| Книжка Брюсова — крайнее выражение эстетического индивидуализма. Личность художника — единственное содержание искусства. Его цель — раскрытие глубин духа и создание общения душ. О религиозном пути автор даже не упоминает. Его религия — искусство. Брюсов верит, что с изменением сознания «возникнет новое искусство». Он скромно недоговаривает свою мысль. По его глубокому убеждению, «новое искусство» уже возникло и имя ему — символизм. Об этом, с полной определенностью, он писал Перцову 18 ноября 1895 года. Это письмо удачно дополняет построения книги «О искусстве». Вот его слова: «Я думаю, я верю, я знаю, что символизм есть поэзия, и только он; как вне православной кафолической церкви несть спасения, так нет поэзии вне символизма… В символизме поэзия впервые постигла свою сущность, стала влиять на душу ей собственно принадлежащими средствами. Символизм есть самопознание поэзии, завершение всех исканий, лучезарный венец над историей литературы, лучи которого устремляются в бесконечность». В декабре Брюсов отправляется в Петербург и проводит несколько дней в бурном литературном общении. Его сухие записи в дневнике не лишены «протокольной» выразительности. Очень живописна сцена посещения Мережковских: «…Вечером пошли мы к Мережковскому, который болен. Сначала Зин. Гиппиус угощала нас чаем в темной и грязной столовой. Любезной она быть не старалась и понемногу начинала говорить мне дерзости. Я ей отплатил тем же и знаю, что два-три удара были меткими. Так как она бранила Добролюбова, я с самым простодушным видом сказал ей: „А, знаете, мне казалось, что в своих стихах вы подражаете ему“. Потом нас допустили на четверть часа к Мережковскому. Он лежал раздетый на постели. Сразу начал он говорить о моей книге („О искусстве“) и бранить ее резко. „Ее даже бранить не за что, в ней ничего нет. Я почти со всем согласен, но без радости. Когда я читаю Ницше, я содрогаюсь до пяток, а здесь я даже не знаю, зачем читаю“. Зинаида хотела его остановить. „Нет, оставь, Зиночка, я говорю прямо, от сердца, а то ведь молчать, зато, как змея жалить, это хуже“. И правда, он говорил от чистого сердца, бранил еще больше, чем меня, Толстого, катался по постели и кричал: Левиафан! Левиафан пошлости!» |
| XII. Никто из людей благомысленных не станет порицать человека, знакомого с астрологией, но не верящего ее утверждениям, в то время как достоин сожаления тот, кто занялся этой суетной наукой и, обратившись к ней, забыл о нашем учении. Что же касается меня, то, чтобы сказать правду, отвращение к ней привило мне не научное знание – меня удержала от нее некая божественная сила; не прислушиваюсь я ни к силлогизмам, ни к каким другим видам доказательств, но то, что лучшие и просвещенные души привело к усвоению эллинской науки, меня утвердило и укрепило в вере в наше учение. Матерь Слова, непорочно зачатый сын ее, страсти его, тернии вокруг головы, трость, исоп 287 и крест, на котором он распластал свои руки, – гордость и похвальба моя, если даже дела мои не согласны со словами. 288 XIII. Вернемся, однако, назад и снова будем излагать все по порядку. Я удалился от этой презренной жизни незадолго до кончины императора, но, когда к власти пришла Феодора, я сразу же был призван царицей, 289 которая горестно поведала мне обо всем, что вытерпела от зятя, 290 поделилась со мной своими сокровенными мыслями и велела постоянно к ней приходить и ничего не утаивать из того, о чем мне доведется узнать. Не в первый раз являлся я тогда к Феодоре – еще при жизни царя, если хотелось ей написать секретное письмо или что-нибудь сделать в тайне, посвящала она меня в свои мысли и намерения. XIV. Когда я, согласно приказу, прибыл, мое появление во дворце возбудило зависть, и поскольку опередившие меня не могли выдумать ничего порочащего, они принялись бранить меня за мое монашеское обличье и нелюдимый образ жизни. 