| Мази охотно принял мое предложение руководить меня в практическом изучении итальянского языка на чтении и разборе литературных произведений, преимущественно старинных, из времен Данта, его предшественников и ближайших последователей. Сам Мази интересовался этою эпохою и по ватиканским рукописям издал небольшое собрание канцон, сложенных ранними итальянскими трубадурами. Между прочим, я читал с ним хронику Дино-Компаньи, Дантова современника, и другую, более обширную – Джиованни Виллани. Но особенно было для меня интересно изданное в двух больших томах собрание лирических произведений итальянских поэтов XII и XIII столетий. Тут я впервые познакомился с бесподобными гимнами и одами самого Франциска Ассизского, которого я уже и прежде успел полюбить и высоко чествовать по внушениям Данта в Божественной Комедии и по мистическим изображениям на фресках Джиотто. Мы уговорились заниматься у меня на дому по два раза в неделю по вечерам до девяти часов и оканчивали свой урок по-московски распиванием чая, который моему учителю очень нравился. Мази любил поболтать; он был витиеватый оратор, а также и стихотворец, сочинял на разные случаи сонеты и канцоны. Спустя много лет, когда я с женою провел в Риме зиму 1874 –1875 гг., я застал моего дорогого Мази еще в живых; он был ревностным клерикалом, пользовался расположением и милостями папы Пия IX и состоял профессором литературы в римском университете, который в Риме слывет под названием Sapientza. Но возвращаюсь к моим итальянским урокам. Мне остается сказать о них еще несколько слов. Чтение и грамматический разбор старинных памятников итальянской литературы мне особенно был полезен для уразумения и практического усвоения различных форм и оттенков стиля и склада итальянской речи потому что мой учитель постоянно перелагал мне вышедшие ныне из употребления устарелые обороты на новые, принятые в современном языке. Чтобы утвердить теоретическое знание на практике, я к каждому уроку для навыка писал ему небольшое сочиненице, обыкновенно в форме письма, чтобы дать простор разговорным формам речи, а иногда делал и переводы с латинского из Тита Ливия и Тацита, которые составляли любимое мое чтение на развалинах древнего Рима. |
| Усердно следил он за ходом отечественной литературы и опытно указывал на лучшие произведения образуя тем вкус своих питомцев. Ф.И. Тютчев, еще доселе утешающий нас стройными звуками своей лирической поэзии (Тютчев умер в январе 1873 года, Муравьев – в августе 1874-го. – В. К.), был первым его воспитанником. Чтением и переводами классических Латинских авторов старался он усовершенствовать слог своих учеников, по сродству Латинских грамматических форм с Русскими. Под его руководством перевел я целую декаду истории Тита Ливия и всю Вергилиеву Энеиду, сперва прозою, а потом гекзаметрами. Но, чтобы еще более во мне развить вкус к словесности, он составил в Москве небольшое литературное общество, которое собиралось у него по вечерам для чтения лучших Русских авторов и для критического разбора собственных наших сочинений, а это чрезвычайно подстрекало наше взаимное соревнование. В числе сотрудников наших был Н.И. Полевой, который только что начинал свое литературное поприще изданием журнала «Телеграф». Это было тогда большой новостью, но именно такого рода повременных изданий, кроме «Вестника Европы» уже отживавшего свой век. Общество наше, хотя и небольшое, могло похвалиться еще одним именитым человеком, который только что окончил тогда свой курс в университете. Это был М.Н. Погодин, прославивший впоследствии занимавшую им кафедру в университете и как филолог, и как историк, и как двигатель Славянского дела, которое ему особенно обязано своим процветанием на Руси. С тех пор, во всех обстоятельствах жизни, мы всегда встречались с ним друзьями… И другой будущий знаменитый профессор словесности Московского университета, С.П. Шевырев, трудился вместе с нами в скромном нашем литературном кружке, когда мы сами не подозревали, что из нашей среды выйдут такие опытные деятели Русского слова. В.П. Титов, занимавший впоследствии важный пост при Порте Османской, был также из числа наших и, как бы предчувствуя свое призвание к Востоку, с любовью изучал язык Еллинский и переводил трагедии Эсхила. Помню, что однажды посетил наш литературный вечер и Бестужев, которого одушевленные повести уже возбуждали общее внимание, еще прежде нежели он прославился ими на Кавказе, под именем Марлинского. Был между нами и Д.П. Ознобишин, приятными стихотворениями оживлявший наши вечера и, если не ошибаюсь, М.А. Дмитриев, еще весьма юный тогда поэт, племянник маститого по годам и поэзии старца И.И. Дмитриева». |
