| Вызваны были иеромонахи Варлаам (Лящевский) и Гедеон (Сломинский), которым и суждено было закончить многолетнюю и трудную работу. Блонницкий работал до 1748 г. В общем плане они ближе всех сошлись с первой комиссией Феофилакта. Архиеп. Филарет, в своей «Истории Русской Церкви», пишет об этом труде: «Предисловие к изданию, написанное Лящевским, представляет последний труд исправления в следующем виде: а) грамматические поправки Лопатинского, не изменявшия самой мысли древнего текста, были удержаны; б) там, где видны были отступления от древнего текста, в смысле ли текста или в расположении стихов и глав, там, по поверке с изданиями греческого текста, старались удержать древний вид славянского текста; в) ошибки перевода, незамеченные прежним исправлением, были исправлены; г) книги Товита и Юдифи, переведенные в острожской библии с Вульгаты, переведены с греческого текста; третью книгу Ездры, которой нет на греческом языке, исправили по Вульгате, а четвертой книги Маккавейской не приняли в издание, так как ея нет и в древнем славянском переводе; д) главною заботою переводчиков была, по их словам, забота о верности перевода греческому тексту: «то едино в деле исправления сего священной библии попечение имехом, еже согласно во всем греческому 70 переводу нам славянской перевод издати»; е) число всех поправок, сделанных с библии 1663 г. было весьма велико: быв описаны отчетливо, оне составили книгу не меньше самой библии; важнейшия поправки описаны в предисловии к изданию; но и здесь число их велико. К этому надо прибавить, что, как видно по сличении трудов Феофилакта с трудами последних комиссий, все важнейшия поправки, принятые в печатное издание, принадлежат блаженному Феофилакту. Таким образом главным характером новой исправленной библии служит близость ея к греческому тексту. Дело исправления требовало трудов тяжелых, средств обширных и знания многостороннего. И оно выполнено достойно того времени». «Такой прекрасный плод принесен св. церкви», добавляет архиеп. Филарет, «можно сказать, Симоном Тодорским. Лящевский и Блонницкий были учениками его. Симон был основателем филологии и особенно еврейской в России... Блонницкий и Лящевский оставили превосходные пособия для изучения греческого языка». |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| И уж тем более эти принципиальные борцы за общечеловеческое счастье никогда не были помехой для разбоя блатных: они не возражали против засилия блатных на кухнях и в придурках (читайте хотя бы генерала Горбатова, там есть) — ведь это по их теории социально-близкие блатные получили в лагере такую власть. Они не мешали грабить при себе слабых и сами тоже не сопротивлялись грабежу. И всё это было логично, концы сходились с концами, и никто не оспаривал. Но вот подошла пора писать историю, раздались первые придушенные голоса о лагерной жизни, благомыслящие оглянулись, и стало им обидно: как же так? они, такие передовые, такие сознательные, — и не боролись! И даже не знали, что был культ личности Сталина! И не предполагали, что дорогой Лаврентий Павлович — заклятый враг народа! И спешно понадобилось пустить какую-то мутную версию, что они — боролись. Упрекали моего Ивана Денисовича все журнальные шавки, кому только не лень: почему не боролся, сукин сын? «Московская правда» (8.12.62) даже укоряла Ивана Денисовича, что коммунисты устраивали в лагерях подпольные собрания, а он на них не ходил, уму-разуму не учился у мыслящих. Но что за бред? — какие подпольные собрания? И зачем? — чтобы показывать кукиш в кармане? И кому показывать кукиш, если от младшего надзирателя и до самого Сталина — сплошная советская власть? И когда, и какими же методами они боролись? Этого никто назвать не может. А мыслили они о чём? — если единственно разрешали себе повторять: всё действительное разумно? О чём они мыслили, если вся их молитва была: не бей меня, царская плеть? Б) Взаимоотношения с лагерным начальством. Какое ж может быть отношение у благомыслящих к лагерному начальству, кроме самого почтительного и приязненного? Ведь лагерные начальники — все члены партии и выполняют партийную директиву, не их вина, что «я» (=единственный невиновный) прислан сюда с приговором. Ортодоксы прекрасно сознают, что, окажись они вдруг на месте лагерных начальников — и они всё делали бы точно так же. Тодорский, о котором прошумела теперь вся наша пресса как о лагерном герое (журналист из семинаристов, замеченный Лениным и почему-то ставший к 30-м годам начальником Военно-Воздушной (?) академии), по тексту Дьякова, даже с начальником снабжения, мимо которого работяга пройдёт и глаз не повернёт, — разговаривает так: |
