| «Доказательство бытия Божьего – это то, что ты есть на свете» О Юрии Ковале и его детских книгах Мария Минаева Юрий Коваль Мы с детьми читали рассказы Коваля летом в лесу, в палатке. Круг света от фонарика выхватывал картинки: важный летний кот среди ромашек, таинственный снежный всадник, нарядный мотылек, бабушка-Орехьевна. Время от времени на палатку сыпались сосновые иглы. И сын сказал: «Мама, он как будто пишет про наш лес, только мы так сказать не можем». На следующий день к нашему костру пришел Петрович – местный старичок-рыбак. Принес черники, степенно согласился пообедать, потолковал про то про се. Дочка внимательно за ним наблюдала, а потом шепотом сказала мне: «Он похож на тех, из рассказов, которые мы читаем». Потом дети познакомились с сыщиком Васей Куролесовым, с песцом-недопеском Наполеоном Третьим , сбежавшим со зверофермы. Еще мы читали «Полынные сказки» – певучие и раздумчивые, непривычные нам, северным людям, своим степным простором. Долго рассуждали, каково это – жить на равнине, конца-краю которой не видно. Правда, читая Коваля, степь невозможно не полюбить даже заочно. Коваль, кажется, одинаково хорошо знает людей, животных, рыб, деревья, каждую былинку Детские книги Юрия Иосифовича – энциклопедия жанров. Здесь и короткий лирический рассказ, и сказка, и повесть, и иронический детектив. Темы тоже разные: Коваль, кажется, одинаково хорошо знает людей, животных, рыб, деревья, каждую былинку. Но все его книги объединяет особое слово – спокойное, глубокое и емкое. Это слово зачаровывает детей и взрослых. Слушая его, поневоле начинаешь внимательнее вглядываться в то, что тебя окружает. Даже если ничего необычного и яркого вокруг нет. Я наблюдала за детьми, когда мы читали Юрия Коваля. Дети у меня любят книги, у каждого уже сформировались свои предпочтения. Рассказы о природе, например, они слушают с вежливым интересом, а потом мягко интересуются, когда мы возьмемся в-о-он за ту книжку о пиратах. Но с Ковалем было все по-другому. Его произведения удивительным образом попадали в самое сердце – да так и оставались там. И притихшие дети слушали, и просили еще. И задавали умные хорошие вопросы, которые рождает не каждая книга. А главное, находили параллели в жизни. |
| Естественно затем возникла мысль, что все эти описки и искажения безобразят книги, а потому необходимо сделать тщательное исправление и тогда уже узаконить однообразный правильный текст. Эта законная потребность усиливалась степенно с распространением книгопечатания, так как последнее давало возможность удобнее замечать и сравнивать все разноречия. Образованным людям печатные книги внушали больше доверия, чем писанные, так как предлагалось, что приступавшие к печатанию старались изыскать средства для возможно правильной передачи текста. Таким образом, введение книгопечатания в России сильно сдвинуло и поставило на вид вопрос о необходимости исправления богослужебных книг; при всяком печатании разноречие списков вызывало необходимость обратиться к «справщикам книг», которые должны были из многих различных списков выбирать тот вариант текста, который, по их убеждению, следовало признавать правильным. Важность такой работы сознавалась всем обществом и, конечно, наблюдение и выбор «справщиков» лежали на обязанности верховного пастыря церкви, так как он должен был отвечать за все. Исправительная деятельность невольно затихла с наступлением смутного времени, но восшествие на патриарший престол Филарета дало новый толчок в этом направлении. Первым шагом его было сожжение устава, напечатанного в 1610 г. уставщиком Логгином; такая крутая мера объяснялась тем, что в уставе статьи были напечатаны «не по апостольскому и отеческому преданию, а своим самовольством. По повелению Филарета был исправлен и напечатан несколько раз Требник и Служебник, кроме того: Минеи, Октоих, Шестоднев, Псалтырь, Апостол, Часослов, Триодь цветная и постная, Евангелие напрестольное и учительное. В предисловии к Минеи выражено сознание, что хотя богослужебные книги издавна переведены были с греческого языка на славянский, но многие переводчики и переписчики выбрасывали слова и переделывали выражения по своему уразумению. Чтобы достичь скорее большого единства, патриарх приказывал собирать по всем городам древние харатейные списки разных переводов и исправлять по ним замеченные погрешности, «дабы сочетать во единогласие все потребы и чины церковного священноначалия»; эти харатейные списки доставлялись прямо к патриарху и он сам внимательно просматривал их, но, к сожалению, мало приносил пользы. |