291 Царица внимала их речам, хотя и не позволяла себе вступать с ними в такие же беседы и разговоры, как со мной. Узнав об этом, я стал реже посещать дворец, и тогда царица переменилась вновь и стала порицать меня за нерадение и бранить за небрежение ее приказами. XV. Как видно, царица решений своих держалась неколебимо, но и внезапным порывам следовала весьма решительно. Не оченьто полагаясь на собственное разумение, опасаясь, как бы в конце концов не понесли ущерба государственные дела, она начала доверять другим людям больше, чем себе. |
| Дора задумчиво посмотрела на часы и высказала предположение, что они спешат. – Напротив, любовь моя, – сказал я, взглянув на свои карманные часы. – Они на несколько минут отстают. Моя маленькая жена подошла, уселась ко мне на колени, чтобы своими ласками меня успокоить, и провела карандашом линию по моей переносице, что было очень приятно, но все же не могло заменить обеда. – Не думаешь ли ты, дорогая моя, что тебе следовало бы сделать выговор Мэри-Энн? – сказал я. – О нет! Я не могу, Доди!.. – воскликнула она. – Почему, любовь моя? – ласково спросил я. – Ах, да потому, что я такая глупышка, а она это знает, – сказала Дора. Это рассуждение показалось мне столь несовместимым с любым способом воздействовать на Мэри-Энн, что я слегка нахмурился. – Ох, какие некрасивые морщинки на лбу у моего злого мальчика! – сказала Дора и провела по ним карандашом, все еще сидя у меня на коленях. Она пососала карандаш розовыми губками, чтобы он писал чернее, и с такой забавной миной принялась трудиться над моим лбом, что я поневоле пришел в восторг. – Вот и пай-мальчик! Ему куда больше к лицу, когда он смеется, – сказала она. – Но, любовь моя, послушай… – Нет, нет! Пожалуйста, не надо! – воскликнула Дора, целуя меня. – Не будь злым Синей Бородой! Не будь серьезным! – Должны же мы иногда быть серьезны, моя драгоценная, – сказал я. – Ну вот, сядь здесь на стул поближе ко мне. Отдай мне карандаш. Теперь поговорим серьезно. Ты знаешь, дорогая… (Какая маленькая ручка держала этот карандаш и какое крохотное обручальное кольцо было на пальчике!) Ты понимаешь, моя любимая, не очень-то приятно уходить из дому без обеда. Правда? – Да-а-а… – тихонько протянула Дора. – Как ты дрожишь, моя любимая! – Потому что я знаю – сейчас ты будешь меня бранить! – жалобно воскликнула Дора. – Радость моя, я только хочу обсудить… – Ох! Обсуждать – это еще хуже, чем бранить! – в отчаянии воскликнула Дора. – Я вышла замуж не для того, чтобы со мной что-то обсуждали. Если ты собирался что-то обсуждать с такой бедной глупышкой, как я, тебе следовало бы предупредить меня, злюка! |
| 11 марта 1910 года. Бранить – не значит не любить Моя дорогая Машенька, твое письмо меня очень опечалило. Милое дитя, ты должна пообещать мне никогда впредь не думать, что тебя никто не любит. Как в твою голову пришла такая необычная мысль? Быстро прогони ее оттуда. Мы все очень нежно любим тебя, и только когда ты чересчур расшалишься, раскапризничаешься и не слушаешься, тебя бранят; но бранить – не значит не любить. Наоборот, это делают для того, чтобы ты могла исправить свои недостатки и стать лучше! Ты обычно держишься в стороне от других, думаешь, что ты им мешаешь, и остаешься одна с Триной вместо того, чтобы быть с ними. Они воображают, что ты не хочешь с ними быть. Сейчас ты становишься большой девочкой – и тебе лучше следовало бы быть больше с ними. Ну, не думай больше об этом и помни, что ты точно так же нам дорога, как и остальные четверо, и что мы любим тебя всем сердцем. Да благословит тебя Бог, дорогое дитя. Нежно тебя целую. Очень тебя любящая старая Мама. Великая Княжна Мария Николаевна 3 декабря 1914 года, Москва. Дорогая Мария, пожалуйста, раздай всем офицерам в Большом