| Знакомая жуть одиночества слегка сдавила охотнику горло. Он выпрямился. — Пора! Вынул из кармана короткий и широкий берестяной вабик и дунул в него, как учил Ларивон. Короткий рев отрывисто прогремел в вечерней тишине — и жутко отдался где-то за лесом, где должна была быть речка. Охотник прислушался. Ответа не было. Задрожавший в руке вабик дробно застучал по стиснутым зубам. Обождав несколько минут, охотник снова поднял вабик и протрубил звериный боевой клич. И вот далеко-далеко в тишине прогремел ответный рев. Одинец проревел боевой клич. Он стоял на площадке, где три года тому назад убил своего брата. За эти три года ни один соперник не осмелился при-пять его вызов. А сегодня кто-то сразу ответил ему. Широкие ноздри Одинца раздулись от гнева и шумно выпустили пылкое дыхание. Он по голосу слышал, что ревел молодой лось. Смерть смельчаку! Старый зверь повторил свой вызов и в яростном нетерпении стал рвать землю копытами. И опять прозвучал ответный рев — всё так же далеко, где-то за рекой. Что же медлит противник? Отчего он не идет сюда? Снова и снова Одинец повторял свой вызов с такой силой, что обросшая густым волосом серьга — нарост под нижней челюстью — тряслась, как борода. Голос его разносился по лесу на добрых два километра. Противник отвечал, но не приближался. Значит, он трусит подойти! Тогда Одинец сам пойдет к нему и даст ему бой на его площадке. И, опрокинув рога на спину, старый зверь двинулся в темный лес. Смеркалось. Охотник в страхе смотрел, как тускнеет небо и в густой тени тают дальние деревья. Он то и дело подавал голос. Лось отвечал, но не приближался. Неужели самому придется подходить к зверю, скрадывать его, прячась за деревьями? В нужный момент может не случиться рядом спасительных сучьев, и тогда… Но вот зверь пошел: рев ближе. Охотник вздрогнул. Сердце оглушительно стучало. Теперь еще раз протрубить — и будет: на близком расстоянии лось разберет чуть фальшивую ноту и уйдет. Охотник бросил шапку, вытер пот со лба, поднял вабик и дунул в него. Тишина. |
| Когда мы впервые услышали этот стук, сопровождавшие нас индейцы застыли на месте с выражением безграничного ужаса на лице. – Что это такое? – спросил я. – Барабанный бой, – небрежным тоном ответил лорд Рокстон: – боевой клич. Мне и раньше приходилось его слышать. – Так точно, сэр, боевой клич,– подтвердил метис Гомец. – Это дикие индейцы, бандиты, не мирные туземцы, они следуют за ними по пятам, и, коль представится случай, пощады не жди. – Каким же образом они ухитряются следить за нами? – спросил я снова, вперяя взгляд в жутко безмолвный лес. Метис пожал плечами. – Они уж знают как. У них свои особые приемы. Следят. Посредством барабанного боя подают друг другу сигналы. Коль представится случай – пощады не жди. В тот же день, после полудня (по моей карманной книжке это было в четверг, 18-го августа), по крайней мере с шести или семи сторон доносился до нас барабанный бой. Дробь то ускоряла, то замедляла темп; иногда можно было различить как бы вопросы и ответы, т. е. с юга неслось высокое стаккато, а в ответ, после небольшой паузы, с севера гудели раскатистые басовые звуки. Этот беспрестанный гул невыразимо действовал на нервы и имел в себе что-то угрожающее. Временами мне казалось, что дробь выколачивает слова, сказанные Гомецом: «Коль представится случай, пощады не жди». Но природа безмолвствовала и только где-то вдали, за зеленой завесой, неумолчно раздавался зловещий привет наших двуногих братьев. «Коль представится случай, пощады не жди», – говорили с востока. «Коль представится случай, пощады не жди», – вторили с севера. В течение целого дня трещали вокруг нас барабаны, вызывая панический ужас на лицах наших индейцев. Даже отчаянный метис, видимо, боялся. В тот памятный день я убедился, что оба наши профессора, Семмерли и Чалленджер, обладают