| Зная, как грустно прочим встречать без нее праздник и садиться, словно осиротевшим детям, к столу, у которого опустело место, принадлежащее главе семейства, она послала по красному яйцу каждой из них и велела им сказать, что просит их не унывать и что присутствует мысленно при их трапезе. Однако внезапная перемена к лучшему неожиданно обрадовала всех. Матушка как будто ожила с появлением апрельского солнца, и все ожило около нее. Силы ее настолько возвратились, что она принялась опять за занятия, и сестры стали приходить по-прежнему в ее келью, кто за приказанием, кто за советом, кто за утешительным словом. Но прошло недели две, и болезнь внезапно обнаружила снова самый безнадежный характер. Игуменья поняла это первая и пожелала принять соборование. Между тем как приготовляли всё к совершению обряда, она послала сказать испуганным сестрам, что «просит соборованья не потому, что чувствует себя в опасности, а чтобы Господь исцелил ее ради них». На другой день она приобщилась Святых Даров и промолвила по окончании благодарственных молитв: — Теперь я вполне принадлежу Богу. Но ее связывали еще с землею святые узы любви, которой она согревала весь окружающий ее мир, и скоро сестрам сообщили, что матушка желает с ними проститься. Она сидела между двух окон своей маленькой спальной, в креслах мужа, когда монахини стали входить к ней по две за раз. Одни тихо плакали, другие превозмогали себя, и лишь только мертвенная бледность высказывала тайну их горя, они становились молча перед ней на колени, и она благословляла их и говорила каждой задушевное слово на прощание. Внутреннее волнение поддерживало ее нравственные и физические силы. Но когда последние монахини, приняв ее благословение, перешагнули через порог комнаты, мать Мария опустила на колени утомленную руку, проводила глазами удалявшихся сестер и заплакала. XXX С этого дня всё приняло в обители безотрадный, могильный характер: везде ощущалось приближение смерти. Работы были оставлены и мастерские опустели. Сестры толпились в коридоре, ожидая, чтобы вышла из спальни келейница и сообщила им известие о матушке. |
| Иные налагали на себя обеты, а в церкви следовали один за другим заздравные молебны «о болящей Марии». А игуменья сидела день и ночь в своих вольтеровских креслах; иногда она дремала и находилась, по большой части, в полусознательном состоянии. Но как скоро приходила она в себя, то осведомлялась о сестрах и просила, чтоб Антония, келейница, которую она горячо любила, читала ей вслух Евангелие. Раз показалось игуменье, что заспорили две монахини, говорившие шепотом в углу ее комнаты: — Помиритесь, поцелуйтесь, — сказала она им. — Матушка, мы не ссорились, — отвечали они. — Для меня... для меня... — повторяла умоляющим голосом умирающая. Они поняли, что она не ясно сознает, что происходит около нее, и поцеловались, чтоб ее успокоить. — Спасибо; спасибо, — молвила она, — любите друг друга: живите в мире. За два дня до своей кончины она благословила образами бывших при ней родственников и поручила им передать отсутствующим членам семейства предсмертное свое прощание. Потом она выслала всех из своей комнаты, за исключением одной из своих любимым монахинь. — Исполни мою последнюю просьбу, — сказала она ей, — когда меня не станет, похлопочи о бедном чиновнике, что просит о своих детях... их надо пристроить. Да еще крестьянин хотел купить рекрутскую квитанцию для сына... ему могут помочь в Москве . Настал роковой день. Поутру она приобщилась, выпила чаю, потом заснула. Спокойное ее лицо и спокойный сон обманули всех. «Маша одесская» поторопилась сообщить добрую весть монахиням, стоявшим в коридоре. — Слава Богу, — говорила она, — матушке, кажется, легче: она выкушала чайку и почивает. Шли бы вы обедать. В продолжение двух последних дней никто почти не спал и не ел в обители, и обрадованные сестры пошли в трапезу, где их ожидал обед. Пробило три часа на монастырской колокольне, когда доктор вошел к игуменье, которая все еще спала, опустив голову на грудь. Пощупав у нее пульс, он сел в уголок около ее сестры, княгини Голицыной, которой шепнул что-то на ухо. Княгиня побледнела, но не отозвалась. |
