| Недвижно все окрест… Да сыплет ночь своей бездонной урной К нам мириады звезд. На Днепре в половодье А.Я. Пвой Светало. Ветер гнул упругое стекло Днепра, еще в волнах не пробуждая звука. Старик отчаливал, опершись на весло, А между тем ворчал на внука. От весел к берегу кудрявый след бежал, Струи под лодкой закипели, Наш парус, медленно надувшись, задрожал, И мы, как птица, полетели. И ярким золотом и чистым серебром Змеились облаков прозрачных очертанья, Над разыгравшимся, казалося, Днепром Струилися от волн и трав благоуханья. За нами мельница едва-едва видна И берег посинел зеленый… И вот под лодкою вздрогнувшей быстрина Сверкает сталью вороненой… А там затопленный навстречу лес летел… В него зеркальные врывалися заливы; Над сонной влагою там – тополь зеленел, Белели яблони и трепетали ивы. И под лобзания немолкнущей струи Певцы, которым лес да волны лишь внимали, С какой-то негою задорной соловьи Пустынный воздух раздражали. Вот изумрудный луг, вот желтые пески Горят в сияньи золотистом; Вон утка крадется в тростник, вон кулики Беспечно бегают со свистом… Остался б здесь дышать, смотреть и слушать век… Старый парк Сбирались умирать последние цветы И ждали с грустию дыхания мороза; Краснели по краям кленовые листы, Горошек отцветал, и осыпалась роза. Над мрачным ельником проснулася заря, Но яркости ее не радовались птицы; Однообразный свист лишь слышен снегиря, Да раздражает писк насмешливой синицы. Беседка старая над пропастью видна. Вхожу. Два льва без лап на лестнице встречают. Полузатертые чужие имена, Сплетаясь меж собой, в глазах моих мелькают. Гляжу, у ног моих отвесною стеной Мне сосен кажутся недвижные вершины, И горная тропа, размытая водой, Виясь, как желтый змей, бежит на дно долины. И солнце вырвалось из тучи, и лучи, Блеснув, как молния, в долину долетели. Отсюда вижу я, как бьют в пруде ключи И над травой стоят недвижные форели. Один. Ничьих шагов не слышу за собой. В душе уныние, усилие во взоре. А там, за соснами, как купол голубой, Стоит бесстрастное, безжалостное море. |
| Всегда принося покаянье от сердца Во всем, что, конечно, им сделано раньше, И не возвращаясь к подобным поступкам. Всегда пусть в словах пребывает Владыки, В Моих повеленьях и строгих законах; Пусть все соблюдает он даже до смерти, Ни словом одним, ни единой чертою Из книг и Писаний не пренебрегая. Вот это — Мне жертва, вот это — дары Мне, И благоуханье и приношенье: Без этого вы — всех язычников хуже! Епископы, главы епархий, познайте: Вы — образа все Моего отпечаток, Поставлены вы говорить предо Мною, В собраниях праведных вы предстоите, Зоветесь Моими вы учениками, Носящими Мой пребожественный образ. Вы даже над маленьким общим собраньем Такую великую власть получили, Какой наделен от Отца Я, Бог Слово. Я — Бог по природе, но Я воплотился И стал Я двояким — в двух действиях, волях И в двух естествах. Нераздельно, неслитно Я есмь человек, но и Бог совершенный. И как человек, Я всех вас удостоил Руками Меня и держать, и касаться, Как Бог же всегда остаюсь недоступным И неуловимым для рук ваших бренных. Невидим для тех Я, кто видеть не могут, Закланный за всех — неприступным остался, Двоякий в одной всесвятой Ипостаси. Среди же епископов есть и такие, Которые саном гордятся безмерно, Всегда превозносятся над остальными, Считая их всех за ничтожных и низких. Немало епископов есть, что по жизни Весьма далеки от достоинства сана. Я здесь говорю не о тех, у которых Слова согласуются с жизнью, делами, А жизнь отражает ученье и слово, Но Я говорю о епископах многих, Чья жизнь не похожа на их назиданья, И кто Мои страшные тайны не знают И мнят, что Мой огненный хлеб они держат, Но хлеб Мой они, как простой, презирают, И думают, будто кусок они видят И хлеб лишь едят, а невидимой славы Моей совершенно увидеть не могут. Итак, из епископов мало достойных. Есть много таких, что высоки по сану, А видом смиренны — но ложным смиреньем, |