тем высоким мужеством, присущим только людям с научным складом ума, какое также проявил, должно быть, и бессмертный Дарвин, живя среди диких духов в Аргентине, или же знаменитый естествоиспытатель Уоллес, проведший несколько лет на Малайе в обществе охотников за черепами. Так уже устроено мудрой природой, что ум человеческий не может работать одновременно на два фронта, и если ум всецело направлен в сторону научных исследований, то в нем уже не остается места для соображений эгоистического характера. Под грозные звуки барабанной дроби оба профессора, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься изучением интересных экземпляров представителей пернатого царства или же углублялись в научные споры относительно природы того или другого растения; по-прежнему пикировались, словно беседа их происходила в комфортабельных апартаментах королевского общества на знакомой улице Сент-Джемс, а не в дремучем лесу, под угрозой смертельной опасности. Лишь один раз соблаговолили они обменяться мнениями по поводу преследующих нас краснокожих. |
| Китай – очень большая страна; здесь отчетливо видна разница между богатыми и бедными, городским населением и жителями деревень, между теми, кто ходил в хорошую школу, и теми, кто рано пошел работать. При этом для всего китайского общества характерен конфуцианский взгляд на семью и образование, что в свою очередь неизбежно влияет на принципы воспитания. Ответственность за получение образования лежит и на ребенке, и на родителях. В азиатских странах с укоренившейся конфуцианской моралью воспитание неразрывно связано с обучением, цель которого – не только получение новых знаний, но в первую очередь самосовершенствование. После краткого знакомства с местными достопримечательностями мы встретились с мужем Лоис, а также госпожой Ван, главой международной программы школы, и ее пятнадцатилетней дочерью. Госпожа Ван гордо сообщила, что Анджела говорит на четырех языках и занимается благотворительностью. И вот на жаровне шипят кусочки корейского барбекю, а мы обсуждаем нашумевшие мемуары Эми Чуа «Боевой клич матери-тигрицы», которые вышли в 2011 году. История о том, как Эми, дочь китайских иммигрантов и профессор Йельской школы права, растила дочерей, прибегая к строгим, порой даже жестоким методам, которые окрестила «китайским воспитанием», вызвала в свое время горячие дискуссии не только в Поднебесной. В то время как американцы приняли слова Эми на веру, китайцев «Боевой клич…» возмутил. «Метод матери-тигрицы давно устарел, – госпожа Ван превосходно говорит по-английски. – Теперь родители хотят, чтобы дети учились думать и искали собственный путь. У меня своя жизнь, у моей дочери своя. Мы стараемся перенимать опыт западных родителей. Так что не нужно всех китайцев равнять с Эми Чуа». Признаюсь, я была удивлена. Госпожа Ван продемонстрировала куда более гибкий и сложный подход к обучению и воспитанию, чем я ожидала. Вскоре я убедилась, что в Китае немало родителей разделяют ее взгляды. Речь идет в первую очередь об образованных горожанах, сосредоточивших все внимание на единственном ребенке. Им удается сочетать традиционные взгляды с прогрессивными западными идеями. «Родители не должны внушать ребенку свои убеждения. Что хорошо для взрослого, не всегда хорошо для ребенка», – продолжает Ван, с нежностью глядя на дочь. Сидевшие за столом кивнули в знак согласия. «Метод матери-тигрицы ушел в прошлое, он больше никого не вдохновляет», – подтвердил муж Лоис. |
