| Подражая ему, мы воскресим в наши дни его гений» 164 . Касательно нравственного значения классиков и их изучения аб. Audisio говорит следующее: «две вещи возвышают общества: совершать и описывать великие деяния; но эти две вещи изучаются в школе классиков. После славных деяний Рим произвел великих писателей, потому что мужественное красноречие рождается в сердцах благородных и развивается среди событий блестящих. Поэтому, когда ведут народы к славе, нужно поощрять и награждать и за прекрасные деяния, и за сочинения, которые их достойно прославляют; похвала прошлому служит образцом для грядущих поколений, а этот образец есть плодоносное семя добродетелей в умах и сердцах юношества. В самом деле, какой ученик не будет удивляться, изучая, не только в грамматическом отношении, но и с точки зрения философской и гражданской, Цицерона, Тита Ливия, Плутарха, Ксенофонта, Фукидида, Тацита, Саллюстия, лишь бы только учитель был человеком глубоко чувствующим, мыслящим и искусным в выражении своих мыслей и чувств? Настоящее время и его условия не требуют ли, чтобы языки, вкусы, характеры были обновлены в этой чистой и мужественной школе древности? Что такое наш современный человек? За немногими исключениями, которые делают честь человеческой природе, новейший человек, в сравнении с древними, тоже, что щеголь (un petit maitre) в сравнении с героем. Причину этой разницы легко угадать: у древних, более привычных к делу, чем к слову, воспитание было благородное и мужественное, вело к добродетели; напротив, у новейших людей, более способных говорить, чем делать, воспитание изнеженное и почти ничтожное... При воспитании нужно сначала пользоваться теми великими примерами частных и общественных доблестей, какие можно встретить в произведениях двух величайших народов древности, для того чтобы пробудить у молодых людей жизненные семена сильной природы, развить их потом и освятить высшею добродетелью, основанною на религии... В виду таких примеров, молодые люди будут стыдиться, что они, христиане, в добродетели ниже язычников. Привыкая дышать этой атмосферой и наслаждаться зрелищем этих личностей, столь сильных и так совершенно очерченных, они проникнутся желанием подражать им. Если же начать с указаний на примеры святых, то воспитанники возразят: это были святые. Но когда их будут убеждать, указывая на примеры язычников, этот аргумент будет иметь, по крайней мере, более успеха, и ученики не будут в состоянии что-либо возразить... Значение этой мудрой постепенности очевидно; мелкость, низость, ничтожество характеров, столь частых в новом мире, требуют употребления этого метода» 165 . Таким образом, по взгляду аб. Audisio, классическое и вообще гуманистическое образование может и должно служить одним из самых сильных средств, для противодействия атеистическому и сенсуалистическому материализму нашего времени. Известно, что приверженцы и защитники классицизма всегда поставляли в этом одну из важных его заслуг, какими определяется его социально-педагогическое значение. |
| Вита из Сен-Дени в Корвей, затем К. возглавлял аббат Исаак (837-843). В этот период земли К. оказались на границе между территориями, контролировавшимися имп. Лотарем I и кор. Карлом Лысым . Король, посетивший К. в 843 г., считал, что монастырские земли были частью его владений; он использовал обитель в качестве королевской тюрьмы (до 854 там содержали Карла, сына кор. Пипина Аквитанского, а в 873 в К. доставили ослепленного Карломана, мятежного сына Карла Лысого). В этот период монастырский библиотекарь Хадоард составил 2 флорилегия, оказавшие огромное влияние на богословские споры эпохи Каролингов: патристический флорилегий (гл. обр. выдержки из сочинений блж. Августина; ркп. Paris. lat. 13381) и сборник фрагментов из творений античных авторов (Цицерона, Макробия, Марциана Капеллы; ркп. Vat. Reg. Christin. lat. 1762; подробнее см.: Beeson. 1945; Bischoff. 1966). В IX в. в К. были выполнены уникальные рукописи трудов античных авторов - Сенеки, Саллюстия, Тита Ливия, Колумеллы, Фронтона и др. В 843 г. аббатом К. стал Пасхазий Радберт , один из наиболее значительных богословов и экзегетов того времени (о нем см.: Peltier. 