| Вонючую галерею до потолка загромождали порожние плетушки в иностранных марках под звучными итальянскими штемпелями. В ответ на войлочное кряхтенье двери наружу выкатывалось, как за нуждой, облако белого пара, и что-то неслыханно волнующее угадывалось уже и в нем. Напролет против сеней, в глубине постепенно понижавшейся горницы, толпились у крепостного окошка малолетние разносчики и, приняв подочтенный товар, рассовывали его по корзинкам. Там же, за широким столом, сыновья хозяина молчаливо вспарывали новые, только что с таможни привезенные посылки. Разогнутая надвое, как книга, оранжевая подкладка обнажала свежую сердцевину тростниковой коробки. Сплотившиеся путла похолодевших фиалок вынимались цельным куском, точно синие слои вяленой малаги. Они наполняли комнату, похожую на дворницкую, таким одуряющим благоуханьем, что и столбы предвечернего сумрака, и пластавшиеся по полу тени казались выкроенными из сырого темно-лилового дерна. Однако настоящие чудеса ждали еще впереди. Пройдя в самый конец двора, хозяин отмыкал одну из дверей каменного сарая, поднимал за кольцо погребное творило, и в этот миг сказка про Али Бабу и сорок разбойников сбывалась во всей своей ослепительности. На дне сухого подполья разрывчато, как солнце, горели четыре репчатые молнии, и, соперничая с лампами, безумствовали в огромных лоханях, отобранные по колерам и породам, жаркие снопы пионов, желтых ромашек, тюльпанов и анемон. Они дышали и волновались, точно тягаясь друг с другом. Нахлынув с неожиданной силой, пыльную душистость мимоз смывала волна светлого запаха, водянистого и изнизанного жидкими иглами аниса. Это ярко, как до белизны разведенная настойка, пахли нарциссы. Но и тут всю эту бурю ревности побеждали черные кокарды фиалок. Скрытные и полусумасшедшие, как зрачки без белка, они гипнотизировали своим безучастием. Их сладкий, непрокашлянный дух заполняло погребного дна широкую раму лаза. От них закладывало грудь каким-то деревенистым плевритом. Этот запах что-то напоминал и ускользал, оставляя в дураках сознанье. Казалось, что представленье о земле, склоняющее их к ежегодному возвращенью, весенние месяцы составили по этому запаху и родники греческих поверий о Деметре были где-то невдалеке. |
| Если Сидни Картону и случалось где-нибудь блистать, то никак не в доме доктора Манетта. Вот уже целый год как он бывал там, и довольно часто, но держался все так же замкнуто и угрюмо. Когда его иной раз удавалось вовлечь в разговор, он говорил интересно, занимательно. Но его, казалось, ничто не занимало, и сквозь, этот губительный мрак полного безразличия ко всему редко прорывался свет, сиявший в его душе. И все-таки ему, по-видимому, были не совсем безразличны эти улочки, примыкающие к тупику, и эти бесчувственные плиты тротуара под окнами тихого дома. Как часто, не находя себе места, когда и вино не помогало ему забыться хотя бы на время, он точно потерянный бродил здесь целыми ночами. Как часто в первых проблесках серого рассвета смутно выступал во мгле печальный силуэт одинокого человека, медлившего расстаться с этими улочками, медлившего покинуть их до тех пор, пока первые солнечные