| Вот Прохоров-Пустовер, тоже большевик, хоть и беспартийный, разоблачает зэков, что они нарочно не выполняют нормы (и докладывает об этом по начальству, тех наказывают). На упрёки зэков, что надо же понимать — их труд рабский, Пустовер отвечает: «Странная философия! в капиталистических странах рабочие борются против рабского труда, но мы-то, хоть и рабы, работаем на социалистическое государство, не для частных лиц. Эти чиновники лишь временно (?) стоят у власти, одно движение народа — и они слетят, а государство народа останется.» Это — дебри, сознание ортодокса. С ним невозможно столковаться живому человеку. И единственное только исключение благомыслящие оговаривают для себя: их самих было бы неправильно использовать в общем лагерном труде, так как тогда им трудно было бы сохраниться для будущего плодотворного руководства советским народом, да и сами лагерные годы им трудно было бы мыслить , то есть, собираясь гужками, повторять по круговой очереди, что правы товарищ Сталин, товарищ Молотов, товарищ Берия и вся остальная партия. А поэтому всеми силами под покровительством лагерных начальников и с тайной помощью друг друга они стараются устроиться придурками — на те места, которые не требуют знаний (специальности у них ни у кого нет) и которые поспокойней, подальше от главной лагерной рукопашной. Так и уцепляются они: Захаров (учитель Маленкова) — за каптёрку личных вещей; упомянутый выше Заборский (сам Шелест?) — за стол вещдовольствия; пресловутый Тодорский — при санчасти; Конокотин — фельдшером (хотя никакой он не фельдшер); Серебрякова — медсестрой (хоть никакая она не медсестра). Придурком был и Алдан-Семёнов. Лагерная биография Дьякова — самого горластого из благонамеренных, представлена его собственным пером и достойна удивления. За пять лет своего срока он умудрился выйти за зону один раз — и то на полдня, за эти полдня он проработал полчаса , рубил сучья, и то надзиратель сказал ему: ты умаялся, отдохни. Полчаса за пять лет! — это не каждому удаётся! Какое-то время он косил на грыжу, потом на свищ от грыжи — но, слушайте, не пять же лет! Чтобы получать такие золотые места, как медстатистик, библиотекарь КВЧ и каптёр личных вещей, и держаться на этом весь срок — мало кому-то заплатить салом, вероятно и душу надо снести куму, — пусть оценят старые лагерники. Да Дьяков ещё не просто придурок, а придурок воинственный: в первом варианте своей повести, пока его публично не пристыдили, он с изяществом обосновывал, почему умный человек должен избежать грубой народной участи («шахматная комбинация», «рокировка», то есть, вместо себя подставить под бой другого.) И этот человек берётся теперь стать главным истолкователем лагерной жизни! |
| Планируемый отъезд великой княгини Ольги Александровны был чрезвычайно болезненно воспринят императрицей. Известие об определенном намерении великой княгини Ольги оставить Крым она получила 23 декабря: «Ксения сказала, что Ольга едет сразу же после рождества, чем совершенно выбила меня из колеи. Какой вздор! Я-то надеялась, что отъезд отложен до первого» (Дневники. С. 286). В среду 26 декабря 1918 г. императрица вновь записала: «Ольга застала меня за кофе и сообщила, что они едут в пятницу. Идея сумасбродная, но с этим упрямцем [т. е. супругом вел. кн. Ольги — Т. Н. Куликовским. — А. К.] ничего нельзя поделать. Бед[няжка] Ольга находится меж двух огней, так что грешно с ней говорить об этом» (Дневники. С. 286). 27 декабря: «Чувствую, что я больше возмущена, чем подавлена предстоящей тяжелой разлукой. Каким же надо быть жестоким, чтобы причинить мне страшную боль. Ольга и Ксения были к завтраку, я даже не могла говорить — такой несчастной себя ощущала» (Там же. С. 287). 28 декабря: «Слава Богу, судоходное сообщение прервано, так что уехать они не могут, но и ожидание — тоже пытка» (Там же). 31 декабря «Эм[ма] Ив[ановна] принесла записку от Ольги, которая сообщила, что пароход ожидается завтра и, стало быть, они уезжают! Приятное известие! Действительно, я в полном отчаянии и полагаю, что все это бред» (Там же). В первый день нового, 1919 г. отъезд, наконец, состоялся после долгого прощания: «…любимая моя Ольга покинет меня сегодня, и, наверное, навсегда. Они будут так далеко, что я даже не смогу получать телегр[аммы] или письма, исключая переданные с оказией, но оказии ведь так редки! Я видела, как мимо прошел проклятый пароход, который увезет их. Какая же это жестокость, просто-напросто грех, ведь он отнял ее у меня, да еще в такое время! Господи, спаси и сохрани ее!» (Там же. С. 291). Отъезд был подготовлен обстоятельно, и в маленьком домике у Ай-Тодорского маяка не осталось ничего — «ни кроватей, ни