| Тамерлан снова рванул зубами. Брызнула темная кровь. Габуния опять с ревом падал на него сверху, оскалившись пуще собаки. Кругом уже топали… кричали… что-то рушилось. Смазанный клубок вновь резко распался на два тела — Тамерлан с воем рвал зубами расширяющуюся прореху, Габуния поднимался с пола, оскальзываясь и рыча. Что-то блеснуло… вот еще… толчком вылезло из живота больше чем на ладонь!.. Это была рукоять большого армейского скорчера. — Га-а-ад! — хрипел Габуния, норовя вырваться из объятий двух мамелюков. — Пусти! Га-а-ад!.. Третий присел возле собаки. Тамерлан жалобно и хрипло скулил. — Тихо, тихо, — сказал офицер. — Погоди, дурак. Тебе же больно. Он достал белоснежный носовой платок и осторожно вытащил окровавленный скорчер из прорехи. Найденова замутило. — Ничего себе! — сказал офицер, взвешивая скорчер на ладони. — Что делают!.. Ну совсем озверели… Тамерлан яростно лизал рану. Мамелюки тащили Габунию к дверям. Габуния брыкался. — Ну что, песик, — сказал офицер. Он протер рукоять и бросил густо-розовый платок на пол. — Пошли на перевязку. Посмотрев на Найденова, Тамерлан встряхнул башкой. Потом безнадежно заскулил и побрел за мамелюком. Найденов вздрогнул. — Горячее подавать прикажете? — прямо в ухо спросил официант, стоявший, оказывается, за спинкой стула. — А то в Письменном скоро начинается. Голопольск, четверг. Соратники Межрайонно-ратийную силу Областное ядро стережет… Гимн УКГУ Несмотря на постигшую его неудачу, Николай Арнольдович Мурашин пребывал в том счастливом состоянии силы и успеха, которое может объясняться только отменным здоровьем, замечательным характером и умением не концентрироваться на неприятностях. А между тем неудача была просто ошеломительной. Давно задуманная и долго лелеемая комбинация, просчитанная до мельчайших деталей, каждая из которых при невнимании к ней могла бы роковым образом сказаться на успехе всего предприятия, — проработанная с точностью до выражения лица, до секунды, когда брови должны удивленно подняться или осуждающе нахмуриться, эта мастерская комбинация рухнула самым неожиданным образом. Пешка, мертво стоявшая в плотном окружении своих и вражеских фигур, пешка, которой было суждено (исходя из обычного порядка вещей) состариться на своей тупиковой клетке, пешка, которая вопреки всему размыслила победную тактику молниеносного боя, — эта пешка была убита, не сделав еще и первого шага. Собственно говоря, к шахматам это имело такое же касательство, как землетрясение, обрушившее потолок на шахматистов. |
| Теперь Тамерлан смотрел только на Огрызка и лицо его выражало полное изумление. Пойдет или не пойдет Огрызок с войском, было Тамерлану не просто все равно. Такого вопроса не существовало. Если в двадцать пятом тумене, в тридцать восьмом обозе, восьмидесятой сотне, у шестьдесят второго кашевара есть щенок приблудный, которому кашевар кости обглоданные подкидывал… имеет ли для кашевара значение пойдет или не пойдет этот щенок с войском дальше? А для командующего ста двадцатью туменами? Иногда Тамерлан вспоминал про Огрызка, звал его к себе, и это резко поднимало его настроение, а значит, и настроение всех окружающих. Тамерлан очень любил в промежутках между сражениями с его помощью осаживать высококровных и осанистых членов своей свиты. Например, последний раз всех очень развеселила пропажа фамильного перстня у бывшего наследника бывшего эмирата (забыл название эмирата, уж больно много их было). Украл перстень, естественно, Огрызок (больше просто никто не рискнул бы) и, уже почти уличенный в содеянном, подсунул его в карман бывшему наследнику бывшего хорезмшахства. Потом вместе оба бывших наследника отлавливали Огрызка, чтобы как следует побить его (убивать Огрызка Тамерлан запретил), да так и не отловили. Это также развеселило Тамерлана и