1938). Еще будучи простым монахом К., сразу после кончины Адальхарда, он составил его Житие, а после смерти Валы написал в его честь Похвальное слово в форме диалога (Epitaphium Arsenii). В это же время на основе своих проповедей для монахов он начал составлять пространное толкование на Евангелие от Матфея, которое завершил только к концу жизни (изд.: CCCM; 56). Вероятно, еще при жизни аббата Валы при его непосредственном участии Пасхазий Радберт начал работу над новым каноническим сборником на основе «Испанского собрания» (Collectio Hispana), к-рый, возможно, в 833 г. они преподнесли папе Римскому Григорию IV ( Radbert " s Epitaphium Arsenii. B., 1900. S. 84). Впосл., использовав канонические тексты, интерполированные или сфабрикованные Пасхазием, его ученики составили Лжеисидоровы декреталии, получившие распространение после 850 г. (см.: Knibbs E. The Interpolated Hispana and the Origins of Pseudo-Isidore//ZSRG.K. |
| Table-talk Пачка отдельных листков, объединенная Пушкиным в обложке под названием «Table-talk» («Застольные разговоры»), заведена им в 30-х годах. Большую часть пачки «Table-talk» составляют записи исторических анекдотов. Кроме того, имеется несколько литературно-критических записей. Порядок этих листков, в котором они ныне хранятся, совершенно, произволен. Судя по пометам на некоторых листках, Пушкин собирался их расположить иначе, но полного расположения всех листков не дал. Печатаем сперва критические и иные заметки (в порядке их хранения), а затем исторические анекдоты в приблизительном хронологическом порядке событий, о которых в них говорится. (1) Езуит Посвин. – Антонио Поссевино (1543–1611); приезжал в Россию при Иоанне Грозном в 1581 г. с целью содействовать присоединению русской церкви к католической и участвовал в дипломатических отношениях между Россией в Польшей. В сочинении «Суждение о четырех писателях» (1592) он критиковал Макиавелли. Сведения об этом Пушкин прочел в предисловии Периеса к изданному им на французском языке собранию сочинений Макиавелли в 10 томах (1823–1826). Там же даны сведения о возражениях Конринга, издавшего в 1660 г. книгу Макиавелли «О государстве» и изобличившего критику Поссевино в ряде грубых ошибок. (2) «Человек по природе своей склонен более к осуждению, нежели к похвале…». Макиавелли начинает этими словами «Рассуждение по поводу первой декады Тита Ливия». (3) «Je ne suis point jaloux… si je l " étais jamais!..» Слова Орозмана в трагедии «Заира» Вольтера (акт I, сцена V). (4) «Лица, созданные Шекспиром…». Пушкин говорит о произведениях Шекспира «Венецианский купец» и «Мера за меру», а также о комедиях Мольера «Скупой» и «Тартюф». (5) Фальстаф – действующее лицо в «Виндзорских кумушках» и в «Короле Генрихе IV». (6) был второй Фальстаф…» и «Четырехлетний сынок его…» Александр Львович Давыдов (1773–1833), брат декабриста, и его сын Владимир. С Давыдовым Пушкин познакомился на юге в Каменке. См. стихотворение «Нельзя, мой толстый Аристипп». |
| Изучение языков древне-классических занимало также, очевидно, весьма видное место в учебной программе Елизаветы. На латинском языке она говорила так же легко, как и на новых, без затруднения поддерживая латинский разговор, кратко отвечая на случайные приветствия или обращаясь при аудиенциях и торжественных приёмах с большими латинскими речами 7 . Что касается языка греческого, то хотя им Елизавета и не владела вполне свободно, однако при посещениях Кембриджского и Оксфордского университетов, в ответ на обращённые к ней греческие приветствия учёных ораторов, она всё-таки находила возможным сказать что-либо на греческом же языке 8 . Основательное знание языков классических давало принцессе возможность свободно пользоваться богатствами латинской и греческой литературы, а так как годы юности ей пришлось проводить большей частью в уединённых замках, вдали от шума и удовольствий двора, то научные занятая часто по преимуществу наполняли её время, стали для неё и делом, и удовольствием. Юная принцесса прочитала все произведения Цицерона, большую часть истории Тита Ливия, избранные