| И действительно, в следующем году поэт пишет ряд стихов, явно противоречащих арзамасскому направлению. В послании (1816) поэт, пусть сожалея, но все-таки признает свой неуспех в делах магического воображения: Язык богов, язык святого вдохновенья – В стихах моих язык сухого поученья. Я, строгой истиной вооружая стих, Был чужд волшебства муз и вымыслов счастливых. В другом самокритическом стихотворении «К перу моему» (1816) – своего рода светской художнической исповеди – уже слышен легкий призвук христианского смиренного покаяния (правда, при обращении к «перу» вместо Бога или священника): И кто мне право дал, вооружась тобой, Парнасской братьи быть убийцей-судией? Мне ль, славе чуждому, других в стихах бесславить? Мне ль, быв защитником неправедной войны, Бессовестно казнить виновных без вины? Здесь явно имеется в виду борьба с православной по направлению «Беседой», и не случайно позднее поэт уточняет, заменив строку «То этот, то другой в мой стих идет заплатой» на «Любой славянофил в мой стих идет заплатой». Однако подобные настроения еще очень неустойчивы в 1816 году. В частности, в проникновенном стихотворении «К NN. На смерть сына», где, несомненно, отразились и личные горестные переживания, поэт уповает на каких-то «богов»: Как облако благоуханья Кадил, пылающих к богам, Его ты душу в час прощанья Ловил по трепетным устам. В 1817 году Вяземский пытается вернуться в свой изначальный мир, созданный магическим воображением, и пытается вернуть вместе с собой и Батюшкова, который как раз в 1817 году также пробовал выйти из арзамасского духовного круга в христианскую мистику (причем предпринимал подобные попытки с нарастающими усилиями с 1815 года). В этом настроении Вяземский пишет послание «К Батюшкову» (1817). Обращаясь к другу, он обращается и к себе, употребляя выражение «мы». Батюшков, действительно, со следующего года навсегда отвернулся от христианства, пытаясь найти утешение то в магии воображения, то в обычном пантеизме с его культом творческих экстазов, но все это лишь ускоряло уже начавшееся разрушение его личности. К середине 1820-х годов Батюшков впал в настоящее безумие, вел «переписку» с давно умершим Байроном и временами сочинял стихи, свидетельствовавшие, что он стал жертвой магии собственного воображения. Уже на исходе жизни, в 1853 году, он написал четверостишие, в котором обычным для арзамасцев образом снята граница между сном и явью, воображением и действительностью: |
| Так счастлив, так благополучен И так блажен тот человек, Кто с честью, правдой неразлучен И в Божьем страхе вел свой век. Благословится от Сиона, Благая снидут вся тому, Кто слез виновником и стона В сей жизни не был никому; Кто не вредит и не обидит, И злом не воздает за зло: Сыны сынов своих увидит И в жизни всякое добро. Мир в жизни сей и мир в дни оны, В обители избранных душ, Тебе, чувствительный, незлобный, Благочестивый, добрый муж. Псалом 132-й - Г.Р. Державин Се что добро или что красно, но еже Житии братии вкупе. Коль красно зрелище, приятно, Где вкупе братия живет! Благоуханье ароматно Как на браду с главы течет, Браду почтенну Аарона, Струяся на ометы риз; Или Синая и Эрмона Когда верхи, преклоншись вниз, Багряным серебром сверкают, И каплет на цветы роса: Так ввек на дом их низливают Благословенье небеса. Псалом 133-й - Ф.