его свиту. Двадцать языков знал Огрызок и на всех языках имя его означало «огрызок». Про себя он говорил так: «Я сижу на пирамиде жизни, как на Тимуровом колу: слезть с него нельзя, с него можно только снять — мертвого, ха-ха-ха!» Пирамида его жизни состояла из подлости, ухватистости, бессовестности, лукавства и ненависти к окружающему миру и людям. Высота этой пирамиды была недосягаема ни для кого, кроме Огрызка. И — огромная жажда отомстить всем за такую свою жизнь. Все детство бродяжничал, воровал, был постоянно (и за дело!) бит, бил сам, оттачивал мастерство мошенника (отточил до невероятности!), сам себя продал в гарем сарацинского купца, потом купца того сжег вместе с гаремом и кораблем в Багдадском порту, потом, в том же порту, неоднократно поджигал с успехом корабли конкурирующих купцов (кто заплатит больше, того поджигал позже), погорел на попытке поджога индийского корабля, удалось бежать, затратив на побег все «заработанное», потом промышлял на Великом Шелковом пути в качестве разбойника, предводителя шайки разбойников, начальника караванной стражи против разбойников, бит был и разбойниками, и купцами, и охранниками, дорос до должности советника одного прииртышского хана, которого и продал потом вместе с ханством Тамерлану, в чем, впрочем, тот вовсе не нуждался. Пообещал, что стравит двух мелких ханов между собой на потеху повелителя вселенной, и сделал это с успехом. Хохоча, Тамерлан наблюдал итог интриги: взаимоизбиение двух армий до полного истребления. |
| — Ты у меня эту доску сейчас сожрешь заместо хлеба,.. не-ет, я из этих досок угольки сделаю и ме-едленно на них поджарю тебя. — Сделай милость, только не плюй больше при мне на святые лики. Ну, а коли сподобит Матерь Божья от огня иконы своей смерть принять, — дай, Господь, каждому. — Хаим! — грозно напомнил о себе Тамерлан, — ваши разговоры переводи мне сразу и быстро. Хаим перевел, стирая с лица кровь. Тамерлан взял икону, приблизил к глазам и стал внимательно ее разглядывать, то удаляя ее, то приближая. Давно Хаим не видал у своего повелителя такого взгляда, такого разглядывания. Давно уже великий визирь высветил и просветил все причуды и изгибы взрывного характера владыки мира, все душевные струнки его были как на ладони у Хаима и в совершенстве знал он какую когда нажимать надо, за какую посильней дернуть, а какую так поприжать, что б и сам хозяин о ней забыл, все взгляды властителя вселенной, что за ними стоит и последует, были изучены лучше линий на своих ладонях. Взгляд, которым хозяин сейчас разглядывал икону, Хаим наблюдал у него только однажды: так он рассматривал карту расположения персидского войска, того самого войска с которым (первый и последний раз за все войны) было потом сражение равных и чья возьмет до последнего момента неясно было. Только сверхъестественное чутье Тамерлана, его нечеловеческая интуиция, каменная выдержка и необыкновенное умение мгновенно ориентироваться в мгновенно — непредсказуемо изменившейся ситуации, спасли тогда от разгрома его армию и принесли разгром противнику. Измени он направление главного удара несколькими секундами позже, а ввод последнего резерва столькими же секундами раньше, ничего бы не спасло, уничтожена б была великая армия. Но все произошло наоборот. О том, что предстоим бой равных, знал Тамерлан, потому так и изучал карту. Но чего так смотреть на эту доску? Перевел Тамерлан взгляд на пленника: — А на меня бы тоже бросился, если б я на нее плюнул? — Да хоть на кого! Отцу б родному не спустил, матери б… Да нешто это возможно, последний забулдыга у нас никогда б не пошел на такое. Да и зачем? |