дворце (во время первой мировой войны Государыня превратила Екатерининский дворец в военный госпиталь. – Ред. ) эти образа от меня. Разверни их. Если будет слишком много, то остаток отдай мне обратно. Потом, я посылаю хлеб – освященную просфору и неосвященную; они должны это разогреть и съесть. Я также посылаю образа для наших раненых офицеров, но я не знаю, сколько их у нас лежит, и некоторые не православные. Лишние передай офицерам в вашем госпитале. Надеялась, что ты принесешь мне письмо. Да благословит и да хранит тебя Бог. 1000 поцелуев от твоей старушки Мамы, которая очень по тебе скучает. Данное письмо Александры Федоровны Николаю II наглядно показывает, каким самоотверженным был труд Императрицы и великих княжон во время первой мировой войны. Царское Село, 20 ноября 1914 года. Любимый, дорогой Ники, я ходила в Большой дворец (превращенный в госпиталь. – Ред. ) к тому бедному мальчику. Мне все-таки кажется, что края этой большой раны затвердели. Княгиня находит, что кожа не омертвела. Она посмотрела ногу Ройфла и считает, что, пока еще не поздно, следует немедленно делать ампутацию, – иначе придется резать очень высоко. Его семья хочет, чтобы его проконсультировали какие-нибудь знаменитости, но все в отъезде, кроме Зейдлера, который сможет приехать только в пятницу. |
| На другом полюсе критиков отсталой России не царь, по существу великовозрастный младенец, могущий себе все позволить, а смиренный крестьянский писатель Иван Тихонович Посошков. Семидесятилетний, подавая Петру в самом конце его царствования свою «Книгу о скудости и богатстве», он тоже уверен что с русским народом что-то уникально не так. «Какое в народе нашем обыклое безумие содевается. Я, аще и не бывал во иных странах, обаче не чаю нигде таковых дурных обычаев обрести. Не безумное ль сие дело, яко еще младенец не научится, как и ясти просить, а родителие задают ему первую науку сквернословную и греху подлежащую? Чем было в начале учить младенца, как Бога знать и указывать на небо, что там Бог, ажно вместо такого учения отец учит мать бранить сице: мама кака, мама бля, бля; а мать учит подобне отца бранить: тятя бля, бля; и как младенец станет блякать, то отец и мать тому бляканию радуются и понуждают младенца, дабы он непрестань их и посторонних людей блякал». Даже признав, что чего-то не дослышал, Посошков не уступит главного: такого крайнего непотребства как у нас в стране не может быть нигде в мире. «Где то слыхано, что у нас на путех, и на торжищах, и при трапезах, и в церквах, всякая сквернословия и кощунства, и всякая непотребная разглагольства? И не обретается в нас ни знака христианского, кроме того, что мы только именем слывем христианы, а чесо ради христианами нарицаемся… Надобно иметь всем церковником хождение тихостно и ступание кротко, взор тих и слово гладко и… тихость и смирение во всякой поступке; а от пьянства бы весма удалялись; в брани уста молчанием заграждали; от драки уклонялись». То, что оценка русского состояния как бросового и годного для жестокой науки не сравнительная с другими народами, а безотносительная, так что наша исключительная негодность ясна до всякого сопоставления, подтверждается легкостью поворота к светлой стороне дела, где опять русские не сравнительно и релятивно, а безусловно оказываются наоборот лучше других. Петр в то самое время, как не стесняясь хамит со своими, прекрасно знает и может уверенно говорить что они не хуже других могут воевать, строить, работать, а в каком-то отношении надежнее; в определенной ситуации он предпочтет их кому угодно. |