Н. Глинка Хвалите Бога, Божьи слуги, Все на колени перед Ним! Мраз, зной, ветр, тишь и звездны круги, Он водит все перстом Своим. Воздвигните, с любовью, руки, И всю тоску, все сердца муки, О, братья! вы к Его стопам С мольбой, с сердечным тихим стоном— И Он, владеющий Сионом, Пошлет благословенье вам. Псалом 135-й - Е. Корнеев Исповедайтеся Господеви, яко благ: яко ввек милость Его. Бог благ и милостив: хвалу Ему воздайте, Да будет Бог богов прославлен, вознесен. Бог милостив вовек: владык Владыку славьте, Велики чудеса творит Он всякий день. Бог милостив вовек: устроил мудро небо, Он землю на водах обширных утвердил. Бог милостив вовек: Он день и ночь уставил, Светила рассудил великие создать. Бог милостив вовек: дню солнце предпоставил, Луне, звездам велел Он ночью управлять. Он милостив вовек: всех первенцев в Египте Он поразил, оттоль Израиля извел. Бог милостив вовек: Он крепкою рукою, Высокой мышцей свой народ освободил, Бог милостив вовек: десницею святою На части Чермное Он море разделил. Бог милостив вовек: Он чрез средину моря Чудесным образом Израиля провел. Бог милостив вовек: Он войска фараона В пучину моря вверг и их в погибель ввел. |
| Страх его, однако же, прошел вдруг, когда гость раскланялся с ловкостью неимоверной, сохраняя почтительное положенье головы несколько на бок. В коротких, но определительных словах изъяснил, что уже издавна ездит он по России, побуждаемый и потребностями и любознательностью; что государство наше преизобилует предметами замечательными, не говоря уже об обилии промыслов и разнообразии почв; что он увлекся картинным местоположением его деревни; что, несмотря, однако же, на местоположенье, он не дерзнул бы обеспокоить его неуместным заездом своим, если б не случилось, по поводу весенних разлитий и дурных дорог, внезапной изломки в экипаже. Что при всем том, однако же, если бы даже и ничего не случилось в его бричке, он бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать ему лично свое почтенье. Окончив речь, гость с обворожительной приятностью подшаркнул ногой, обутой в щегольской лаковый полусапожек, застегнутый на перламутные пуговки, и, несмотря на полноту корпуса, отпрыгнул тут же несколько назад с легкостью резинного мячика. Успокоившийся Андрей Иванович заключил, что это должен быть какой-нибудь любознательный ученый профессор, который ездит по России, может быть, затем, чтобы собирать какие-нибудь растения или, может быть, предметы ископаемые. Тот же час изъявил он ему всякую готовность споспешествовать во всем; предложил своих мастеров, колесников и кузнецов; просил расположиться, как в собственном доме; усадил его в большие вольтеровские и приготовился слушать его рассказ по части естественных наук. Гость, однако же, коснулся больше событий внутреннего мира. Уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду вероломными ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, что показывало в нем скорее практического человека. В заключенье же речи высморкался он в белый батистовый платок так громко, как Андрей Иванович еще и не слыхивал. Подчас попадается в оркестре такая пройдоха-труба, которая когда хватит, то кажется, что крякнуло не в оркестре, но в собственном ухе. Точно такой же звук раздался в пробужденных покоях дремавшего дома, и немедленно вослед за ним воспоследовало благоуханье одеколона, невидимо распространенное ловким встряхнутьем носового батистового платка. |
| Сердце вспыльчивого как утлый сосуд: никакого разума не удержит. Если мудрое слово услышит разумный, оценит его и к себе применит. Глупый со смехом возвысит свой голос, мудрый же человек едва улыбнется. Душу свою оскверняет сплетник. Что тот, кто чинит сосуд разбитый, то и учащий глупого. Кто скажет глупцу – пусть в конце переспросит: «Что я сказал?» Две вещи грехи умножают, а третья наводит – это гнев. О женах злых и добрых . Всякое зло мало против зла отженщин, жребий грешника пусть выпадет ей. Жена лукавая – язва сердца. От женщин начало