| Как пишет А. Момильяно, «новая глава историографии начинается с Евсевия не только потому, что он ввел церковную историю, но потому, что он написал ее с документированием, которое сильно отличается от документирования языческих историков» 403 . В самом деле, качества историка как исследователя далекого прошлого и современной ему эпохи выявляются прежде всего в его отношении к источникам своей информации. И именно этот критерий выделяет Евсевия на фоне его предшественников. При всем уважении и почтении к греческим и римским историкам исследователи вынуждены все-таки отметить, что «римские историки, включая и наиболее выдающихся, – Саллюстия, Тита Ливия, Тацита и Светония, – в неменьшей степени, чем их греческие учителя, заслужи- вают... суровой критики. Для них характерно прежде всего то, что они считают для себя необязательным обращаться к первоисточникам, а очень часто берут материал из вторых и третьих рук и притом без всякой критики. К тому же они пренебрегают точным воспроизведением документальных источников, переделывая их в интересах стилистического единства своих произведений, либо, если эти источники изданы, совсем их не приводят» 404 . «Подход античных историков к источникам, – признает А. И. Неми- ровский, – носил наивный и дилетантский характер. Методика исследования была наиболее слабой стороной античной историографии...» 405 Принципы же использования Евсевием источников существенно отличаются от традиционных, принятых в греко-римской историографии, и отражают уже следующую эпоху в развитии историописания по сравнению с античной исторической мыслью. Евсевий только в редких и необходимых случаях прибегает к доказательствам второго порядка, в большинстве же случаев он черпает свои сведения прямо из первоисточников. Там, где Евсевий описывает современную ему эпоху, он помимо собственных наблюдений приводит тексты подлинных документов: постановления, указы, рескрипты императоров, древние родословные и т. д. «Родоначальник исторической критики» и признанный «образец античной историографии» Фукидид также использовал исторические документы, но во всей его «Истории» такого рода документальные источники, по подсчетам А. И. Немировского, приводятся лишь семь раз 406 . Кесарийский же епископ использует тексты реальных документов гораздо чаще и активнее. |
| Что же касается гипотезы Нибура о фастах и анналах, то ее Швеглер принимает частично, предполагая действительное существование только частных семейных хроник. На их реконструкции и критическом использовании Тита Ливия, и основывает он свою версию истории Рима царской эпохи, которую доводит до законов Лициния. С позиций крайнего гиперкритицизма, концепцию Нибура и Швеглера, относительно достоверности событий Римской архаики, отвергал английский ученый Льюис, который находил, что историк в своих исследованиях должен относиться к документам с такой же придирчивостью, с какой суд подходит к показаниям свидетелей, не придавая важного значения показаниям того, кто знает о расследуемом факте лишь понаслышке. Живая народная память о происшедших событиях, без опоры на письменную фиксацию, считал он, не может сохраняться долее 100, в редких случаях, 180 лет, так что, при отсутствии подлинных документов, Ливию не на что было опереться, и он внес в свое повествование об эпохе царей и ранней республике, вымыслы и легенды, а подлинная достоверная история Рима начинается только с эллинистического периода, с победы Римлян над эпирским царем Пирром. В культурном наследии Рима, едва ли, не самое ценное – это Римское право. Его крупнейшим знатоком и исследователем, был младший современник Нибура марбургский и, потом, берлинский профессор и государственный деятель Пруссии Ф. К. фон Савиньи, основатель исторической школы права. Его главные труды – 6-томная «Система современного Римского права», а также «История Римского права». Работы Савиньи отличаются, исключительно, тонким, поистине, виртуозным анализом источников Римского права, умением воссоздать из многочисленных и, часто противоречивых источников целостную и убедительную правовую догму, а также кристальной ясностью изложения конечных выводов – все это сделало его классиком своей дисциплины. Французская революция обострила интерес к истории Рима: как известно, ее деятели любили рядиться в костюмы героических фигур Римской республики. |