речи Изократа и трагедии Софокла. Не только внимательно читала она древних классиков, но и серьёзно задумывалась над ними и переводила их на другие языки. В списке напечатанных произведений Елизаветы 9 , кроме многих писем и речей, можно, между прочим, встретить: комментарий на Платона и переводы двух речей Изократа, трагедии Еврипида, De bello Jugurthino – Саллюстия, De Curiositate – Плутарха, De arte poemica – Горация и одного из произведений Боеция на латинский или английский язык. Много и часто читала она Священное Писание; Новый Завет прочитала на греческом языке, сличала различных толкователей писания, познакомилась с творениями греческих и латинских отцов и учителей церкви, между прочим блаженного Иеронима и Августина, прочитала «Loci communes» Меланхтона 10 . Научные занятия так интересовали Елизавету, доставляли ей такое удовольствие, что даже и в последующие годы, будучи на престоле, обременённая множеством государственных дел и окружённая царственным блеском своего двора, она любила иногда удалиться в уединение Виндзорского замка и в сообществе Аскама проводить там ежедневно по нескольку часов в занятиях древними философами и богословами. |
| Сюда относится также Adversus Valentinianos. Cap. 25 Contra haereses. I,11, 3. 1748 Уже непосредственное сравнение всех этих мест показывает, что Тертуллиан дает здесь не свободное переложение содержания соответствующих текстов Иринея, а более или менее точный перевод греческого подлинника. Таким образом, приведенные части разнятся, вообще, от изложения Adversus Valentinianos. Но кем сделан был имеющийся у Тертуллиана их латинский перевод? Массюет, принимая во внимание сходство их с сохранившимся доныне латинским текстом Contra haereses, относит перевод на счет последнего. 1749 Мы произвели подсчет, и обнаружилось, что сходных слов в обоих приведенных текстах приблизительно около 28–30%. Можно ли на этом основании говорить о заимствовании Тертуллианом своего текста из латинского перевода Contra haereses? По нашему мнению, отрицательный ответ и здесь более подходящ. Чтобы убедиться в этом, достаточно произвести хотя бы такой опыт. Посадите двух семинаристов или гимназистов в разные комнаты и дайте им перевести какое-либо место, например, из Тита Ливия. Когда они напишут свои переводы, мы уверены, что сходства у них окажется не менее 30%. Но каждый из них переводил независимо от другого. Говорить о зависимости или вообще о том, что Тертуллиан пользовался латинским переводом, можно лишь в таком случае, когда сходство будет поразительным и простираться, по крайней мере, на 80–90%, как и обстоит дело, например, с Августином. 1750 Если же это сходство не обнимает даже половины слов, то мы не считаем возможным признавать его «массовым» 1751 и делать отсюда выводы, подобные Массюету. Наоборот, естественнее обратное заключение. Если в 70% авторы разнятся, то вероятно, что у Тертуллиана совсем не было под руками, и он вовсе незнаком был с латинским переводом Contra haereses. Вывод этот подтверждается и при ближайшем знакомстве с практикой, какой держался Тертуллиан в передаче на латинский – язык гностических имен и терминов, заимствованных из Contra haereses. Ему были опытно известны трудности, встречающиеся при этом: несоответствие рода имен в греческом и латинском языках, употребительность греческих терминов и т. п. Поэтому он подвергает вопрос об именах предварительному обсуждению (до изложения самих гностических систем) в VI главе Adversus Valentinianos. Здесь же намечаются им и общие линии его поведения на будущее время. Он желает придерживаться преимущественно греческих выражений, помещая латинское значение их сбоку страниц; где же ему придется по необходимости употреблять латинские термины, там он обещает добавлять, хотя бы в скобках, греческие слова. 1752 |