| Скачать epub pdf Речь, составленная к прочтению перед киром Феодором Ласкарем, властвующим над восточными ромейскими городами, когда латиняне владели Константинополем, Иоанн Мизийский же со скифами предпринимал набеги на западные ромейские земли. Рассказывают, что Александр, тот который был рожден Филиппом и совершил трудный поход против Дария, единственный завоевавший весь Восток, очень любил ученые беседы и общаться с лучшими из мудрецов. Он больше всего находил удовольствие [в рассказах] о делах великих, любил браться за опасные дела, подвергаться большим опасностям ради того, чтобы эллины побеждали варваров, а сам был прославлен эллинами и, будучи смертным, стал бессмертным. И я считаю, что Александр поступал и говорил хорошо, да и не только Александр, но и любой другой самодержец, честолюбивый, как Александр. Ибо они передают и на крыльях славы продвигают во все концы земли похвалу, ибо не поддержанное словами погибает и уносится в глубину Леты. Как говорится, одни руки нуждаются в делах, а другие – в музах, чтобы одни совершали военные дела в соответствии с их природным предназначением, а другие – дела, которые, будучи переданными книгам, подобно кораблям, пересекли бы огромное море времени. И поэтому я думаю, что дела Гермеса 1 не отличаются от дел Ареса 2 и не относятся друг к другу, как утверждение и отрицание. Ибо если слова – тень деяний, которая всегда следует как за делами, так и за телами, то бесспорно наилучшим деяниям и побеждающим в войнах владыкам сопутствует вестник Гермес, [который] представляется сросшимся с ними и восседающим вместе. Неоспоримое доказательство сказанного мною Орфей – дитя Каллиопы. На его медных изображениях он сражается, подобно Александру, украшенному славными победами, [одержанных] оружием, весь покрывшийся потом 3 . Если это так, могущественный василевс, ты вернулся к нам победителем 4 , самым выдающимся триумфатором. Оставь на короткое время оружие, дай отдохнуть коню, отдохни от трудов, вытри пот и сотри с себя пыль, которая, как на молотильном току, покрывает твою священную голову. Но и зычной трубе не позволяй боевой клич, а только клич, призывающий к торжественному шествию, и слушай Гермесовы речи. |
| Но и зычной трубе не позволяй боевой клич, а только клич, призывающий к торжественному шествию, и слушай Гермесовы речи. Ты доблестно сражался, совершил блистательные подвиги и мужественно бился. Поэтому следует тебе выслушать похвальное слово по поводу побед, подобно тому как в прошлом состязавшиеся вносились в список н [получали] победный венец. Ведь речи тебя не изнежат, не бойся этого. Наоборот, они ободрят тебя и придадут силы на более великие и воз вышенные деяния, как некогда военные песни Тимофея вдохновляли Александра надеть доспехи. Ибо похваль ное слово людям тупым и изнеженным [делает их] сла быми и женоподобными. Всякий, кто увидит их, заметит как от похвал, щекочущих их уши подобно свиньям, которым чешут живот, они делаются трусливыми. По хвалы же людям мужественным и благородным, руки которых всегда в заботах, (Ср. Притч.13:4) а жизнь деятельная и напря женная, побуждают их к подвигу и к другим доблестным делам. И они узнают свои подвиги в словах, как в изобра жении ясных и гладких зеркал; так Электра узнала братские локоны, сравнив их со своими волосами. Поэтому нужно передать речи твои подвиги и поднести похвальное слово как справедливую лепту и долг. Ибо если ты всегда выше всего ценишь победы и заботишься о победных трофеях, то непременно найдутся слова для твоих блистательных дел и сделают их (дела. — П.Ж.) везде известными, поскольку не как родовое наследство , а как награду за доблесть и воздаяние за труды и раны ты получил власть от Бога. Ибо тебя призвало к импера торской власти и возвысило над всеми и родство с импе раторским домом, и славный и знатный род, и то, что державшие ромейский скипетр Ангелы немного ослабли. Кроме того, изменились и обстоятельства. Множество народов [пришедших] с Запада захватило первейший и красивейший город, наши знатные люди рассеялись кто куда, все бежали, чтобы спастись, одни ушли, а дру гие остались на родине, но не защищали ее, а скорее попирали ее ногами и еще больше осквернили себя тем, что добровольно подчинились победившим народам и за кусок хлеба и чашечку питья подло продали свободу. |