| Глава II. Возрождение в XVI в. §1. Никколо Макиавелли Гуманисты были настроены, как мы видим, романтично и считали, что возрождение античного знания, античной философии, возвращение интереса к человеку позволит решить многочисленные проблемы того времени. Однако жизнь текла своим чередом, и гуманисты видели крушение своих идеалов. Это порождало более прагматические подходы к философии. Таким прагматиком эпохи Возрождения является Никколо Макиавелли (1469–1527). Он родился во Флоренции в семье бедного юриста, образование получил самостоятельно: сам изучал латынь, философию и в конце концов почувствовал огромный интерес к политическим наукам. Никколо в 30 лет начинает политическую карьеру, становится секретарем правительства Флорентийской республики, много ездит по Европе. Но в 1512 г. республика пала, Медичи попадают в опалу. Макиавелли оказывается в тюрьме, подвергается пыткам, а впоследствии его ссылают во Флоренцию. Последние годы жизни он проводит вдали от политики, пишет основные свои произведения, среди которых выделяются «Рассуждения на первую декаду Тита Ливия» и «Государь» (или «Монарх»). Интереса к философии и религии Макиавелли не испытывал, но, будучи человеком своего времени, он вынужден был обращаться к этим вопросам. Своё отношение к Богу он сформулировал следующим образом: Бог есть не тот Бог, Которого в виде некоего высшего существа представляют себе христиане, а некоторая фортуна, судьба, направляющая мир в соответствии со своими законами. Как у мира вещественного есть свои законы, так есть они и у мира общественного. Бог создал эти законы в виде судьбы и более в них не вмешивается, поэтому данная закономерность в обществе всегда постоянна. Человек должен познать эту закономерность и действовать в соответствии с ней. «…Пока между ними (человеком и судьбой. – В.Л.) согласие, человек пребывает в благополучии, когда же наступает разлад, благополучию его приходит конец» (5, с. 121). Мир, следовательно, всегда в этой закономерности одинаков, в нём всегда есть добро и зло, есть политические интересы и т.п. Государства возникают и исчезают по законам фортуны, и человек, если будет познавать эти законы, будет успешен в своей деятельности. «…Фортуна – женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить её и пинать – таким она поддаётся скорее, чем тем, кто холодно берётся за дело», – писал Макиавелли в этой же работе (5, с.121). |
| Для написания своей «Истории» Орозий использовал главным образом языческие сочинения, причем сочинения более чем известные античному читателю. Иногда Орозий сам называет своих поставщиков информации, например, Корнелия Тацита (I.5.1; 10.1; VII.9.3, 7), Помпея Трога (I.8.1; 10.1; IV.6.1; VII.27.1; 34.5) или его эпитомизатора Юстина (I.8.1; 10.2.6; IV.6.1), Тита Ливия (III.21.6; VI. 15.3; VII.2.11), Саллюстия (VI.6.6; 15.8; VII.10.4), Светония (VI.7.2; 21.25; VII.3.5; 6.10; 9.3), Евтропия (VII.11.1; 19.4). На некоторых историков, в частности Полибия, Валерия Анциата и Клавдия Квадригария (IV.20.6), он ссылается вслед за Ливием, цитируя его «От основания Города» (Liυ. Ab Urbe XXXIII. 10.8–10). Среди языческих авторов, авторитетом которых Орозий пользуется, оказываются не только историки, но и поэты Гомер (I.1.17.2), 255 Вергилий (IV. рг. 1), 256 Клавдиан (VII.35.21), философ Платон (I.9.3); нередко в свои рассуждения он вкрапляет сентенции Цицерона (I.8.8, 14; II.6.13; IV.10.1). Даже в тех случаях, когда Орозий просто передает информацию, используя традиционные для исторических сочинений глаголы (mradimur, dicitur, refert или relerunmur), образованный читатель вполне мог узнать ее первоначального носителя. Так, излагая предысторию Рима, Орозий после сообщения о прибытии в Италию Энея, сокращая свой рассказ, ссылается на осведомленность читателя, безусловно знакомого с поэмой Вергилия: «...какие оно (прибытие Энея. – В. Т.) в течение трех лет вызвало войны, какие народы опутало ненавистью и привело к гибели, все это запечатлено в нашей памяти, а также изучается в начальных школах» (I.18.1). Такой подход к отбору источников был продиктован самим замыслом «Истории против язычников»: необходимо было убеждать религиозных оппонентов на основе информации, которую они сами должны признавать достоверной. Орозий, взявшийся в V в. за апологию, использовал, по сути, принцип, сформулированный христианскими апологетами II-III вв. В знаменитой «Речи против эллинов» Татиан вполне четко определил принцип ведения дискуссии с язычниками, который впоследствии использовал и Орозий: «Сошлюсь не на своих писателей, но воспользуюсь эллинскими. Первое было бы неудачно, потому что вы не примете их, а последнее представляется удивительным, ибо я, сражаясь с вами вашим же оружием, заимствую у вас доказательства, которые вы не замечали» (Tat. Or. 31). |