| Не будем входить в подробности духовного образования. Может быть уж и теперь готовятся многие перемены в образовании духовенства; потому мы ограничимся только указанием на дух воспитания духовного юношества. Бранить семинарское образование сделалось уже общим местом и самое название семинариста сделалось ругательным, но справедливо ли это? Бранить семинарское образование за односторонность нельзя потому, что круг преподаваемых в семинариях наук так обширен, что с ним не сравняются и гимназии. Ругают семинарии за схоластическое преподавание, но имеет ли смысл это обвинение? Правда, что к сочинениям приучают посредством периодов и хрий, но едва только мальчики приучаются связывать сколько-нибудь мысли, об этих формах и помину нет. При изучении уроков любят в духовных училищах буквальное чтение, но с тем, чтобы и понимали читанное. Это заучивание упражняет память и усваивает более точный способ выражения. Что семинарское образование никак не хуже гимназического, видно из того, что порядочный ученик семинарии из среднего отделения, что равняется пятому курсу гимназии, выдерживает с честью экзамен для поступления в университет 1 . Между тем, наверное, можно сказать, что ни один, окончивший курс в гимназии, не выдержит экзамена для поступления в Духовную Академию. И как бы они выдержали экзамен, не зная ни древних языков, ни философии? Говорят: семинаристы все-таки выходят из семинарии с малыми познаниями. Но дает ли какое-нибудь учебное заведение столько знания, чтобы его стало на всю жизнь? Истинное, твердое знание приобретается собственным размышлением u изучением. Назначение учебных заведений – только раскрыть способности, сообщить первые элементы, указать задачи науки и путь, которым отыскивается решение её вопросов. Духовное образование достигает этой цели изучением классических языков и частым упражнением в сочинениях. Кто знаком хорошо с сочинениями духовных писателей, тот не может не признаться, что связность изложения, точность в выражении составляют почти общую принадлежность их сочинений 2 . Мы охотно признаемся, что познаний, приобретенных в семинариях, не совершенно достаточно для достойного прохождения сана священника. Необходимо, чтобы священник дополнял и усовершенствовал свои познания. Но не требуется ли этого от воспитанника всякого учебного заведения при поступлении его на службу? Достаточно для семинарского образования и того, что оно делает человека способным к дальнейшему образованию. Семинаристы поступают в университет, педагогический институт, медико-хирургическую академию, на службу всякого ведомства и везде легко приобретают нужные дальнейшие познания 3 . |
| По мнению нашего рецензента, старая церковная школа заслуживает порицания и одного только порицания. Мы не можем и не умеем хвалить или бранить без всякого разбора по одному только желанию хвалить или бранить. О всякой школе мы желаем и можем судить только по тому, чтó дает школа, а древняя церковная школа, как мы об этом говорим и в нашей брошюре, дала нам «не мало великого духа людей» (О цели образ. стр. 11). Наш рецензент, по видимому, признает этот факт, но почему-то непременно желает ослабить его действительное значение одной и единственной удивительной фразой: «г. Несмелов благоразумно умалчивает о чине этих великих подвижников» (Р. М. стр. 49). Мы удивляемся этому замечанию г. В. К., потому что мы решительно не в состоянии понять, какое же собственно отношение к суждению о духовном величии человека имеет вопрос о чине его? Но если уж нашему рецензенту было угодно поставить нам этот странный вопрос, то мы считаем своей обязанностью довести до сведения всех, кому это неведомо, что великие подвижники веры и доблестные защитники ее у нас по преимуществу выходили из духовного чина. Полагаем, что это обстоятельство не служит к бесчестию духовного чина, как не служит оно и к чести светского чина, хотя впрочем, по долгу справедливости, мы считаем необходимым заметить здесь, что духовный чин в прежнее время не представлял еще из себя замкнутого духовного сословия, а