| Так как этой рукописи ныне нет в Москве в Патриаршей библиотеке, то А. И. Соболевский предполагает, что она хранилась не в Патриаршей библиотеке, «а в каком-то другом собрании греческих рукописей, находившемся тогда в Москве. В каком? Не в том ли, которое заключало в себе не только греческия, но и латинския рукописи («codices») и об осмотре которого просил Паисий царя Алексея Михаиловича в 1663 году?» Таково новое соображение в пользу царской библиотеки. Но и оно говорит... против мнения г. Соболевского. В приведенном выше документе, перечисляющем печат. книги и рукописи, взятые Паисием Лигаридом в 1671 году с Иверского подворья, читаем, что в числе сих книг Паисием была взята и «книга Фотия патриарха цареградскаго письменная, в десть, в досках» (кн. 17). Итак ясно, что книга с беседами патр. Фотия, оглавление которой Паисий дал Гейнзию, находилась не в царской библиотеке, а была вместе с другими рукописями привезена Сухановым с Востока. Она была в Патриаршей библиотеке и в XVIII в., так как Ф. X. Маттеи собирался очевидно из нее издать некоторые беседы. В предисловии к Lectiones Mosquenses (Lipsiae, 1779 г., т. I, посвящен Герарду Фридриху Миллеру) он пишет: «ex eneditis autem potissimum publicabo: Specimena ex Anonymi Lexico… Chrisostomi, Photii, Gregorii Palamae et Josephi Bryennii quasdam orations». Эта рукопись, действительно, хранилась в том собрании греческих рукописей, «об осмотре которого просил Паисий царя Алексея Михайловича в 1662 году», – в Патриаршей библиотеке 461 ... Другого рода свидетельство, свидетельство «летописного характера» о царской библиотеке XVI в. указывается в одной выдержке, приводимой Π. М. Строевым в «Библиологическом словаре», именно записи в одной минее, «передающей ходившую после московского пожара 1547 г. молву, будто в этот пожар в Кремле сгорели «святые многия книги, греческия и русския, дивно преизрядно украшенныя», т.е. де-рукописи царской библиотеки. Запись эта приведена Π. М. Строевым так кратко, что действительно в этой передаче может подать повод к недоразумениям. |
| 17. Новая Лествица, или Изъяснение степенных октоиха, собранное от Никифора Каллиста Ксанфопула и других церковных писателей. Издано в Константинополе в 1844 году, в большую четвертку, 365 страниц. 18. Вертоград благодатный, или Изъяснение девяти песней стихословия, от различных писателей собранное, с присовокуплением полезнейшей главы из творений Патриарха Каллиста, сокращенного евангельского закона, в 40 главах, Патриарха Геннадия Схолария и др. Издано в Венеции, в 1819 году, в четвертку, 334 страницы. В конце книги находятся, для многих неожиданное, приложение: Никодим, вероятно от русских монахов на Афоне, научился известному у нас способу узнавать пасхалию по пальцам. Способ этот понравился любознательному греку – и к «Вертограду Благодатному» приложено им изображение руки с буквами (славянскими или, точнее, славянские названия букв переданы греческими буквами) и цифрами и толкование, в 15 главах, как по этой руке отыскивать Пасху, круг солнца, круг луны и проч.; надпись на руке: «Художнейшая рука, изобретенная благочестивейшими русскими, по которой с большою легкостью отыскивается Св. Пасха» и пр. 27. Невидимая брань. Происхождение этой книги загадочное. На Западе она известна с конца XVI столетия, напечатана на итальянском языке, во многих переводах (латинском, английском, немецком, французском, испанском), и многими даже предпочитается известному «Подражанию Христу». Три латинских монашеских ордена: бенедиктинцы, иезуиты и театинцы спорят о сочинителе этой книги и приписывают ее – одни испанскому бенедиктинцу Иоанну де-Костанца. Другие – иезуиту Ахиллесу Галиардо (другу Карла Барромея), третьи – театинцу Лаврентию Скуполи. Итальянские и французские ученые решили спор в пользу сего последнего. Но из приводимых ими же доказательств с достоверностью видно только то, что театинский монах Лаврентий Скуполи, живший некоторое время в Венеции, около 1520 года, дал известному французскому писателю Франциску Сальскому (Francois de Sales) книгу «Духовная брань» и советовал ему читать ее. |