греха, из-за нее умираем все. Не разрешай жене на тебя наговаривать, и если не ходит она под рукою твоей, отсеки ее от плоти своей. У доброй жены блажен муж ее, и число его дней удвоится. Жена хорошая радует мужа своего и годы жизни его наполнит миром. Мудрую жену не просто найти. У женщин редко узнаешь правду. О жене лукавой . Предпочти жить со львом, чем с женой лукавой. Лукавство женщины изменяет вид ее, и омрачает лицо ее. Подобны хватающим тень и бегущим за ветром те, кто верит в сны. Дух боящихся Господа будет жить, ибо их надежда на спасающего их, страшащийся Господа ничего не убоится, ибо очи Господни обращены на боящихся его. Благословенье Господне – отступить от греха, и очищенье – отринуть неправду. Приносящий жертву в неправде – приношенье его не примут, и даже множеством жертв не простится грех. Как закалающий сына пред отцом его, так и несущий жертву из средств убогих. Ибо хлеб их – плоть и жизнь их, и тот, кто лишает его, есть человек, проливающий кровь. Каков же проливающий кровь, таков и удерживавший плату наемнику. О десятине . Не являйся пред Господом пуст, ибо – по заповеди: приношение праведного умаслит алтарь и благоуханье его пред Всевышним. Благоприятна жертва от мужа праведного, и память его незабвенна будет: оком благим восславил он Господа и не умалил начатка рук своих. Дай Всевышнему подаяние, ибо Господь воздающий семижды воздаст тебе. О златолюбце . Возлюбившие злато не спасутся, возлюбивший тленное сам пресытится: многие пали из-за золота и была их пагуба перед лицом их. |
| Молодой бойкий кучер Петька, выведенный отцом из мальчишек, цыганистый, но ловкий (за что и любил его отец), не очень был рад вновь запрягать – на этот раз в огромный, старомодный кабриолет. Но ничего не поделаешь. В десять он его подал. Женское царство двинулось: Лота, няня Дашенька, сестра Лиза, кузина Соня, прозвищем Собачка – среди них, с видом не совсем довольным, Глеб: он предпочел бы купаться с отцом. Правила Соня – Петьку с собою не брали: еще подглядит! – да и старая кобыла мерно, похоронной трусцой тронувшаяся, опасности не представляла. Тем не менее, из окна мать крикнула: – Соня, на поворотах полегче! Соня потому называлась Собачкой, что у ней толстые щечки, веселые маленькие глаза, веселый носик, и вся она, крепенькая, более сильной породы, чем остальные дети, правда походила на здорового щенка. Старой кобылы она не боялась и лишь выехали за околицу, несмотря на наставления тетки, стала подхлестывать – кабриолет с женщинами, детьми, простынями, губками, лейкою, тазиком, громыхал вниз к Жиздре. Коноплей одуряюще пахло с огородов. Прокатили мимо сажалки с ветлами – утки, крякая, кинулись в воду, за ними желтые утята. Справа, вдалеке, синел сосонник. И быстро выехали в жизд-ринские луга. Они налились сочною травой. Шелковисто, мягкою волной, отливая иногда седоватым блеском, ходит она под ветром – сколько цветов! золотистой куриной слепоты, кроваво-липкой зари, красно-синих звоночников – покос близок! А там, погрубее, конский щавель, просто щавель, любимый детьми сергибус. Что за теплое благоуханье! Жиздра речонка неважнецкая, но живая и рыбная. Есть омуты, и отмели, и тут дно песчаное, лозняк сопровождает ход ее среди лугов. А сейчас месяц июнь все одел светящимся своим покровом – блестит белым огнем под солнцем рябь, взблескивает рыбешка, мутно-духовито, почти сладострастно пахнет лозняк разогретый и та мелкая травка по огненному песочку, где под кустом ивовым разоблачает Лота нехитрое Глебово снаряжение. Девочки с Дашенькой купаются в сторонке. Лота и вовсе не раздевается. Она как бы командир всего маленького отряда и особливый ее надзор и поле деятельности – Глеб, небольшой, большеголовый и довольно важный мальчик с белобрысыми залысинами, морщащийся под солнцем. Его положение сейчас не из веселых: конечно, приятно и радостно катить в кабриолете на речку, вдыхать удивительный луговой запах. Но идти в воду, купаться, плескаться, как старшие девочки, ему не полагается: когда еще там отец научит плавать! Он только может в адамовом виде скакать по песку у быстрого переката Жиздры и – самое неприятное – тут как тут Лота. |