| И, как будто вслушиваясь в звуки давно умолкших, великих слов, повторил он глухо и торжественно: – Gloria Romanorum! Слава римлян! Э, да что вспоминать, – все равно не воротишь, – махнул он рукой и, подымая стакан, хриплым голосом затянул застольный гимн школяров: Не обмолвлюсь натощак Ни единой строчкой. Я всю жизнь ходил в кабак И умру за бочкой. Как вино, я песнь люблю И латинских граций, — Если ж пью, то и пою Лучше, чем Гораций. В сердце буйный хмель шумит, Dum vinum potamus , — Братья, Вакху пропоем: Te Deum laudamus . Закашлялся и не кончил. В комнате уже было темно. Джованни с трудом различал лицо собеседника. Дождь пошел сильнее, и слышно было, как частые капли из водосточной трубы падают в лужу. – Так вот как, монашек, – бормотал Мерула заплетающимся языком. – Что, бишь, я говорил? Жена у меня красавица... Нет, не то. Погоди. Да, да... Помнишь стих: Tu regere imperio populos, Romane, memento . Слушай, это были исполинские люди. Повелители вселенной!.. Голос его дрогнул, и Джованни показалось, что на глазах мессера Джорджио блеснули слезы. – Да, исполинские люди! А теперь – стыдно сказать... Хоть бы этот наш герцог миланский, Лодовико Моро. Конечно, я у него на жалованье, историю пишу наподобие Тита Ливия, с Помпеем и Цезарем сравниваю зайца трусливого, выскочку. Но в душе, Джованни, в душе у меня... По привычке старого придворного он подозрительно оглянулся на дверь, не подслушивает ли кто-нибудь, – и, наклонившись к собеседнику, прошептал ему на ухо: – В душе старого Мерулы не угасла и никогда не угаснет любовь к свободе. Только ты об этом никому не говори. Времена нынче скверные. Хуже не бывало. И что за людишки – смотреть тошно: плесень, от земли не видать. А ведь тоже нос задирают, с древними равняются! И чем, подумаешь, взяли, чему радуются? Вот, мне один приятель из Греции пишет: недавно на острове Хиосе монастырские прачки по заре, как белье полоскали, на морском берегу настоящего древнего бога нашли, тритона с рыбьим хвостом, с плавниками, в чешуе. Испугались дуры. Подумали – черт, убежали. А потом видят – старый он, слабый, должно быть, больной, лежит ничком на песке, зябнет и спину зеленую чешуйчатую на солнце греет. Голова седая, глаза мутные, как у грудных детей. Расхрабрились, подлые, обступили его с христианскими молитвами, да ну колотить вальками. До смерти забили, как собаку, древнего бога, последнего из могучих богов океана, может быть, внука Посейдонова!.. |
| Знаете старую басню о том, как философ Аристотель в присутствии ученика своего Александра Великого, по прихоти распутной женщины, в которую влюблен был без памяти, стал на четвереньки и взял ее к себе на спину, и бесстыдная, голая, поехала верхом на мудреце, как на муле? Конечно, это только басня, но смысл ее глубок. Уж если сам Аристотель решился на такую глупость из-за смазливой девчонки, – где же нам, грешным, устоять?.. Час был поздний. Все давно спали. Было тихо. Только сверчок пел в углу и слышалось, как за деревянной перегородкой в соседней комнате мона Альвиджа что-то лепечет, бормочет, натирая лекарственной мазью отмороженную лапку обезьяны. Леонардо лег, но долго не мог заснуть и смотрел на Макиавелли, прилежно склоненного над работою с обгрызенным гусиным пером в руках. Пламя огарка бросало на голую белую стену огромную тень от головы его с угловатыми резкими очертаниями, с оттопыренною нижнею губою, непомерно длинною тонкой шеей и длинным птичьим носом. Кончив донесение о политике Чезаре, запечатав обертку сургучом и сделав обычную на спешных посылках надпись – cito, citissime, celerrime – скорее, самое скорое, наискорейшее! – открыл он книгу Тита Ливия и погрузился в любимый многолетний труд – составление объяснительных примечаний к Декадам. «Юний Брут, притворившись дураком, – писал он, – приобрел больше славы, чем самые умные люди. Рассматривая всю его жизнь, прихожу я к тому заключению, что он действовал так, дабы избегнуть подозрений и тем легче низвергнуть тирана, – пример, достойный подражания для всех цареубийц. Ежели могут они восстать открыто, то, конечно, это благороднее. Но когда сил не хватает для явной борьбы, следует действовать тайно, вкрадываясь в милость государя и не брезгуя ничем, чтобы ее заслужить, деля с монархом все его пороки и будучи ему сообщником в распутстве, ибо такое сближение, во-первых, спасет жизнь мятежника, во-вторых, позволит ему, при удобном случае, погубить государя. Итак, говорю я, должно притворяться дураком, подобно Юнию Бруту – хваля, порицая и утверждая обратное тому, что думаешь, дабы вовлечь тирана в погибель и возвратить свободу отечеству». Леонардо следил, как при свете потухающего огарка странная черная тень на белой стене плясала и корчила бесстыдные рожи, между тем как лицо секретаря Флорентинской Республики хранило торжественное спокойствие, словно отблеск величия Древнего Рима. Только в самой глубине глаз да в углах извилистых губ сквозило порой выражение двусмысленное, лукавое и горько-насмешливое, почти такое же циничное, как во время беседы о девочках со своднею. |