| Среди книг, созданных в И. м., преобладают книги праздничного и литургийного репертуара - Демественники, Праздники, Трезвоны, Октоихи, меньше Обедниц, Ирмологиев, Обиходов, Триодей. Обедница содержала песнопения 3 типов литургии, особые песнопения литургий Великого четверга и Великой субботы. В Демественнике приведены песнопения демественного распева. Иргизские Демественники по составу были близки к кн. Обиход: они содержали неизменяемые песнопения всенощного бдения, литургии, ряд праздничных песнопений, вписанных в структуру всенощной и литургии, в т. ч. стихиры по 50-м псалме, величания, задостойники и круг пасхальных песнопений. Отношение к деместву выражено в тексте, предваряющем один из Демественников,- парафразе фрагмента Степенной книги: «Свидетельство о святем пении демественном от жития преподобнаго Романа Сладкопевца. Яко во время княжения благочестиваго Ярослава Владимеровича приидоша из Царяграда Богом подвизаеми трие мужие во град Киев и принесоша с собою певчия книги демественнаго пения, паче же и святое троестрочное гласование, и оттоле начася в России святое пение» (Там же. 2838. Л. 2), а также в др. записях в певч. книгах: «Начинает праваго крылоса головщик «Ами(нь)» прекрасным демественным пением громогласно» (Там же. 2821: Демественник. Спасо-Преображенский мон-рь, 10-20-е гг. XIX в. Л. 1), «Сие пение демественное, как красиво и удивителное» (Там же. 2738: Песнопения Обихода. Нижне-Воскресенский мон-рь, кон. XVIII в. Л. 5). Отношение же к Демественнику отражено в записи, оставленной настоятелем Сергием (Юршевым): «Сия книга Певчей демественной обиход церковной, то чтоб никто ево не изволил брать к себе в келью ни для списания, ни для науки. А кто паче чаяния возмет, то будет соборне наказан» (Там же. 2831. Л. 1). Жен. общины также имели собственные певч. рукописи, за исключением Обедниц и Демественников, предназначенных для литургии. Монастырские б-ки хранили рукописи дониконовские и пореформенной поры, в т. ч. певч. нотолинейные, но грамотные насельники хорошо разбирались в уставных и текстологических различиях этих книг. Так, одна запись гласит: «Молю тя, благочестивый читатель, не благоволи Господа ради по сей книге пение производити, ниже ее при себе держати, понеже в ней много никановской блажи обретается на пагубу спасения человеческаго» (Там же. 2830. Л. 2 об.- 3). |
| Какой-то таинственной думы полна… Читаю все дальше и дальше, и вдруг воцаряется действительно полная тишина. На фоне этой новой тишины я странно громко слышу свой голос. И наконец отдаю себе отчет, в чем дело. Колеса давно уже не аккомпанируют мне. Стоянка! – Что же мы наделали! Забыли… Полное молчание на остановках. Что же будет? «Спецоборудование» заговорило… Тарахтение отодвигаемого болта, и резкий возглас начальника конвоя: – Книгу сдать! На этот раз добрый молодец Соловей-разбойник не улыбается и не ищет глазами Фису Коркодинову, старосту. В нем вдруг проявляется какое-то фамильное сходство с самыми свирепыми ярославскими надзирателями, даже с Сатрапюком, сажавшим всех в карцеры. – Книгу, говорят вам, сдать! Староста седьмого вагона! Что стоишь? Сдать, говорю! А то такой шмон вам закатим, что небо с овчинку покажется! Эй, Мищенко! Находи давай книгу! А их всех на карцерное положение! Я их выучу, как в этапе режим нарушать, конвой подводить! – Давай все переходь на одну половину! – командует толстоносый Мищенко, сталкивая всех влево и начиная профессионально точными движениями перетряхивать ярославские бушлаты с коричневыми полосами. Тамара Варазашвили, которую Мищенко толкнул довольно основательно, возмущенно говорит, не повышая голоса: – Я протестую. Режима никто не нарушал. Никаких книг в вагоне нет. Товарищ читала стихи наизусть. Это возражение приводит Соловья-разбойника в бешенство. – Что вы меня, понимаешь, придурком ставите! Нет книги? Да я сам лично под вагоном битый час торчал и слушал, как вслух по книге читали. – Это наизусть… – Вон что! Ну, за такие слова, за нахальное это вранье вы ж у меня до самого Владивостока на карцерном положении поедете, раз так! Я вам покажу, как над начальником конвоя надсмешки строить! В остатний раз говорю – отдайте книгу! А то на себя пеняйте! Выручает все та же степенная, но в то же время расторопная Фиса, староста вагона, бывший заворг Нижнетагильского горкома комсомола. – Разрешите обратиться, гражданин начальник, – вытягиваясь в струнку, говорит она, по возможности умеряя раскаты своего басовитого голоса. – А вы проверьте сами! Заставьте ее при вас почитать. И сами увидите, что она без книги читать может. У нее память, гражданин начальник… Просто сами удивляемся… Аттракцион. Право, заставьте. Пусть почита-а-ат… |