| Внезапно очнувшись, он увидел, что его шатер снова над ним… Командиры туменов тамерланова войска были привычны к самым неожиданным приказам в любое время суток при любой погоде. Через несколько мгновений после подъема ни капли сна не оставалось в их сознании, всегда готовом к бою. Они готовы были мчаться туда, куда повелит им владыка вселенной, великий Тамерлан. Но сейчас они недоуменно таращились на необычное выражение лица владыки вселенной, перекошенное какой-то страдальческой гримасой. А на Аида, великого визиря, вообще было страшно смотреть. Он вкрадчиво обошел вокруг Тамерлана и, сглотнув слюну, сказал: — О несравненный, мы со вниманием выслушали то, что ты нам поведал. Ты покорил полмира, вторая половина ждет тебя. И неужели какая-то женщина в сонном видении может помешать тому, чтобы эту половину присоединить? — Я не спал, Аид! — Ты спал, о повелитель. И еще не совсем проснулся. — Ты не спал, повелитель вселенной, великий визирь лжет. — Что? — Тамерлан обернулся на голос. — Это ты сказал, Огрызок? — Я! И готов повторить это, как Аид готов повторить обратное. Темир-Аксак, великий Тамерлан, не подвержен сонным суевериям. — С каких это пор, а, великий, — яростно воскликнул Аид, — Огрызок смеет перебивать твоего великого визиря? — Он не перебивал тебя, Аид, а на таком совете каждый может сказать слово, даже Огрызок. Тем более, что этот совет собран в первый и в последний раз. — Он обвинил меня во лжи! — А ты — меня, коли твердишь, что я спал! — Ты спал, о, неуступчивый! — Ты не спал, о, разумнейший… — опять встрял тот, кого назвали Огрызком. — Аид, не будем препираться, как два пьяных дервиша на бухарском базаре, дабы нас не постигла участь тех дервишей, а заодно и Бухары, сметенной нашим повелителем… В другое время Аид рассмеялся бы такой дерзости Огрызка; даже Тамерлан прощал ему всегдашнее шутовское хамство. Но сейчас Аид был свиреп и неудержим против всякого, подающего голос. — Закрой шакалью пасть, Огрызок. Сейчас не время шуток, балаганить будешь в Москве. — Я не пойду с войском, если оно пойдет на Москву. |
| — Опомнись, Данилко, остынь, в себя приди, князь. И никогда больше то, что я слышал про плевок в доску, про слово Тамерлана… Выжги это из себя, князь. Ну хотя бы на эти дни, когда Царицу Небесную в Москву сопровождать будешь. — А что, другого больше некого послать? — Другого некого. С собой человек 20 стражи возьмешь из тех, кто секиру держать умеет и древко от тетивы отличает, с Владимирцами попереговорничать будешь, думаю неохота им будет с такой святыней расставаться. Да и кому охота. — Что б на эту тему попереговорничать другие нужны, духовные с сане, а не я… — И духовные будут, едут уже и ты пригодишься. — Думаешь отнимать придется? — Может и так. Главное, думаю, Сама Царица Небесная всем даст понять, что Ей угодно. — А может Она не захочет Владимир покидать, а тут я с секирщиками? — Захочет. Она ждет этого от нас. — Ишь! Не круто ли берешь за Нее решать? — Нет. Я за Нее не решаю… А что б всплеск народной молвы к Ней… Разве может Она этого не хотеть? Итак, я, митрополит Московский Киприан, именем Бога, приказом великого князя Василия велю тебе ехать во Владимир. — Ну, а этот-то со мной зачем? — А этот единственный, кто Тамерлана сам видел, в стане его побывал, город свой защищал, в бою убил двоих, разорение выдел, силу их видел, за Владычицу нашу постоял-пострадал и нести теперь ее снова хочет. Владимир, образ этот, что привез, ты, оставь мне, вернешься — верну тебе… А ты, новгородец, седлай серую арабскую кобылу, трофей от Тамерлана, твоя она теперь, дарим мы с Владимиром тебе ее. Потом в Багдаде обменяешь ее на ведро монет. А то лучше подожди… чуть, будут тебе и жеребцы трофейные арабские от Тамерлана. заведешь в Новгороде конюшню чистокровных арабских. Седлай и в Новгород свой скачи с грамотами от меня и от Великого князя, в грамотах одно только: все бросать, на молитву вставать: Царица Небесная, спаси землю русскую. Хотел было новгородец сказать в ответ, что вот эдак-то Москве не стоит приказывать господину Великому Новгороду, мы и сами с усами, с Ганзой, с тефтонами торгуем не спросясь Москвы… Но, глядя на торжественно-сосредоточенный взгляд Киприана — промолчал. |