| Разведчик сначала сидел, равнодушно опершись подбородком на руку, но мало-помалу его суровые черты смягчились. Может быть, в уме охотника воскресли воспоминания детства, тихие дни, когда ему приходилось слышать такие же псалмы из уст матери. Задумчивые глаза жителя лесов увлажнились, слезы покатились по его обветренным щекам, хотя он скорее привык к житейским бурям, чем к проявлениям душевного трепета. Пронесся один из тех низких, замирающих звуков, которые слух впивает с жадным восторгом, точно сознавая, что это наслаждение сейчас прервется… И вдруг раздался вопль, не похожий ни на человеческий крик, ни на вопль другого земного существа; он потряс воздух и проник не только во все уголки пещеры, но и в самые укромные тайники человеческих сердец. Вслед за этим наступила полная тишина; чудилось, будто даже воды Гленна остановились, пораженные ужасом. — Что это? — прошептала Алиса, очнувшись от столбняка. — Что это? — громко спросил Дункан. Ни Соколиный Глаз, ни индейцы не ответили. Они слушали, очевидно, ожидая повторения вопля, и молчанием выражали свое изумление. Наконец они быстро и серьезно заговорили между собой на делаварском наречии. По окончании их беседы Ункас осторожно выскользнул из отдаленного выхода пещеры. Когда он ушел, разведчик снова заговорил по-английски: — Никто из нас не может сказать, что это было, хотя двое из нас в течение тридцати с лишком лет изучали леса. Я думал, что моему слуху знакомы все крики индейцев, все звериные голоса, но теперь вижу, что я был просто тщеславным, самонадеянным человеком. — Разве это не военный клич воинов, не вой, которым они стараются испугать врагов? — спросила Кора, спокойно опуская на лицо вуаль, в то время как ее младшая сестра заметно волновалась. — Нет-нет, сейчас раздался зловещий, потрясающий звук, и в нем было что-то неестественное. Если бы вы хоть раз слышали боевой клич индейцев, вы никогда не приняли бы его за что-нибудь другое… Ну что же, Ункас? — снова по-делаварски обратился разведчик к возвратившемуся в пещеру молодому могиканину. — Что ты видел? Не просвечивает ли наш огонь сквозь завесы? |
| Напрасно всю ночь эта красная рать Нас в море отбросить старалась. С рассветом мы дальше их гнали опять, Победа за нами осталась. Мы смело идем на ночлег в Адомань Спокойным и ровным походом, Чтоб красную конницу там пощипать, Чтоб пушки забрать мимоходом. На утро опять продолжаем поход, Как остров, водой окруженный: Куда ни посмотришь – повсюду враги Маячат за нашей колонной. И рвутся снаряды, и пули поют, В атаку идет вражья лава, А наши орудья ответ подают Вперед и налево, и вправо... Но стройно колонна идет под огнем, Все та же отвага во взоре. Пусть вражии силы со всех трех сторон, С четвертой же мертвое море. Пусть тридцать орудий жестоко громят Опушки приморского сада, Пусть нет уж патронов, снарядов у нас – Дроздовцы пройдут куда надо! Не дрогнут дроздовцы, и смертная брань Им кажется свадебным пиром, В огонь или в воду равно им идти За славным своим командиром! Не дрогнут дроздовцы – на этом пути Защита закона и права... И «вечная память» погибшим споют, Живым же победа и слава! 1920 г. Марш 2-го офицерского генерала Дроздовского полка О, Боже правый, изнывает Под гнетом Русь – спаси ее! Тебя народ твой призывает, Яви Ты чудо нам свое. Припев: Смелей, дроздовцы удалые! Вперед без страху! С нами Бог ! С нами Бог! Поможет нам, как в дни былые Чудесной силою помог. Да, с нами Бог! Завет священный выполняя, Того, чей глас давно умолк, Идет, Россию избавляя, Вперед Дроздовский славный полк. Припев. Господь послал нам испытанья И бремя тяжкого труда, Но, несмотря на все страданья, Мы не сдадимся никогда. Припев. Услышим снова приказанье: «Вперед, дроздовцы, в добрый путь!» – И боевое нам заданье Свободу Родине вернуть. Припев. Значок малиновый взовьется Пред фронтом нашего полка. И сердце радостно забьется В груди у каждого стрелка. Припев. Вперед поскачет Туркул славный, За ним Конради и конвой. Услышим вновь мы клич наш бранный, Наш клич дроздовский боевой. 1919 г. Я рыцарь и монах Я рыцарь и монах. Такое сочетанье Необычайно в наш практичный век, Когда монахом быть нет у людей желанья, |