| Что мы с трудом приобрели, – Какая слава на земли Стоит тверда и непреложна? Все пепел, призрак, тень и дым, Исчезнет все, как вихорь пыльный, И перед смертью мы стоим И безоружны, и бессильны. Рука могучего слаба, Ничтожны царские веленья, – Прими усопшего раба, Господь, в блаженные селенья! Как ярый витязь, смерть нашла, Меня как хищник низложила, Свой зев разинула могила И все житейское взяла. Спасайтесь, сродники и чада, Из гроба к вам взываю я, Спасайтесь, братья и друзья, Да не узрите пламень ада! Вся жизнь есть царство суеты, И, дуновенье смерти чуя, Мы увядаем, как цветы, – Почто же мы мятемся всуе? Престолы наши суть гроба, Чертоги наши – разрушенье, – Прими усопшего раба, Господь, в блаженные селенья! Средь груды тлеющих костей Кто царь? кто раб? судья иль воин? Кто царства Божия достоин? И кто отверженный злодей? О братья, где сребро и злато? Где сонмы многие рабов? Среди неведомых гробов Кто есть убогий, кто богатый? Все пепел, дым, и пыль, и прах, Все призрак, тень и сновиденье,– Лишь у Тебя на небесах, Господь, и пристань и спасенье! Исчезнет все, что было плоть, Величье наше будет тленье,– Прими усопшего, Господь, В Твои блаженные селенья! И Ты, Предстательница всем! И Ты, Заступница скорбящим! К Тебе о брате, здесь лежащем, К Тебе, Святая, вопием! Моли Божественного Сына, Его, Пречистая, моли, Дабы отживший на земли Оставил здесь свои кручины! Все пепел, прах, и дым, и тень! О други, призраку не верьте! Когда дохнет в нежданный день Дыханье тлительное смерти, Мы все поляжем, как хлеба, Серпом подрезанные в нивах,– Прими усопшего раба, Господь, в селениях счастливых! Иду в незнаемый я путь, Иду меж страха и надежды; Мой взор угас, остыла грудь, Не внемлет слух, сомкнуты вежды; Лежу безгласен, недвижим, Не слышу братского рыданья, И от кадила синий дым Не мне струит благоуханье; Но вечным сном пока я сплю, Моя любовь не умирает, И ею, братья, вас молю, Да каждый к Господу взывает: Господь! В тот день, когда труба |
| Закрыть Рассказ Мария Мельникова 00:03 27.02.2018 890 Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе... (Канон Великой Субботы) Кричит Мать, и бьет себя в грудь, и волосы рвет: - Увы мне, Чадо мое, дорогое, любимое, Свете мой! Не уберегла Тебя, безвинного оплевали, изранили всего, смерти предали... Надежду и жизнь мою погубили, Сына моего... Седая сутулая очередь извивается у подножия «Крестов». Невский туман скупо влажнит высохшие глаза, каменные лица. - Вот, посылочку, передайте, пожалуйста... и письмо... письмо тоже возьмите... - Сказано, без права переписки... не тычь тут своим письмом. Без права, ясно?! - ...расстреляли ...точно ...без права ... все ...убили ...убили...