был именно духовным чином, в который свободно могли вступать и действительно вступали светские люди разных сословий и разных общественных положений от простого крестьянина и до удельного князя. Но повторяем, что вопрос о чине великих подвижников веры в данном случае не имеет для нас решительно никакого значения. Дело вовсе не в том, в каком чине состояли подвижники и защитники веры, а в том, что они были и что их дала нам церковная школа. Мы признаем этот факт совершенно достаточным для утверждения своего положения, что старая церковная школа, при всей неудовлетворительности ее, все-таки могла создавать людей великого духа, что она могла все-таки давать людям образование хотя и весьма одностороннее, однако же глубокое, потому что жизненное. |
| Ингуле перекрещивание вновь присоединяющихся к расколу анабаптистов, совместно с сотским и понятыми, а также с приглашённым старостою смежной д. Богдановки и крестьянами отправились на хутор к дому Флика, где оказалось в сборе много сектантов, посреди коих прусско – подданный Вильгельм Шульц что-то проповедовал. По отправлении Шульца, как личности неизвестной, в Богдановскую сельскую расправу, Дикгаут с названными понятыми, с целью дознать, не скрывается ли ещё какой пришлец у не бывшего на указанном сборище Франца Линовского, отправились к дому последнего, но как только они подходили, дочь Линовского Доротея 21 года, заперла наружные двери на замок и на требование отворить не повиновалась. Тогда один из понятых Генрих Клейн подошёл к окну посмотреть, кто в доме заперт, но в то же время из-за дома выбежал сын Ф. Линовского, Франц – 22-х лет, ударил по затылку Клейна и оборвал на нем рубаху; начал бранить старосту и понятых, вследствие чего и был связан. Тогда, по приказанию Ф. Линовского (отца), бывшего запертым в избе, Доротея отперла двери и за исключением него в доме никого не оказалось. После этого Дикгаут, освободив Франца Линовского (сына), отправился в Богдановскую расправу для составления о происшедшем акта, но туда скоро прибыли: Вильгельм Вагнер, Иоаганн Мотис, Лоренц Пудвиль и др., где позволили себе бранить обоих старост, говоря, что хутор принадлежит им в собственность и никто не имеет права воспрепятствовать им делать там, что угодно; при этом В. Вагнер ударил по лицу Г. Клейна. В первых числах прошлого июня (1872 г.) приехал к Линовскому какой-то неизвестный немец – анабаптист, который вместе с В. Шульцем 11 и 13 го ч. ч. совершили перекрещивание в анабаптизм поселян Н. Данцига (приводятся имена и фамилии перекрещённых) в числе шестнадцати душ, а затем тот же неизвестный вместе с Шульцем отвезены были Линовским в Николаев. Франц Линовский заявил, что приезжавший и совершивший перекрещивание немец – анабаптист был К. Ондра. Он – житель одной из западных губерний, но какой именно – не известно; хорошо им – анабаптистам известен: он давно уже в с. |
| Как сон прошли два эти месяца. Нужно было исполнить условие. Муж взял жену и, не сказав ей, в чем дело, пошел с нею. Предчувствие говорило несчастной женщине, что муж затевает что-то недоброе; но, всегда кроткая и послушная, могла ли она ослушаться и теперь того, кого по-прежнему продолжала любить? И она безропотно пошла за супругом. Только по дороге, городом, она стала просить своего мужа позволить ей зайти в храм помолиться Богу. Отказать жене в просьбе муж не решился, но сам не зашел в храм: совесть не позволила ему идти молиться перед совершением столь постыдного дела. И вот несчастная жена в храме. Она упала пред иконой Божией Матери, и из уст ее полилась горячая молитва к Заступнице рода христианского. Она молила Пречистую Деву защитить ее, молила с усердием и Слезами, молила, как только может молить глубоко верующая, искренно чувствовавшая и много страдавшая душа. Муж стоял на улице, ожидая жену, но