кухонных принадлежностей, поскольку Ольга все взяла с собой» (Там же. Запись от 26 марта 1919 г. С. 315). Перечисляя всех, кто навестил ее в этот тяжелый день, императрица отметила, что: «Николаша не приехал, он soit disant просто не может выехать без охраны, ему подавай офицерский эскорт — какая глупость! Не понимаю, зачем все это ему нужно» (Там же. С. 291). |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Проводив своего друга, Лесток и сам, той же осенью, временно отбывал из Москвы. Он ездил в Ярославль, куда только что привезли из г. Пелыми страшного некогда Бирона 376 , до того больного, что императрица сочла необходимым послать к бывшему герцогу курляндскому своего первого лейб-медика. Лесток пробыл с Бироном несколько дней, видел обоих его братьев и зятя Бисмарка – свезенных в тот же Ярославль, но размещенных в разных концах города – и, возвратясь в Москву, исходатайствовал изгнанникам некоторые облегчения, с выдачей, в прибавок к содержанию: Бирона по 5000 рублей, а братьев и зятя его по 1000 рублей в год 377 . Вскоре затем на лейб-медика возложено другое высочайшее поручение: скорее, и как возможно секретнее, изготовить все необходимое для миропомазания племянника императрицы, герцога голштинского, сносясь по этому предмету только с Брюммером, наставником герцога, и с иеромонахом Тодорским, законоучителем его высочества 378 . Лесток очень хорошо знал, что событие объявления герцога наследником русского престола ускоряется в виду меры против возрастающего сочувствия к Брауншвейгскому семейству, пребывавшему в Риге – и дело, порученное лейб-медику, закипело. В то же время, в глубочайшей тайне печатался манифест, приличный обстоятельству. 7-го ноября 1742 года, племянник императрицы, неожиданно для всех, миропомазан по обряду православной церкви, наречен Петром Федоровичем, и объявлен великим князем наследником российского престола, с титулом императорского высочества. Труды лейб-медика по исполнению таких особенных высочайших поручений не остались без щедрых наград, которые, в свою очередь, были совершенно во вкусе корыстолюбивого авантюриста. Так, когда неделю спустя по совершении миропомазания его высочества, Лесток праздновал новоселье в собственном, только что отстроенном доме своем 379 , императрица прислала ему золотую солонку, осыпанную брильянтами, с солитером в 12000 р. и серебряный сервиз; а великий князь – золотые часы с бриллиантами, всего на 36000 р. 380 |
| В 1735 году Синод постановил перенести печатание Библии из Москвы в Петербург, под смотрение архиепископа Феофана. Одновременно велено было зановопересмотреть труд прежних справщиков. В Петербурге исправлением славянской Библии занимался архимандрит Стефан (Калиновский), но свозведением его в сан епископа Псковского редакторская работа опять застопорилась. В 1741 году Синод распорядился снова перенести печатание Библии в Москву. В Москве за исправление текста принялись префект Академии архимандрит Кирилл (Флоринский) и архимандрит Фаддей (Кокуйлович). К 1743 году труд их был завершен и Синод приступил крассмотрению исправленного текста, но и само рассмотрение оказалось весьма сложным и кропотливым делом. Была образована особая комиссия, в которуювключили иеромонаха Иакова (Блонницкого) и вызванных из Киева учеников великолепного знатока еврейского языка и священной филологииСимона (Тодорского) – иеромонахов Варлаама (Лящевского) и Гедеона (Слонимского). В рассмотрении текста Библии комиссияближе всего сошлась с трудами первых справщиков во главе с архимандритом Феофилактом (Лопатинским). Книги Товит и Иудифь были заново переведены сгреческого языка. Третью книгу Ездры исправили по Вульгате. Все исправления старого славянского текста были изложены в особой рукописной книге, а краткийобзор этих исправлений поместили в предисловии к Библии. В 1751 году исправленная славянская Библия была напечатана. В 1756, 1757 и 1759 годах последовалипереиздания. В истории это издание получило название Елизаветинской Библии. В 1720—1730 годы богословская мысль в России была сосредоточена на полемике вокруг «Камня веры» митрополита Стефана. Почитателю и ревностному защитникубогословских взглядов Местоблюстителя архиепископу Феофилакту (Лопатинскому) в этой полемике противостоял протестантствующий теолог архиепископ Феофан.Спор закончился для святителя Феофилакта тюремными узами. Его противник восторжествовал в борьбе за церковную власть, стал одним из всесильныхвременщиков и подручным Бирона. Но в Духовной школе, несмотря на эту его победу, вплоть до середины века преобладало направление оппонентов Феофана. |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
|
|