- шепчет пронзительная тишина. А мать все стоит у «Крестов», растерянная, одинокая... А стена-то красная, как кровью пропитана... Снова в конец, опять шестисотая... А здесь как будто ближе... И не плачет она, умерла, и только мнет в руках листок: «Держись, сыночек, радость моя, это недоразумение. Все скоро выяснится, родной мой, зернышко мое...» Куда же Ты уходишь, Сыне мой, зачем оставляешь меня одну. Сердце разбито, душа кровоточит, как мне без Тебя... Горе мне, горе... Скотинку обрядила, вот и хорошо, еще денек вышел. Скоро уж почту принесут... Ох, как прохватило-то. Распахнула окно... белая занавеска взметнулась и затрепетала. Вон, кажись и Анисья. Вдруг сердце подскочило и забилось, забарабанило... - Петровна, тебе... похоронка пришла... сын твой, Сережка, геройски погиб исполняя... - Да ты с ума сошла что ль?! Всю жисть рядом прожили, ужель не знашь! Врешь все, врешь! Не мне похоронка! Туды неси, они все пропили и Ваньку свово давно пропили! Весь в соплях ходил, голодный. А Сереженька мой, кровиночка моя... Нет, туды неси! Туд-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы... Зачем Тебя пережила, Жизнь моя, зачем бездыханного вижу. Болезни и скорби захватили меня, состарили. Никогда уже радость не коснется сердца моего. Хочу умереть с Тобою, Чадо мое любимое! Выше всех матерей возвеличил Ты меня, но, увы мне, вижу Сына своего благоуханьями помазана, яко мертвеца... |
| Окончив речь, гость с обворожительной приятностью подшаркнул ножкой и, несмотря на полноту корпуса, отпрыгнул тут же несколько назад с легкостью резинного мячика. Андрей Иванович подумал, что это должен быть какой-нибудь любознательный ученый-профессор, который ездит по России затем, чтобы собирать какие-нибудь растения или даже предметы ископаемые. Он изъявил ему всякую готовность споспешествовать: предложил своих мастеров, колесников и кузнецов для поправки брички; просил расположиться у него как в собственном доме; усадил обходительного гостя в большие вольтеровские и приготовился слушать его рассказ, без сомнения, об ученых предметах и естественных. Гость, однако же, коснулся больше событий внутреннего мира. Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практический человек. В заключенье всего, он высморкался в белый батистовый платок так громко, как Андрей Иванович еще и не слыхивал. Подчас попадается в оркестре такая пройдоха-труба, которая когда хватит, покажется, что крякнуло не в оркестре, но в собственном ухе. Точно такой же звук раздался в пробужденных покоях дремавшего дома, и немедленно вослед за ним воспоследовало благоуханье одеколона, невидимо распространенное ловким встряхнутьем носового батистового платка. Читатель, может быть, уже догадался, что гость был не другой кто, как наш почтенный, давно нами оставленный Павел Иванович Чичиков. Он немножко постарел: как видно, не без бурь и тревог было для него это время. Казалось, как бы и самый фрак на нем немножко поустарел, и бричка, и кучер, и слуга, и лошади, и упряжь как бы поистерлись и поизносились. Казалось, как бы и самые финансы не были в завидном состоянии. Но выраженье лица, приличье, обхожденье остались те же. Даже как бы еще приятнее стал он в поступках и оборотах, еще ловче подвертывал под ножку ножку, когда садился в кресла; еще более было мягкости в выговоре речей, осторожной умеренности в словах и выраженьях, более уменья держать себя и более такту во всем. Белей и чище снегов были на нем воротнички и манишка, и, несмотря на то что был он с дороги, ни пушинки не село к нему на фрак, — хоть на именинный обед! Щеки и подбородок выбриты были так, что один разве только слепой мог не полюбоваться приятной выпуклостью и круглотой их. |