| Быстрая Молния первым из стаи ощутил запах стада оленей-карибу — то, что множество волчьих носов вынюхивали в воздухе. Через четверть мили ветер донес этот запах до всех, и Балу повернул свою орду на юго-запад. Скорость бега возросла, и чудовищная тень сотни мчащихся тел начала постепенно растягиваться и распадаться на отдельных волков. Никто не подавал никаких сигналов. Балу, вожак, не издал ни звука. Но со стороны могло бы показаться, будто какая-то неслышимая команда передавалась от волка к волку, и сотня животных повиновалась ей. При свете дня это было бы величественным зрелищем, невольно вызывающим тревожное предчувствие надвигающейся трагедии. Стая растянулась по фронту цепочкой длиной в одну восьмую мили. Самые сильные и проворные, словно призванные инстинктом к выполнению наиболее трудной задачи, находились по обоим концам наступающей боевой линии. До карибу оставалось менее одной мили. Плотная серая мгла скрывала растянувшуюся дугой смертоносную цепь, и ветер дул от обреченного стада. Ничто — ни запах, ни зрение, ни слух — не предупреждало их об опасности. Неожиданно Быстрая Молния рванулся вперед. Впервые за время охоты он продемонстрировал свою невероятную быстроту. Инстинкт стаи, закон лидерства, присутствие молодой волчицы, которая изо всех сил старалась не отстать, — все это больше не сдерживало его. Одним прыжком он настиг Балу. Затем обогнал его; Скорость, с которой он бежал, не уступала скорости самого ветра. За полмили он опередил стаю на значительное расстояние и очутился в одиночестве. Запах живого мяса щекотал его ноздри. Серые очертания маячили в ночи перед ним, и, словно выпущенная прямо в цель стрела, он стремглав метнулся к своим жертвам. В это мгновение до него донесся яростный волчий вой: безмолвная до сих пор, стая в момент атаки издала охотничий клич. Быстрая Молния подхватил его. Благодаря ветру клич этот был слышен на расстоянии пяти миль. Словно дикая орда лишенных жалости гуннов, волки набросились на карибу. Стадо паслось, рассыпавшись на обширном пространстве. Плоскими разветвленными рогами карибу выкапывали из-под снега зеленый кудрявый мох, и нападение Быстрой Молнии было для них первым предупреждением. От него одного они моментально убежали бы без малейшего замешательства, но с приближением стаи ужас овладел ими, и по замерзшей равнине внезапно разнесся топот копыт, прозвучавший словно рокот отдаленного грома. Сбиваться в кучу в момент опасности — таков овечий инстинкт. Точно так же поступают северные олени-карибу. |
| И все растет, растет, как туманное видение, как фата-моргана. Выше, выше, excelsior — это боевой клич Хлестакова, клич современного прогресса. «Один раз я даже управлял департаментом». Это ложь? Едва ли. Может быть, он действительно с тех пор не раз управлял департаментами. Может быть, и в наши дни его упрашивают: «Иван Александрович, ступайте департаментом управлять». — «Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, так и быть, только уж у меня: ни, ни, ни! уж у меня ухо востро! уж я…» «Меня сам государственный совет боится». Может быть, и в наши дни, когда вечно юный Хлестаков проходит через либеральнейший из департаментов, — «просто землетрясенье, все дрожит, трясется, как лист». И если не тридцать пять тысяч курьеров, то поезда-молнии, телеграфы, телефоны все еще