| Часть третья Обращение заблуждающих Чтобы основательно начать, продолжить и совершить обращение заблуждающих, надобно обращать внимание на источник заблуждения, на самих заблуждающих и на их заблуждение. Прежде всего должно обратить внимание на источник заблуждения, потому что труднее лечить болезнь, не узнав, от чего она происходит. Источник заблуждения можно узнать из обхождения заблуждающих, из того, что они любят читать, из разговора о предметах Веры, из их возражений, а особливо из того, когда они получив к кому нибудь доверенность, сами рассказывают историю своей жизни, и то, как они попали на любимый ими образ мыслей. Источник заблуждения может заключаться или в разуме, или в воображении, или в сердце. Заблуждения в разуме легко родятся от односторонности. Если, рассматривая какой либо предмет, обращаем на некоторые стороны оного чрезмерное внимание, и напротив, опускаем из виду другие не менее или еще более важные стороны оного; то делаемся односторонними, и впадаем в заблуждение. Заблуждения в разуме могут быть следствием или собственного размышления, или удостоверения от других, или слепого последования другим. Людей, впадших в заблуждение от собственного размышления, не должно без разбора считать людьми ожесточенными в своем заблуждении; может случиться, что они не совсем еще утвердились в своем заблуждении, и скоро могут обратиться к истине. Надобно только со степенным доброхотством основательно разуверить их в мнимой истине их мнений, и удостоверить в истине действительной. Для разуверения же людей сего рода должно наипаче открыть и показать им неправильный ход их мыслей, приведший их к заблуждению, а за тем с достаточной ясностью указать им ход мыслей правильный. Людей, принявших какое либо заблуждение за истину по удостоверению от других людей, или посредством чтения какой либо книги должно выводить из заблуждения сперва следующими двумя представленнями: во-первых, что даже ученнейшие люди, как люди удобно могут подвергаться заблуждениям, не смотря на всю их ученость, и даже иногда, не смотря на их благонамеренность; во вторых, что благоразумные люди в важных обстоятельствах, особенно же в тех, от которых зависит действительное освящение сердца и вся будущая судьба человека, никогда не полагаются на толки только одной стороны или на книги ее, но всегда выслушивая, что говорит и другая сторона, безпристрастно рассматривают противоположные мнения и причины оных. |
| 1, стр. 185–186). Таким образом, по сознанию самого «привязчивого критика», Степенная книга может плести или, просто говоря, врать. В рукописном сборнике Киево-Софийской библиотеки, 177, в Евгениевых материалах для истории духовных школ и духовного просвещения в России есть следующая заметка руки Евгения против известия о Киприан, как составитель Степеннной книги: «Около XVI века богемские, польские и прусские басни вошли в русские летописи, а особливо в степенные книги» 694 . А если так, то далеко было бы не лишним показать читателю тот масштаб, которым нужно мерить в настоящем источнике ложное и истинное и который был в руках у самого преосвященного историка. Еще один пример. Ученый иерарх не редко берет сведения из «Шведской истории» Далина, тогда как сам в письме к Анастасевичу от 28 декабря 1818 года величает его «вруном, недостойно названным государственным историком». Впрочем, прибавляет, «и в сем есть многие нужные нам подробности, коих у других нет». Помимо указанных источников м. Евгений руководился еще при составлении своего труда историею Татищева, представляющею из себя, как известно, свод различных летописей, и, между прочим, таких, которые для науки остались потерянными. Дело, конечно, также хорошее, как и пользование Никоновскою летописью и Степенною книгою. Но и здесь встречается тот же нежелательный пробел, что и там. Периодически помещая словарные статьи на страницах «Друга Просвещения», преосвященный архипастырь в первых месяцах 1805 года отослал в редакцию статью о Бауере (Байере) и к слову сказал о Татищеве, что ему не доставало «строгой критики». Но потом, 10 мая того же года, писал Д. И. Хвостову (главному редактору журнала): «вместо слова «строгой критики» исправьте «здравой» критики; ибо он (Татищев) хотя часто строго критиковало» летописи, но нелепо». (Сборник статей Академии Наук, V, I, стр. 121). Таким образом, в статье о Бауере (Друг Просвещения, 1805 г., июнь, стр. 212–215) было напечатано: «Татищеву не доставало сведения в правилах здравой и хорошей критики, нужной для очищения летописей наших от вкравшихся в них погрешностей» (стр. |