лучи, брызнув на шпили церквей, на крыши высоких зданий, внезапно не открывали взору чудесную строгую красоту четко обозначившихся стройных архитектурных линий и контуров; быть может, и его душе открывалось в этот тихий час нечто прекрасное, невозвратимое, утраченное, недостижимое. В последнее время его убогое ложе в Тэмпл-Корте пустовало чаще обычного; случалось, вернувшись к себе, он бросался на кровать, но, полежав несколько минут, вскакивал и опять уходил бродить возле того тупичка. Однажды в августе, после того как мистер Страйвер (известив своего шакала, что он «оставил мысли насчет женитьбы») переместил свою изысканную особу в Девоншир, когда благоуханье цветов, разносившееся по улицам города, веяло чем-то добрым даже на самых злых, возвращало немножко здоровья безнадежно больным и немножко юности даже самым дряхлым, Сидни незаметно для себя снова очутился на той же мостовой; ноги как-то сами собой привели его сюда; некоторое время он блуждал без всякой цели, а потом вдруг, словно повинуясь какому-то неодолимому стремлению, решительно направился к крыльцу докторского дома. Его проводили наверх, и он застал Люси одну за каким-то рукодельем. Она никогда не чувствовала себя с ним вполне свободно и сейчас немножко смутилась, когда он сел против нее за ее столик. Но когда он заговорил и Люси, отвечая ему на какой-то вопрос, подняла на него глаза, она заметила, что он сильно изменился. |
| Кто омывал ноги святым, того очистит эта роса. Кто простирал руку помощи бедным, перед тем сами собой наклонятся плоды с этих дерев. Все множество цветов радостно поспешит увенчать тех, кто ходил посещать больных, и будут оспаривать друг у друга честь первого лобзания. Кто с мудрой умеренностью воздерживался от вина, того преимущественно ожидают к себе райские виноградники, и каждая лоза простирает к нему свои грозды. А если он девственник, принимают его в недра свои, потому что, живя одиноко, не познал он супружеского лона, не восходил на брачное ложе Венчавшиеся здесь мечом за Господа нашего славно в венцах своих восторжествуют там победу, потому что презрели огонь мучителей. Блаженство страны той обновит жен, потрудившихся в служении святым. Если хочешь прийти к древу жизни, оно ветви свои, как ступени, наклоняет к стопам твоим, призывает тебя на лоно свое, чтобы воссел ты на ложе ветвей его, готовых преклониться пред тобою, обнять и тесно сжать в обилии цветов и успокоить, как младенца на руках матери. Кто видел трапезу на ветвях этого дерева? Целые ряды плодов разного рода под руками вкушающего; по порядку, один за другим они сами приближаются к нему. Плоды насыщают его и утоляют жажду, роса служит ему омовением, а листы - чистым платом. Не истощается сокровищница у богатого всем Господа! Среди самого чистого воздуха стоят там твердо укоренившиеся деревья; от зрелых плодов тучнеет их вершина, а нижние ветви все в цветах. Кто когда слышал или видел, чтобы носилось над головою облако, подобное куще, в которой свод из плодов, а под ногами стелется цветной ковер? Едва оставляют тебя волны одного потока отрад, - как манит уже к себе другой. Все исполнено радости. Здесь вкушаешь плод, а там освежаешься питьем; здесь омываешься чистой росою, а там умащаешься благовонной влагой; здесь обоняешь благоуханье, а там внимаешь услаждающей песни Туда и сюда носятся перед праведниками ветры. Один навевает пищу, другой изливает питье... духовно питают там ветры живущих духовно. Не утомляет там вечеря; рука не утруждается, нет дела зубам, не обременяется чрево |