| Взгляд Аида повеселел. Пятясь назад, он спросил: — Как твоя нога, о выносливейший? Не хочешь ли, чтобы я растер ее? — Нет, Аид, ступай. Никто, кроме Аида, не смел и намекать на его хромоту. Сам же он демонстративно и даже слегка преувеличенно хромал среди свиты покоренных им королей, шахов, ханов и эмиров. Да, хромой калека повелевает миром. Хромец, которого вы сами прозвали железным. Тамерлан полулежал в своем шатре на тигриной шкуре, расстеленной на земле. Уже 20 лет она была его постелью во всех походах. Одеялом не пользовался никогда. Рядом лежал любимец-меч, Аидов подарок. Волгу можно было бы перегородить телами людей, поверженных этим мечом. Тамерлан поднял голову и… оцепенело застыл. Шатра над ним не было. И войска вокруг не было. Он один в степи полулежал на тигриной шкуре. Тамерлан не терялся ни в каких ситуациях. В сражении с персидским шахом (тогда персов было в два раза больше) только нечеловеческая выдержка Тамерлана, столь же нечеловеческое хладнокровие, сверхчутье и железная воля спасли его от разгрома. Сейчас же он оторопело сглатывал слюну. Где его войско? И тут ослепляющий свет ударил по глазам. Он зажмурился, но тут же почувствовал, что некая сторонняя сила заставляет разжать веки, и противиться ей он не мог. Глаза его открылись, и он увидел Ее. Он сразу понял, что это Она! Будто Ее изображение с той «доски» сошло сейчас и стояло перед ним. И невозможно было оторваться от глаз Ее. Они порождали в нем что-то большее, чем страх, ибо страха Тамерлан не знал. Впервые в жизни он почувствовал себя жалким, обреченным и беспомощным. И не было сил за меч взяться. От Нее искрами молний источалось невыносимое для глаз сияние. Он попытался загородиться, но обе руки были словно парализованные… И тут он услышал Ее голос, который повелевал ему оставить пределы Русской земли. И тут же на него устремилось несметное сияющее войско, непобедимая мощь которого привела в ужас и без того окончательно потерявшегося повелителя всех азиатских империй, «и вниде страх в сердце его, ужас в душу его и трепет в кости его». |
| А дело было так. Во второй половине XIV века самаркандский эмир Тимур очень возвысился и обрел власть, несоизмеримую с властью других эмиров. Несмотря на то, что Тимур был инвалидом (он хромал), он был очень сильным мыслителем, мужественным человеком, выдающимся правителем, обладавшим огромной силой воли. Он покорял людей, и они становились его верными слугами и рабами, вступали в его хорошо вооруженное войско, которое подчинялось железной дисциплине и исполняло замыслы умного стратега. И когда это войско, победив Грузию и Армению, дошло до самой Сирии, Тамерлан возымел мечту покорить Русь и двинул свои полчища на север. Трудно сказать, что бы произошло со всеми нашими предками, потому что соотношение сил было совсем не в пользу оборонявшихся, тем более что и град Москва был в то время не столь уж укреплен. И когда народ узнал о надвигающейся угрозе, — а эта угроза стала очевидной, когда по пути к Москве Тамерлан разгромил ордынского хана по имени Тохтамыш, — тогда и встрепенулись наши люди, чтобы создать систему оборону, но ни в чем не преуспели. В конце концов они поняли, что нет у Москвы никакой военной силы, чтобы остановить Тамерлана, и тогда из города Владимира был принесен образ Богоматери, именуемый Владимирским. Перед этим образом горячо молились москвичи, понимая, что нет больше никаких надежд на спасение, кроме как от Господа и Его Пречистой Матери. Все возможные военные, фортификационные и прочие факторы были ничтожны по сравнению с