| В апреле 1652 г. патр. Иосиф умер; на патриарший престол, по желанию царя, был избран Никон. Но последний «хотел быть патриархом на всей своей воле: ни царь, ни бояре, никто не должен был вмешиваться в патриаршую его деятельность», а лишь исполнять его архипастырские распоряжения. Поэтому он долго отказывался от патриаршества и согласился лишь после того, как все, начиная с царя, дали обещание слушаться его, как пастыря и отца. 25 июля совершилось поставление Никона на патриаршество. Первым делом, на которое он обратил самое серьёзное внимание, было исправление церковно-богослужебных книг и обрядов. Дело это, безусловно желательное по существу, с точки зрения Никона было совершенно необходимым. Изменив свой взгляд на православие современных греков, он, однако, по-прежнему смотрел на обряды и обычаи церковные, как на догматы веры, и на разности в них, как на еретичество, только виновниками этого еретичества считал теперь не греков, а русских. Поэтому исправление книг и обрядов ему казалось делом столь же необходимым, как очищение православия от ересей и погрешностей 26 , и он принялся за него со всею страстностью своей натуры. В 1652 г. печатный двор находился в ведении дворцового приказа, однако новые справщики были назначены по выбору и указу патриарха. В том же году, осенью, в виду неудовлетворительности состава «правильных» и «кавычных» книг печатного двора, обнаруженной ещё описью 1649 г. (книги были исключительно славянские и в большинстве печатные, при чем все они были «ветхи, гнилы, неполны и разбиты»), патриархом Никоном был отправлен в Новгород Арсений Грек для покупки в тамошних библиотеках греческих книг, а в январе следующего года, по указу патриарха, составлена опись славянским книгам, находившимся в степенных русских монастырях, чтобы знать, где какие книги взять для исправления вновь печатающихся. Самое печатание книг в это время стало производиться в духе нового взгляда. Особенно важны были отличия, произведённые в Псалтири 1652–1653 г.; в ней, между прочим, были опущены две статьи – о перстосложении и поклонах, занимавшие важное место в иосифовских Псалтирях. |
| Значит не по положению руки узнали в ней благословящую десницу, а по «согбению», – значит персты ее были «сложены на благословение», т. е. именословно, а не на моление. т. е. троеперстно. Из этого свидетельства очевидно таким образом, что во времена митрополита Фотия, в первой половине 15 столетия, у нас были в употреблении, как и теперь, два перстосложения – особое для священнического благословения, т. е. именословное, и особое для молитвы, т. е. троеперстное; и употребление их было тогда столь общеизвестно, что не только митрополит Фотий, но и сопутствовавшие ему, к которым он обратился с пророчеством об Ионе, с первого же взгляда на десницу спящего инока отличили в ней священническое перстосложение от общего молитвенного и поняли силу высказанного митрополитом пророчества. Итак, занесенное в Степенную книгу сказание о знаменательном событии в жизни митрополита Ионы представляет несомненное историческое свидетельство об употреблении именословного и троеперстного сложения в русской церкви первой половины 15 столетия; а между тем в свидетельстве этом даже и не названы прямо ни то, ни другое перстосложение, – о том, что у святителя Ионы десница была «согбена якоже благословляше», а не якоже моляшеся, говорится здесь как бы мимоходом, только для объяснения произнесенного митрополитом Фотием пророчества, в котором собственно и заключается сила сказания, а вовсе не для того, чтобы намеренно сообщить, какое употреблялось тогда в русской церкви перстосложение при благословении и молитве, тем паче не для того, чтобы подтвердить и узаконить их дальнейшее существование. Это именно и сообщает особенную «авторитетность» свидетельству Степенной книги о всеобщем употреблении троеперстия в русской церкви первой половины 15 столетия. Точно такое же значение имеет появляющееся в наших сборниках 15 и 16 столетий известное «Прение Панагиота с Азимитом». В этом «Прении» содержится свидетельство о существовании троеперстия собственно в греческой церкви конца 13 или начала 14 века, к которым относят исследователи это прение грека с латинянином, – и свидетельство опять вполне «авторитетное», так как в нем не видно никакого намерения проповедать, распространить, или утвердить в греческом народе троеперстие: грек Панагиот, обличая латинянина в разных отступлениях от учения и обрядов греческой церкви, в числе прочих такого рода отступлений указывает и следующее: «зачем ты не слагаешь три перста и не полагаешь (их) на чело, потом на правую сторону груди, но творишь креста двумя перстами»... |
|
|