| «Всю-то ночь напролёт/В темноте пробегают/То ли мышь, то ли кот,/То ли дума какая...» «Что же защитило и спасло душу и слово молодого автора от деформаций времени? — задается вопросом Ирина Семёновна Зарахович, филолог, журналист, преподаватель МГИК, написавшая вступительное слово к поэтическому сборнику Ушаковой 2011-го года. — Родная земля. Бабушкин дом подо Ржевом, где прошло детство Ирины. Лесные тропы, до сих пор хранящие следы последней (хорошо бы!) войны. Книги. Её любимые Лермонтов, Бунин, Гофман… А может быть, её защитила тишина старейшей национальной библиотеки (РГБ), где довелось поработать несколько лет. А может, добрые и строгие учителя. … А может, и впрямь подсказали Ирине Ушаковой — лесной Алёнушке — капель и ручьи вешней ржевской земли, тот чисто русский поэтический лад, который и есть главная примета её таланта». Согласимся с секретарем правления Союза писателей России Константином Скворцовым, в 2011 г. в своей рекомендации И. Ушаковой в писательскую организацию заметившим: «Только поэту дано видеть, как “зимний ветер в сенях разволнует” платок на голове мамы. И не всякому дано слышать, как “ходики гнутыми стрелками/в стареньких избах шуршат”». И наша северная столица живо отзывается стихам Ушаковой. Ольга Белянова, кандидат педагогических наук, прислала из Петербурга письмо, написанное от руки: «Какая же Ваша книжечка ладная, стройная, соразмерно филигранная. Изящная! Проза — как стихи. А стихи — как её благоуханье сердечное. Всё это моё, моё, моё. И очень всё похоже. Этот не проходящий плач души о былом величии жизни в России. Её уюте, ладе, милости. Первое, что родилось при чтении, — сравнение с тёплым ржаным хлебом с хрустящей корочкой, которую долго жуёшь — сосёшь во рту… Просто сразили наповал названия умерших — исчезнувших сёл… И мысль Д. Лихачёва, что русский пейзаж сформирован плугом и трудами крестьянина! Он не сам по себе такой! Ветер птичьи посвисты доносит К давней чьей-то юности маня... Ранняя восторженная осень Мая веселей день ото дня. |
| новеллу императора Льва мудрого у Цахарие в Jus Graeco – Romanum, III, 185. [В Греции обручения утверждались посредством мены енколпием между женихом и невестой (или их родителями?), см. у Дюканжа в Gloss. Graecit. под словом γκλπιον, также Миклошича Acta Patriarchat. Constantinop. I, 485, 496; II, 49, 50, 115, 212.– Браки князей и, вероятно, людей богатых у нас, как было и в Греции, венчали епископы.– Относительно языческого венчания, которое более или менее долгое время оставалось и в христианстве (у некоторых), в одном обличительном слове читается не вполне вразумительное: «благоуханья воня, имже в лесе или в поли венчаются человеци и по удесом тычються»,– в Летописи занятий Археографической Комиссии, выпуск 1, статья Пыпина: «Для объяснения статьи о ложных книгах», стр. 31. О чествовании Славянами язычниками (и двоеверцами) на пирах свадебных фаллоса см. у Тихонравова в Летописях т. IV, Смесь, стр. 92.] 897 Живот светога Симеуна и светога Саве написао Дoмehmujah, издано Даничичем. Белград 1865, стр. 244. Cfr нашу книгу Краткий очерк истории православных церквей Болгарской, Сербской и Румынской, стр. 453. 898 В Греции император Лев философ установил, чтобы юноши вступали в брак не ранее 15 лет возраста, а девицы – 13 (у Ралли и П. I, 285), что потом подтвердил император Алексей Комнин, ibid. V, 285, cfr Вальсамона ibid. IV, 484, ρ τ.– π κρ. 50). А обычай, как дают знать примеры, считал брачным возрастом для юношей 12-летний, см. житие Дорофея нового, принадлежащее Иоанну Евхаитскому, в Патрологии Миня t. 120, р. 1053, § 3. 