тем, чем обладала армия Тамерлана, покорившая все города к югу от Москвы. Как последнюю надежду, Владимирскую икону Божией Матери, которая была принесена во Владимир Андреем Боголюбским, а ранее из Византии принесена на Русь, с благоговением водворили в град Москву. Все погрузились в пост и молитву, потому что никаких других средств больше не было. И молитва пред чудотворным Владимирским образом Божией Матери была столь сильна, чтобы Тамерлан, не доходя до Москвы, принял решение не брать город. Это решение было невозможно объяснить ни политическими, ни военными факторами, ни даже с точки зрения здравого смысла, — так близка была победа над Московией. Но Тамерлан не предпринимает никаких действий и отступает, так что град наш Первопрестольный Москва остался свободным, и мы веруем и исповедуем, что не силой человеческой, но силой Божией, явленной от Владимирской иконы Царицы Небесной. |
| Если в 25м тумене, в 38м обозе сто восьмидесятой сотне, у 62-го кашевара трехсотой арбы, щенок приблудный, которому кашевар несколько раз кости, уже обглоданные, подкидывал… пойдет или не пойдет этот щенок с войском дальше, имеет для Ковара значение? А для командующего 120б туменами? Иногда Тамерлан вспоминал Огрызка и это резко поднимало всегда его настроение, а значит и настроение и всех окружающих его. Очень любил Тамерлан в промежутках между сражениями щелкать по носу Огрызком высококровных и осанистых членов своей свиты. Например, в последний раз очень развеселила всех пропажа фамильного перстня у бывшего наследника у бывшего эмирата… забылось вот название эмирата, уж больно много их было, спер перстень, естественно, Огрызок (больше просто некому) и, уже почти уличенный, подсунул его в карман бывшему наследнику бывшего харезмшахства. Потом, вместе, оба наследника отлавливали Огрызка на предмет совместного побития его (убивать Огрызка Тамерлан категорически запретил), так и и не отловили и в этом отлавливании и состояло веселие Тамерлана и его свиты. Двадцать языков знал Огрызок и на всех языках этих его звали только Огрызком. Не сговариваясь. Про себя он говорил так: я сижу на пирамиде жизни, как на Тимуровом колу, слезть с него нельзя, с него можно только вынуть, — мертвого, ха, ха, ха. Пирамида жизни состояла из подлости, ухватистисти, бессовестности, сверхлукавства и сверхненависти к окружающему мира и населяющим его людям. Высота пирамиды, не досягаема ни для кого, кроме Огрызка. И — сверхжажда отомстить окружающему миру и населяющим его людям за такую его жизнь, проткнутую пирамидой, за самого себя, такого, какой есть. Все дество безпризорничал, воровал, был постоянно (и за дело) бит, бил сам, оттачивал мастерство мошенника, (отточил до невероятия), сам себя продал в мальчуковый гарем сарацинского купца, потом купца того сжег вместе с гаремом и кораблем в багдатском порту, потому, в том же порту поджигал с успехом корабли конкурирующих купцов (кто больше заплатит, того поджигал чуть позже), погорел на попытке поджега индийского корабля, удалось бежать, потратив на побег все заработанное, потом промышлял на великом шелковом пути в качестве разбойника, предводителя шайки разбойника, начальника караванной стражи против разбойников, был бил и разбойниками и купцами и охранниками, дорвался до должности советника одного приуртышского хана, которого и продал вместе с ханством Тамерлану, в чем Тамерлан совсем не нуждался. |