| Что так рельефно и живописно выражается нашей народной поговоркой „с боку припека“, случилось с именованием города Арты Акарнанией. Какое понятие у древних географов сочетается со словом Акарнания? Понятие целой области, лежащей в сопредельности с Эпиром. Как же имя это досталось городу, принадлежащему к Эпиру? А несомненно, что не одно столетие Арта писалась и слыла у средневековых педантов-историков „Акарнанией“. И остается, таким образом, вопросом от того ли Деспоты Эпирские назывались у писателей тех времен Этоло-Акарнийскими, что действительно владели Акарнанией-страной, или от того, что резиденцией их был лжеименный город Акарнания, теперешняя Арта? Мне, впрочем, доставляет удовольствие эта пророческая забежность Акарнании в Эпир. Пора им давно составить одно целое и, в отместку, назвать какой-нибудь Пирей Эпиром. С последним я, конечно, прощусь сегодня совсем, и чувствую на расставании, что я много виноват перед ним. Такой первостатейной важности он в классическом мире, и так вскользь, можно сказат, затронут мною – особенно со стороны его истории! Его можно назвать если не отцем, то восприемником пресловутой Македонии. И у него были свои Александры, да, по правде говоря, сам Македонский-то Александр скорее ему цринадлежит, чем Македонии. Он весь есть продукт эпиротки Олимпиады, замечательнейшей из женщин древности, от нее, а не от кривого телом и духом отца получивший свое изумительное нравственное обличие. Я даже не припомню, упомянул ли я хотя раз о пресловутом царе Пирре, будто бы именно в Арте имевшем свое жительство, и какому только школьнику не известном. Когда все рушилось и сокрушалось перед страшным могуществом Римлян, засунувших в „долгий ящик“ все славные дела и Кира, и Сезостриса, и Ксеркса, и самого Александра, вдруг, бывало, велят выучить наизусть, как некий царек некоей землицы Эпирской схватился с римскими легионами, да еще и не раз, да еще и победил римлян! И мало того, что поколотил непобедимых, а еще и сострил при этом на всю историо, сказав: „еще одна такая победа, и конец победителям!“ За это одно стоило съездить в Эпир и посмотреть на места, где жил такой огневой ( π ος) человек. И все-таки, край не минул общей судьбы древнего мира – подпал вместе со своей кузиной Македонией римскому игу. Победитель (Павел Эмилий), по словам историка (Тита Ливия), раззорил в 168 г. до Р. X. семьдесят городов Эпирских! Видно, что цифра 70, уже не раз встреченная нами на пути нашем по исторической земле, во все времена имела в себе нечто фатальное. А так-как в старые времена понятями городов не шутили, то второй вывод из сего тот, что бедный и обезлюденный Эпир теперешний был когда-то достоин своей исторической славы и всесветной ученической долбни. |
| — От поздней античности Средневековью достались прозиметры, тексты, сочетающие прозу и поэзию, — «Комментарий на Сон Сципиона» Макробия, «Бракосочетание Филологии и Меркурия» Марциана Капеллы, «Утешение философией» Боэция. Эти тексты обрели очень высокий литературный и философский авторитет благодаря тому, что в Каролингское время их копировали и комментировали. Они передали в упрощенном виде представление о мире, отчасти свойственное классической античности. На их основе в начале XII века начинается активный латиноязычный литературный процесс, квинтэссенцией которого стали тексты Шартрской школы. В школе при Шартрском соборе в это время крупные мыслители стали комментировать платоновский «Тимей», названных авторов, латинских классиков-сатириков и «Энеиду» Вергилия. Такие школьные упражнения по комментированию авторитетных текстов привили ученикам этой школы — необязательно клирикам — навык размышления над целым произведением, над отдельными словами, фразами. И при комментировании этих текстов они могли уходить довольно далеко. Это давало волю фантазии. С одной стороны, у тебя конкретная филологическая задача — разъяснение себе и ученикам смысла античного — подчеркнем: не библейского — текста. Кое в чем это напоминает нашу школьную схему: что хотел сказать автор и что мы из этого можем вынести? Но с другой стороны, каждая эпоха создает свой пантеон и из классиков тоже выносит что-то свое, будоража фантазию тех, кто вообще готов фантазировать. Скажем, мы с вами, наша «цивилизация» из «Энеиды» не выносит ровным счетом ничего. Ни сейчас, ни вчера, ни позавчера. Может, до 17-го года наши прадеды и прабабки-гимназистки что-то выносили из классов, но сейчас «Энеиду», конечно, можно приобрести или прочесть «в Сети», ведь и Вергилий попал в сети, но комментарий будет сведен к десяти страницам, и считать это «рецепцией» античной литературы нельзя. Немногим лучше обстоит дело и с «Евгением Онегиным»: только в очень приличных школах считают необходимым заставлять ребят читать комментарий Лотмана, совсем редко — Набокова. В XII–XIII веках ситуация с классикой и отношение к словесности в целом были абсолютно иными. Для человека того времени античная классика — это живой мир, даже притом что знают они его намного более фрагментарно, чем наша классическая филология. Они, например, не знали гениального Лукреция, очень мало кто знал Тацита или Тита Ливия. Читали Овидия, Горация, Вергилия, но редко Катулла, редко Проперция. Читали и чтили Цицерона, Плиния и Сенеку, но забыли Варрона и Квинтилиана. От Платона до Ренессанса знали только «Тимея», единицы, на Сицилии, — «Менона» и «Федона». На освоение Аристотеля, его перевод, ушло два столетия — двенадцатое и тринадцатое. |
| Но несмотря на такие близкие отношения к янсенистам, Тильмон сам не был янсенистом. Под руководством вышеназванных лиц молодой Тильмон вскоре сделал значительные успехи в науках, особенно полюбилось ему изучение Тита Ливия, так что из этого факта его умные учители рано заключили о призвании Тильмона быть историком и поощряли его в подобных занятиях. Он принял на себя труд прочитать колоссальную церковную историю Барония; когда он занимался этим делом, у него возродилось сильное желание самому изучить те древние первоисточники, из которых черпал сведения Бароний. Интерес и любовь к изучению источников истории с этих пор пленяют, теперь едва еще расцветающего, юношу, и этот интерес и эта любовь сделались верными спутниками всей его жизни. С этим вместе соединялось у него стремление к критике: каждый исторический предмет он хочет изучить до основания и дотоле не оставлять его, пока не исследует и не обхватит его со всех сторон. Это дало юноше случай обращаться с тысячей вопросов к его учителям. И как ни были учены его наставники, однако же, любознательность ученика иногда ставила их в затруднение, так что Николь позднее в кружке своих приятелей говорил: я не мог без трепета встречаться с Тильмоном, я опасался, что он опять и опять обратится ко мне с сомнениями, которых я не мог разом разрешить. Он обращается к изучению Св. Писания и отцев церкви, и будучи еще восемнадцати лет, принимает на себя задачу собрать воедино все, что можно найти здесь касательно апостолов и мужей апостольских. Это он хотел сделать с единственною целью самообразования, ибо в то время никто не был дальше его от мысли, что он когда либо выступит в качестве писателя – историка. План своего труда Тильмон представил на рассмотрение своих наставников, и это еще более утвердило их в убеждении, что Тильмон обладает необыкновенным талантом к изучению истории и уменьем разрешать и расплетать трудности исторической науки. Они, поэтому, посоветовали ему раздвинуть рамки его труда, и он, внимая внушению своих руководителей, взял историю первых шести веков христианства в качестве предмета, который он задумал изучить внимательно по всем источникам. |
|
|