899 В Греции полагалось, что τν πταετ γυνακα δεκτν ρωτος ε ναι,– у Ралли и П. I Ι, 485 начало. Но там девицы, как и вообще на юге, развиваются гораздо скорее наших. 901 Кимитирии при церквах или отдельно от них первоначально явились для хранения костей мучеников (которые в древнейшее время не полагались в церквах) и можно думать, что обычай явился вследствие желания людей, чтобы их кости лежали при костях мучеников. В западной церкви если не везде, то в некоторых местах, в частности в Италии, обычай так же существует, как и у Греков. |
| Слетает по утрам на берег полусонный, И так же ль сини небеса, И так же ль рощи благовонны? Когда ж умолкнет все и тихо над землей Зажжется свод небес далекими огнями, Чрез волны облаков, облитые луной, Я понесусь назад, неслышный и немой, Несметными окутанный крылами. Навстречу мне деревья, задрожав, В последний раз пошлют свой ропот вечный, Я буду понимать и шум глухой дубрав, И трели соловья, и тихий шелест трав, И речки говор безконечный. И тем, по ком страдал я чувством молодым, Кого любил с таким самозабвеньем, Явлюся я... не другом их былым, Не призраком могилы роковым, Но грезой легкою, но тихим сновиденьем. Я все им расскажу. Пускай хоть в этот час Они поймут, какой огонь свободный В груди моей горел, и тлел он, и угас, Неоцененный и безплодный. Я им скажу, как я в былые дни Из душной темноты напрасно к свету рвался, Как заблуждаются они, Как я до гроба заблуждался! 19 сентября 1858 О Боже, как хорош прохладный вечер лета, Какая тишина! Всю ночь я просидеть готов бы до рассвета У этого окна. Какой-то темный лик мелькает по аллее, И воздух недвижим, И кажется, что там еще, еще темнее За садом молодым. Уж поздно... Все сильней цветов благоуханье, Сейчас взойдет луна... На небесах покой, и на земле молчанье, И всюду тишина. Давно ли в этот сад в чудесный вечер мая Входили мы вдвоем? О сколько, сколько раз его мы, не смолкая, Бывало обойдем! И вот я здесь один, с измученной, усталой, Разбитою душой. Мне хочется рыдать, припавши, как бывало, К груди твоей родной... Я жду... но не слыхать знакомого привета, Душа болит одна... О Боже, как хорош прохладный вечер лета, Какая тишина! 14 июня 1859 Павлодар Романсы и мелодекламации Г.Э. Конюса (1897) Н.А. Миклашевского, П.Н. Ренчицкого (1903) и дру гих композиторов. Моление о чаше В саду Гефсиманском стоял Он один, Предсмертною мукой томимый. Отцу Всеблагому в тоске нестерпимой Молился страдающий Сын. «Когда то возможно, Пусть, Отче, минует мя чаша сия, Однако да сбудется воля Твоя...» И шел Он к апостолам с думой тревожной, |
| Удивленный подобным вопросом со стороны человека почтенного и казавшегося полуубитым дряхлостью, гостинник упрекал его в чувстве столь несообразном с его летами, но не скрыл, что девушка эта точно восхитительна; а как он не имеет права отказать посетителю в его желании, то и велел позвать Марию. Она явилась в одежде, какую обыкновенно предпочитают прелестницы, и сердце святого старца замерло от печали!.. Он преодолел себя, однако же; принял веселый вид и заказал роскошный обед. «Роскошный обед! – говорит Ефрем. – Для прелестницы и старца-постника, который, в течении сорока лет, едва ли съедал в двое суток небольшой кусок черствого хлеба». Но милосердие истинное, настоящее, Христом завещанное человеколюбие, не откажется ни от чего для спасения погибающей души. Когда они удалились в отдельную комнату, Мария, охватывая рукою его голову, вдруг ощутила, говорит св. Ефрем, то невыразимое