют); на морском берегу их нет, у нас в этом смысле тихо. И вот с ранненького утра у меня в комнате раздалось оглушительное кваканье со скрипучим скворчиным акцентом. Я в ужасе подскочил. Не сразу понял, что происходит. А когда наконец понял, долго смеялся. И стал учиться не обращать на скрипучие вопли внимания. Вот и учусь с тех пор… 4. Война грибов и мышей Осень… У нас тут свои специфические события. В комнату каждый вечер забирается летучая мышь — мышка. Мохнатенько-зубастенько-перепончатая. Кожан. Хоть и мила, но в постель получить такую не хочется, да и кот шалеет от новых возможностей традиционной пищи. Мебель крушит. Вот по ночам и вылавливаю гостью, стараясь обхитрить ультразвуковой локатор. Обычно гоняю до изнеможения (взаимного, но тут уже кто выносливей окажется) и ловлю. Выношу на балкон. Пущай полетает… А на следующую ночь — опять. По одной в сутки. Может быть, одна и та же? Подкрашиваю крылышко; нет, разные… Наконец нахожу потайной лаз — дырочка под подоконником. Видать, ищут на зиму пещеру потеплее. Затыкаю салфеткой: пусть знают свое место — под крышу, под крышу. Но не успел отбиться от мышей — нападают грибы. Бросаются под ноги, валят на землю. Приходится зачастую и на колени перед ними падать: полная капитуляция. В этом году буквально нашествие грибов. Сначала в первой декаде сентября пошли белые (естественно, после предварительного явления трюфелей, но кто же их ест в нашем аристократическом краю?). Такого изобилия я еще не видел. Отличных отборных грибов в первый день нашли восемь ведер за двадцать минут. Что, впрочем, было бы и не дивно, если бы ЦЕЛЫХ: в ведро их по три-пять штук помещалось. Но: восемь — уже резанных, после чистки. На следующий день — вообще фантастика: собирали просто в багажное отделение УАЗика, навалом. По одной поляне ходили осторожно, так, чтобы не потоптать грибы… А рядом, в крошечной березовой роще, обнаружили плотную команду подберезовиков. |
|
|