| Исидор начал с перечня главных законодателей всех времен и народов. Интересно, что открывает этот список Моисей, первым записавший божественные законы. 283 В число наиболее значимых законодателей попали мифические Фороней, сын Инаха и океаниды Мелии, властитель Пелопоннеса, и Меркурий Тримегист, а также Солон и Ликург. Последний издал законы по внушению бога Аполлона. 284 Таким образом, закон носит сакральный статус. Интересно изложение Исидором истории римского законодательства. Первым законодателем был Нума Помпилий. Затем по требованию народа была создана коллегия децемвиров с тем, чтобы они обнародовали обязательные для всех постановления, источником которых послужили переведенные с греческого языка законы Солона. 285 И здесь Исидор не противоречит римской традиции. 286 Далее епископ перечислил имена всех децемвиров, почти в том же порядке, в котором они и упомянуты в произведении Тита Ливия, с одним лишь искажением (которое легко можно списать на различия в рукописной традиции). 287 После этого, по мнению Исидора, Помпей и Цезарь намеревались собрать существующие законы в кодекс, но в силу различных причин не успели этого сделать. В случае с Цезарем источником информации, вероятно, послужил отрывок из знаменитого произведения Светония; 288 о законодательной же деятельности Помпея античные источники умалчивают. Далее Исидор сообщает, что попытку кодифицировать право предпринимали Григорий и Гермогениан (Исидор не говорит ни об их социальном статусе, ни о роде занятий), но успехом она завершилась лишь при императоре Феодосии И, составившим знаменитый Кодекс Феодосия. 289 Вероятно, тут его источником выступал Бревиарий Алариха или даже текст самого Кодекса. Теперь перейдем непосредственно к тем немногочисленным римским авторам, к которым отсылает Исидор. Дважды он упоминает комиков: в первом случае, объясняя значение слова iniuria, а во втором – для пояснения грамматической формы, но никак не юридического понятия. 290 Более всего из римских поэтов Исидор ценил Вергилия, и хотя в разделе о праве он цитирует его лишь один раз, 291 в прочих книгах строчки из «Энеиды», «Буколик» и «Георгик» встречаются гораздо чаще. |
| Вместе с тем начинает развиваться нерасположение и даже враждебное отношение к светской литературе и науке, как коренящимся в язычестве и бесполезным или вредным в религиозно-нравственном отношении, доходящее даже до истребления произведений классической литературы и целых библиотек. Этому духу времени поддается, по-видимому, даже такой великий деятель Церкви, как св. Григорий Двоеслов , как видно из письма его к галльскому епископу Дезидерию. В этом письме св. Григорий Великий резко обличает Дезидерию за то, что он, будучи епископом, преподает в школе некоторым (вероятно, духовным лицам или готовящимся к духовному званию) грамматику, т. е. объясняет произведения древних классиков. „Нельзя одними и теми же устами», говорит он, „произносить похвалы Христу и похвалы Юпитеру. Рассуди также сам: какое тяжкое преступление составляет позволить себе то, что неприлично и благочестивому мирянину». В заключение письма говорится, что он возблагодарит Бога, если дошедшее до него сведение окажется ложным и „если вы не занимаетесь такими пустяками, как светская литература (nec vos nugis et saecularibus litteris studere constiterit)» 69 . Нет ничего удивительного в том, что св. Григорий признавал исполнение обязанностей школьного учителя несовместным с саном епископа, как обязанного посвящать время другим, более важным занятиям. Характерно здесь отрицательное отношение к светской науке и литературе и признание преподавания их неприличным даже для мирянина благочестивого. Это, очевидно, крайность, которая не согласуется ни с воззрениями, ни с примером представителей церкви лучшей эпохи и которая, вопреки уверению противников классицизма, так же не может служить для нас образцом, как и некоторые из приписываемых св. Григорию (едва ли, впрочем, справедливо) мер для ограждения христиан от пагубного влияния язычества, как-то: сожжение Истории Тита Ливия и целой библиотеки языческих книг, разрушение и ниспровержение в Риме древних триумфальных арок, статуй и других памятников древности языческой 70 . |