| Я шел, ничего не видя. – Пе-рышко раздавил! – заорал мальчишка, игравший в перышки. – Черт слепой!… Я чувствовал ее дыханье, ее благоуханье. Плечо ее каса; лось, обжигало. Она прижимала мою руку. – Но какой вы, однако, взрослый… в письмах! Вы прямо как мужчина! – Когда выражаешь чувства… вообще, чувства к женщине… Простите… я, кажется, не так выразился?… – «К женщине…» Ну, что? Ну, говорите… – сказала она, касаясь меня плечом. – «Чувства к женщине…?» Я видел ее губки, похожие на херувимов, и вдруг подумал: «Мы будем целоваться?!» – Что с вами?… – сказала она быстро, – как побледнели?… – Разве?… – смутился я. – Не знаю… Может быть, от экзаменов… от всего пережитого?… Как я счастлив, что вы… вообще, не видали ужасов… этого потрясающего… Я видел картину преступления, этого потрясающего… – Да, мама говорила… Ах, да… оказывается, вы были знакомы… с этой толстой красавицей, которая все по окошечкам валялась! Были влюблены? Нет, правда? Что-то у вас было…? – Так, пустяки… – уклончиво сказал я, рисуясь. – Она… вообще, дарила меня вниманием, но… это до замужества еще… – Ка-ак, давно?! – захохотала она. – Вот не ожидала! Да вы, молодой человек, оказывается, уже опытный в «амурах»?! И целовались? и что-нибудь… серьезное?… Посмотрите в глаза… «дарила вниманием»? – Ах… – загорелся я и почувствовал, что опять бледнею, – вы не так поняли, Серафима Констан… Она перебила бойко: – Говорите – Симочка! Мы же совсем друзья! – Ах, я не могу… Серафима Константиновна… мне трудно так… – То-ничка, скажите – Си-мочка! Ну, я так хочу!… – повторила она настойчивей и притиснула мою руку локтем. – Си…мочка… – робко повторил я и покосился: губы ее смеялись. – Я же вам позволяю! Ах, какой вы стеснюга… А что писали?… «Целую твои… божественные ноги»?! Вы же позволили себе написать? А тут вдруг… Вы даже позволили себе такую интимность… написали про мою грудь! «Как пена вод морских»! А? В письме вы смели, а… – Простите… – прошептал я, – но там это, вообще… как «поэтический беспорядок», сфера поэзии… |
| Свои стопы направили туда, Ученики откуда родом сами И где найдут пристанище всегда. Из пятерых Его учеников Все, кроме одного Варфаломея, В сословьи состояли рыбаков, Почтенную работу здесь имея. Все четверо в рыбацкой Вифсаиде До времени того и проживали. И в этом тоже знак Иисус увидел, Что место лучше Он найдёт едва ли. 1.4.2 «...и поселился в Капернауме приморском, в пределах Завулоновых и Неффалимовых...» Мф. 4:13 Благая весть впервые прозвучать Должна была в таком прекрасном месте, Где Господа Божественная власть Явила нам все блага жизни вместе. По воле Господа цветущая страна, «Сад изобилия», и есть «Геннисарет». Под вечно знойным небом Палестины Другой такой земли, конечно, нет. Нигде не встретишь ты таких деревьев, Таких садов цветущих не найдёшь! Как говорится в манускриптах древних: «Увидишь — земным раем назовёшь». Всё так же, как две тыщи лет назад Бесчисленных садов благоуханье, Рождая несравненный аромат, Роскошный пир даёт для обонянья. Гладь озера, в оправе изумрудной Всегда небесный отражая свет, Рождает мысль о неге беспробудной, О радости, конца которой нет. Напомнить хочется, что всё происходило На западном холмистом берегу Красивейшего водоёма мира, Который с чашей я сравнить могу. Той чашей, чья живительная влага, Бесспорно, восхитительна вдвойне Всему живому жаждущему блага, В палимой зноем солнечной стране. Хотя размер сей драгоценной чаши Лишь составляет двадцать вёрст на десять, Но, всё ж отбросьте все сомненья ваши, Столь велика её роль, что не взвесить. Ведь на её прекрасных берегах Христа впервые Слово прозвучало, К любви всеобщей всех людей призвав, Завета Нового тем положив начало. Уже тогда, во времена Христа, Как сообщает нам историк Флавий, Богатство этих мест и красота Владык всесильных взоры привлекали. Прозрачные лазоревые воды Суда различных типов бороздили: От рыболовных лодок тихоходных До золотых галер, что мимо плыли. И корабли военные не раз В сём благодатном Галилейском море, Страх наводя на жителей, подчас Шли мимо них, со встречным ветром споря. |
|
|