служат ему. Кто из нас не слышал над собой его начальнического окрика: «О, я шутить не люблю; я им всем задам острастку!» Но выше, выше, excelsior! Привидение растет, мыльный пузырь надувается, играя волшебной радугой. «Да что в самом деле? Я такой! Я не посмотрю ни на кого… Я говорю всем: я сам себя знаю, сам!» — «Я везде, везде». Вот нуменальное слово; вот уже лицо черта почти без маски: он вне пространства и времени, он вездесущ и вечен. «Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельмарш… (поскальзывается и чуть-чуть не падает на пол, но с почтением поддерживается чиновниками)». До чего бы дошел он, если бы не поскользнулся? Назвал ли бы себя, как всякий самозванец, самодержцем? А, может быть, в наши дни не удовольствовался бы и царственным, никаким, вообще, человеческим именем, и уже прямо назвал бы себя «сверхчеловеком», «человекобогом»? Сказал бы то, что у Достоевского черт советует сказать Ивану Карамазову: «Где станет Бог — там уже место Божие; где стану я, там сейчас же будет первое место — и все позволено»! Ведь это Хлестаков почти и говорит, по крайней мере, хочет сказать, а если не умеет, то только потому, что слов таких еще нет: я сам себя знаю, сам… я, я, я!.. От этого исступленного самоутверждения личности один шаг до самообожествления, которое в большой голове Поприщина дает сумасшедший, но все еще сравнительно скромный вывод: «я король испанский Фердинанд VIII», а в метафизической голове Ницше и нигилиста Кирилова, героя «Бесов», — уже окончательный, несколько более величественный вывод: «Если нет Бога, то я — Бог!» |
| Казан поднял морду к звездам, и из его горла вырвался и прокатился по широкой равнине охотничий зов — дикий и зловещий вой, призывающий стаю. Снова и снова он посылал свой клич, пока не услышал ответный вой — один, другой, третий. Серая Волчица тоже села и присоединила свой голос к зову Казана. А посредине равнины бледный, с изможденным лицом человек приостановил выбившихся из сил собак и прислушался. С саней донесся слабый голос: — Волки, отец? Это они, да? За нами гонятся? Человек не отвечал. Он был уже не молод; лунный свет блестел на его длинной седой бороде, и это придавало какой-то призрачный облик всей его высокой, худой фигуре. С медвежьей шкуры на санях приподнялась молодая женщина. Ее большие темные глаза светились на бледном лице, толстая коса была перекинута через плечо. Женщина что-то крепко прижимала к груди. — Они идут по чьему-то следу, может быть гонятся за оленем, — сказал старик, озабоченно оглядывая затвор своего ружья. — Не бойся, Джоанна. Вот доберемся до первых кустов, остановимся и поищем сухих веток для костра. А ну-ка, ребятки, веселей! — И он щелкнул бичом над спинами собак. Из свертка на руках у женщины послышался жалобный плач. А со стороны равнины ему ответил разноголосый вой волчьей стаи. Наконец-то Казан дождался случая отомстить! Сперва они с Серой Волчицей медленно шли по следам человека, останавливаясь через каждые три-четыре сотни шагов, чтобы вновь послать свой боевой клич. Но вот их догнал один серый зверь и присоединился к ним. Потом еще. Откуда-то сбоку появилось сразу двое, и одинокий вой Казана сменился диким, многоголосым хором стаи. Число волков все росло, а вместе с тем ускорялся и их бег. Четыре… шесть… десять… К тому времени, как стая оказалась в самой открытой, продуваемой ветрами части равнины, она насчитывала уже четырнадцать волков. Это была сильная стая, состоящая из матерых, бесстрашных охотников. Серая Волчица была среди них самой младшей и старалась держаться поближе к Казану. Ей не видны были его налитые кровью глаза и оскаленные клыки, да она ничего и не поняла бы, даже если б увидела, но ее волновало то непонятное ожесточение, с каким Казан мчался вперед, забыв обо всем, стремясь лишь к одному: напасть и убить! |
|
|