жена забыла о муже: она вся поглощена была молитвой; она думала только о Той, пред иконой Которой теперь простерлась. Слабая женщина впала в какое-то забытье: сон смежил ее глаза. Муж продолжал ожидать. Им овладело уже недовольство. Появись теперь жена, он набросится на нее, станет бранить, не постесняется и тем, что замедлила она в церкви. И смотрит он на церковную паперть, и с нетерпением ожидает выхода жены из церкви. Но вот она появилась. Лицо ее покрыто. У мужа не поворачивается язык, чтобы бранить жену за промедление. Они идут, идут... Вышли за город. Подошли к условленному месту. Явился незнакомец. Муж передал ему свою жену, получил условие, уничтожил его. Незнакомец подошел к жене. – А, усердная молитвенница! Теперь ты в моей власти! – злорадно сказал он, напоминая то, что жена постоянно молилась и молитвами ограждала себя от дьявола. И он дерзко схватил ее за руку... Но тут случилось нечто необычное... Незнакомец вдруг почувствовал опаление, как бы от прикосновения к огню. Из уст его раздался страшный крик испуга. Покрывало, бывшее на голове женщины, открылось. Перед пораженным мужем и незнакомцем стояла совсем не та несчастная женщина, относительно которой они заключили сделку. Ее величественный, полный гнева взор падал на незнакомца, который не имел силы защитить себя от неотразимого взора и, как от ослепляющего блеска молнии, закрывал свои глаза рукой. Его отчаянный возглас разъяснил, Кто был перед ними. |
| Ухо Рудина не оскорблялось странной пестротою речи в устах Дарьи Михайловны, да и вряд ли имел он на это ухо. Дарья Михайловна утомилась наконец и, прислонясь головой к задней подушке кресел, устремила глаза на Рудина и умолкла. – Я теперь понимаю, – начал медленным голосом Рудин, – я понимаю, почему вы каждое лето приезжаете в деревню. Вам этот отдых необходим; деревенская тишина, после столичной жизни, освежает и укрепляет вас. Я уверен, что вы должны глубоко сочувствовать красотам природы. Дарья Михайловна искоса посмотрела на Рудина. – Природа… да… да… конечно… я ужасно ее люблю; но знаете ли, Дмитрий Николаич, и в деревне нельзя без людей. А здесь почти никого нет. Пигасов самый умный человек здесь. – Вчерашний сердитый старик? – спросил Рудин. – Да, этот. В деревне, впрочем, и он годится – хоть рассмешит иногда. – Он человек не глупый, – возразил Рудин, – но он на ложной дороге. Я не знаю, согласитесь ли вы со мною, Дарья Михайловна, но в отрицании – в отрицании полном и всеобщем – нет благодати. Отрицайте все, и вы легко можете прослыть за умницу: это уловка известная. Добродушные люди сейчас готовы заключить, что вы стоите выше того, что отрицаете. А это часто неправда. Во-первых, во всем можно сыскать пятна, а во-вторых, если даже вы и дело говорите, вам же хуже: ваш ум, направленный на одно отрицание, беднеет, сохнет. Удовлетворяя ваше самолюбие, вы лишаетесь истинных наслаждений созерцания; жизнь – сущность жизни – ускользает от вашего мелкого и желчного наблюдения, и вы кончите тем, что будете лаяться и смешить. Порицать, бранить имеет право только тот, кто любит. – Voilà m-r Pigassoff enterré, – проговорила Дарья Михайловна. – Какой вы мастер определять человека! Впрочем, Пигасов, вероятно, и не понял бы вас. А любит он только собственную свою особу. – И бранит ее для того, чтобы иметь право бранить других, – подхватил Рудин. Дарья Михайловна засмеялась. – С больной… как это говорится… с больного на здорового. Кстати, что вы думаете о бароне? – О бароне? Он хороший человек, с добрым сердцем, и знающий… но в нем нет характера… и он весь свой век останется полуученым, полусветским человеком, то есть дилетантом, то есть, говоря без обиняков, – ничем… А жаль! – Я сама того же мнения, – возразила Дарья Михайловна. – Я читала его статью… Entre nous… cela a assez peu de fond. |
|
|