| А на утро раннее, да на зорьке ясной собрал Тамерлан, съедомый кручиной-печалью, войско своё, да отступил от града сего, Матерью Божьей хранимого. И с тех пор лишь косил в ту сторону взглядом прищуренным, да вспоминал несломленный град-Елец. Не одолеть тебе, черный ворон, землицы Русской, землицы Православной. И не кружить твоим полчищам поганым над градами русскими. Да, прославим мы людей русских – храбрых воинов! Так скажем слово доброе, слово благодарное Ельцу-граду могучему! Ведь с тех пор прошло лет множество, а дух Русский не сломил никто! И сколь полчищ вражеских не стояло у стен сего града, не одолели вороги проклятые землицы сей. А люди Елецкие до сих пор могучи духом своим. И сторонку свою родимую в обиду никаким захватчикам не дадут! Сказ о Земле Елецкой и Тамерлане (предание в стихах) О Руси могучей предание, Ей в любви сыновней признание, Да поклон до земли доброй матушке, О родной стороне сказ, ребятушки... Как на Русь Тамерлан сбирается, Словно ворон злой опускается, Тучей черной идёт на сторонушку, Оставляя в домах горьку вдовушку... Конь стрелой летит, извивается, На святой земле изливается Кровь сынов и детей цвета алого, От меча, до сих пор, небывалого... У ворот орда града русского, Лютым жжет огнем с места узкого, Без пощады каленой звенит стрелой, Накрывает туман все седою мглой... И ликует хан, насмехается, Град разграбленный задыхается, По Святой всей Руси расстелился смрад, Тамерлан взгляд косит, да на стольный град... Но защитников еще силен дух, Да по всей Руси раздается вслух, К Божьей Матери возопил весь народ, И с иконой честной крестный ход идет... Ночевать прилег Тамерлан в ночи, Словно белым днем разлились лучи, И явилась ему Пресвятая Мать, С войском Ангелов вся Святая Рать... Ранним утром хан повернул коня, Не дождался он середины дня, На защиту земли встала Божья Мать, Духа русских людей не дала попрать... С тех времен прошло множество годов, На защиту встать город вновь готов, От лихих тех времен и до наших дней, Божья Матерь хранит верных сыновей... |
| Вследствие этого Тимур, по словам Клавиго, стал смотреть на христиан, как на людей злонамеренных, расположенных считать злом его господство 211 . Вообще заслуги Тимура по отношению к мухаммеданству так были велики, что мухаммедане провозгласили его святым. Впрочем совершенное уничтожение христианства, насажденного среди татар латинскими миссионерами, нельзя объяснять одним только гонением со стороны Тимура. Христианство неоднократно испытывало гонения не менее сильные, чем гонение от Тамерлана, однако не уничтожилось от этого, а напротив кровь мучеников являлась семенем новых христиан. Если после Тамерлана исчезли все следы деятельности латинских миссионеров, то это зависело по всей вероятности и от другой причины, зависевшей от Тамерлана. Что же это за причина? Почему христианство, проповеданное в Татарии латинянами, не могло здесь продолжать своего существования независимо от внешних поддержек и вопреки всем преследованиям? Не следует искать этой причины в самой сущности христианства, проповеданного латинскими миссионерами, как делают протестантские историки (Blumhardt) 212 . Это христианство способно существовать не менее протестантского. Каково бы оно ни было, но основы христианского учения в нем сохранены и эти основы легко могли сделаться животворным семенем в сердцах татар. Чтобы не входить в теоретические соображения, достаточно указать на историю, которая показывает, что латинство постоянно существовало рядом с протестантством и при этом, благодаря большей чистоте основ содержимого им учения, проявляло едва ли не более жизненности, чем это последнее, и что было много людей, которые, обратившись в латинство, не оставляли его при самых тесных обстоятельствах. Нельзя также искать этой причины и в бесплодности почвы, на который миссионеры сеяли семена евангельского учения. Человеческое сердце равно воприимчиво к принятию христианства, к какой-бы нации ни принадлежало. Внешние обстоятельства и обычаи народа могут затруднить для христианского учения доступ в глубину человеческой души, но как скоро оно нашло этот доступ, то эти обстоятельства не могут уже его истребить. |
|
|