благоуханье чистоты, которое дается святою воздержною жизнью и непрестанною молитвой; она мгновенно вспомнила блаженное время, когда сама была проникнута тем же, и, будто пораженная внезапно в сердце, рыдая воскликнула: «О! Я несчастная! Погибшая!..» Вошедший гостинник, зная ее всегда беззаботно-веселою, с изумлением спрашивал о причине этой небывалой печали и рыданий. «О! Как милостив был бы ко мне Бог , продолжала она, если б я умерла три года тому назад!» Подобное желание, как и выражение ее отчаяния не могли быть загадкой для святого дяди несчастной; но продолжая мудрое, благое, хотя и горько-тягостное для него притворство, он сказал ей, что странно воспоминать о несчастиях в часы, назначенные радости. Едва гостинник вышел, старец сбросил шляпу. «Дочь моя, Марья! – произнес он шепотом. – Ты не узнаешь Авраамия, второго твоего отца?.. Воспитывавший тебя старик чужд твоему сердцу, изгнан из него!.. О! Милое дитя моей души! Бедная Марья! Где ангельская одежда, которую ты носила? Где твоя полунебесная чистота помыслов, умиление ума, тишина духа? Где твои ценимые Господом слезы, бдения, откровенные, приемлемые Им жертвы молитв, лишений, желаний святости в смирении и сокрушении сердца? Где то время, когда ты так сладко спала на земле, под хранением всевидящего ока Божия; когда колена твои не утомлялись радостно преклоняться для обожания Его величия и милосердия, которых ты искала, желала, просила, в забвении всего мира и всего, что в мире и от мира?.. |
| От давних почивает лет, Благоуханье источая, И открывая к небу след. Продли ж спасительны влиянья На верный русский наш народ, И пусть твои благодеянья У нас пройдут из рода в род. Чудесных дел твоих сиянье Сомнений разгоняет тьму, – Дает заблудшим указанье, Куда идти нам и кому. Ты души многих исцеляешь, Когда врачуешь их тела, В любви, надежде утверждаешь, Чтоб жизнь их в Боге процвела. Как вещий истины глашатай В наш век неверья, суеты, И милосердием богатый, Спасенья всем желаешь ты. Недаром Пантелеимоном Ты свыше Богом был назван, Вселенной всей в названьи оном Знак милости твоей был дан. Прими ж от нас благодаренье, Наш врач небесный и святой! Да внидет наше песнопенье К тебе в чертог небесный твой! Е.М. В дни скитанья Птичкой перелетной Я теперь порхаю, Не живу на свете, Только прозябаю. Знать судьба-злодейка Шутит надо мною: Все она отняла Дерзкою рукою! Гнездышко сгорело, Новое не свито, И в итоге жизни – Старое корыто. Видно, так на свете Жилось и живется: Если нитка – тонка, То она и рвется. Боже, Утешитель, Поддержи Рукою: Страшно мне в дороге Гнуться под грозою. Страшно по дорогам День и ночь скитаться, Страшно до могилы Нищим оставаться! Укажи мне, Боже, Тихую обитель, Где не долетает Ветер-разрушитель! Где небо – синее, Солнышко смеется, Где всем веселее На свете живется! Зимняя ночь в деревне Весело сияет Месяц над селом, Белый снег сверкает Синим огоньком. Месяца лучами Божий Храм облит, Крест под облаками Как свеча горит. Пусто, одиноко Сонное село… Вьюгами глубоко Избы занесло. Тишина немая В улицах пустых; И не слышно лая Псов сторожевых. Помоляся Богу, Спит крестьянский люд, Позабыв тревогу И тяжелый труд. Лишь в одной избушке Огонек горит, Бедная старушка Там больна лежит. Думает-гадает Про своих сирот: Кто их приласкает, Как она умрет?! Горемыки-детки, Долго ли до бед! Оба малолетки, Разуму в них нет. Как начнут шататься По дворам чужим, – Мудрено ль связаться С человеком злым… А уж тут дорога Не к добру лежит, Позабудут Бога, Потеряют стыд. Господи, помилуй |
|
|