| Некоторые остряки за ужином переложили первые главы Тита Ливия слогом Карамзина; зато почти никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет, во время самых лестных успехов, и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Примечания к русской истории свидетельствуют обширную ученость Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно заключен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению. Многие забывали, что Карамзин печатал свою Историю в России, в государстве самодержавном; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека. (Извлечено из неизданных записок). Идиллии Дельвига 14 для меня удивительны. Какую силу воображения должно иметь, дабы так совершенно перенестись из 19 столетия в золотой век, и какое необыкновенное чутье изящного, дабы так угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания или немецкие переводы, эту роскошь, эту негу, эту прелесть более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряженного в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях! Французская словесность родилась в передней и далее гостиной не доходила. Материалы к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям» Дядя мой однажды занемог 1 . Приятель посетил его. «Мне скучно, – сказал дядя, – хотел бы я писать, но не знаю о чем». – «Пиши всё, что ни попало, – отвечал приятель, – мысли, замечания литературные и политические, сатирические портреты и т. п. Это очень легко: так писывал Сенека и Монтань». Приятель ушел, и дядя последовал его совету. Поутру сварили ему дурно кофе, и это его рассердило, теперь он философически рассудил, что его огорчила безделица, и написал: нас огорчают иногда сущие безделицы. В эту минуту принесли ему журнал, он в него заглянул и увидел статью о драматическом искусстве, написанную рыцарем романтизма. Дядя, коренной классик, подумал и написал: я предпочитаю Расина и Мольера Шекспиру и Кальдерону – несмотря на крики новейших критиков. – Дядя написал еще дюжины две подобных мыслей и лег в постелю. На другой день послал он их журналисту, который учтиво его благодарил, и дядя мой имел удовольствие перечитывать свои мысли напечатанные. |
| И не евангелисты, не апостолы, но тот самый, кто не хотел совершенно удостоить своим вниманием хотя бы только как замечательнейшего из современников Иисуса, он же подтверждает невольно и наилучшим образом своим рассказом истину Его дивных предсказаний. Неудивительно, что ради уже этой «невольной» проповеди Иосифа церковные писатели увенчивали его столь щедрыми похвалами, ряд коих, начинаясь с апологетов II века 26 , возрастал параллельно с обогащением патристической литературы и идет далеко за ее цветущие эпохи. Иероним усвояет Флавию почтенный титул «Тита Ливия» греков 27 , и в каталоге церковных писателей ставит его на ряду с философом Сенекою, между Иоанном Богословом и Климентом Римским . Авторы последующих веков могли только повторять подобные суждения, имевшие всю силу авторитета, вплоть до средних веков, когда историческая наука – не менее других – подпала роковому рабству традиции и схоластицизма, и когда имя Иосифа, в силу простой привычки, должно было удерживать видное место между именами знаменитейших Отцов Церкви. Наперекор подобным отношениям к Иосифу, к концу XVII века, когда наука стала ближе и непосредственнее знакомиться с Иосифом, этот почет его постиг ряд испытаний, из которых ему не всегда удавалось выходить победителем. Еще раз победоносно поднялся он в чересчур отважной попытке своих неумеренных почитателей – исправлять «Иосифом» трудные и хронологически-запутанные места Ветхозаветного текста. 28 Но это было уже, можно сказать, апогеем его славы, столь быстро начавшей падать и приближаться к своей норме, сколь быстро прежде возрастал, выходя за эту норму, его библейско-исторический авторитет. Опыт критического отношения к Иосифу, впрочем, вовсе не явился неожиданной новостью – ex abrupto: он давался уже тем настроением его современников евреев, когда эти последние, мотивируя переход Иосифа на сторону Рима жалкой трусостью и низким предательством отечества, в самых достоинствах его трудов готовы были представлять его недостатки, перенося целиком свое недоброжелательство к Иосифу на все его сочинения. |
|
|