| В 1894-1897 гг. в Московской губ. имелось 13 уездных отд-ний Кирилло-Мефодиевского братства, еще одно - Столичное отд-ние, фактически центральное управление,- действовало в Москве и в Московском у. Богородский у. имел 2 отделения - Богоявленское и Гуслицкое (1896). Первое создавало школы для правосл. населения, а второе занималось школьным делом и противораскольнической миссией в старообрядческих селениях уезда (Гуслицкий, Хотеческий, Селинский, Запонорский, Рудневский приходы). Из 877 чел., вступивших в братство в 1894 г., 215 чел. принадлежали к духовенству, остальные представляли светские круги: интеллигенцию, купечество, крестьянство, губернских чиновников, в т. ч. высших. Почетными членами братства являлись вел. кн. Сергей Александрович (генерал-губернатор Москвы в 1891-1905) и А. Г. Булыгин (губернатор Московской губ. в 1893-1896). Чиновничество преимущественно было представлено служащими по ведомству народного просвещения. В 1895 г. уездные отд-ния включали 934 чел., что делало братство крупнейшей общественной организацией Московской губ. Отд-ния отличались по численному составу: самыми многочисленными были Богоявленское и Подольское отд-ния (по 200 чел.), самыми малочисленными были Дмитровское, Клинское и Рузское отд-ния, где состояло по 30 чел. Руководили отд-ниями священнослужители, обычно соборные протоиереи. Подведомственные братству учебные заведения не занимали доминирующего положения в системе начального образования Московской губ., напр., в 1913 г. на 1227 земских школ, в которых образование получали 85 308 чел., приходилось 664 церковноприходские школы с 32 260 учащимися. На рубеже XIX и XX вв. монастырские церковноприходские школы имелись в 20 мон-рях М. е.: Богоявленском, Высокопетровском, Даниловом, Покровском миссионерском, Сретенском, Никольском единоверческом, Иосифово-Волоколамском, Борисоглебском, Воскресенском (Новоиерусалимском), Старо-Голутвином, Высоцком, Алексеевском, Ивановском, Новодевичьем, Никитском, Покровском Васильевском, Покровском Хотьковом, Спасо-Бородинском, Крестовоздвиженском, в общине «Отрада и Утешение». |
| Книжку о памятнике, представленную вашему высокопреосвященству, я разослал к участникам в Бородинской битве А.С. Норову 524 , графу Д.Е. Остен-Сакену 525 , П.А. Чертову, командовавшему в битве двумя полками 526 , С.П. Шипову 527 и другим, мне известным, и от всех получил изъявление живого сочувствия к мысли о Бородинском памятнике в Москве. А как в этой битве гвардия и гренадерский корпус покрыли знамена свои бессмертною в истории славою, то послал я книжку и к члену Св. Синода, главному протопресвитеру гвардейского и гренадерского корпусов В.Б. Бажанову и получил от него письменное признание этой мысли патриотическою и исполнение ее делом возможным, богоугодным и русскому миру полезным. Ободренный таким сочувствием, я имел счастье представить экземпляр книжки о Бородинском памятнике в Москве Его Императорскому Высочеству Вел. Князю Николаю Николаевичу Старшему, как главному начальнику гвардии, со всепреданнейшею просьбою поднести от меня, всеподданнейше экземпляры Государю Императору и Государыне Императрице и от имени Его Высочества был удостоен извещением о сочувствии этой патриотической мысли, а затем был уведомлен, что Его Высочество препроводил экземпляр книжки и мою записку о памятнике г. министру внутренних дел для доклада Государю Императору. Из ответа обер-прокурора Св. Синода на запрос г. министра внутренних дел видно, что патриотическая мысль о Бородинском памятнике в Москве сведена на часовню в пользу Спасо-Бородинского монастыря, но такой мысли я не имел и о часовне нет слова в моем печатном проекте. Я желал и желаю, чтобы и в Москве, в день воспоминания битвы, совершалось при Бородинском памятнике —238— 1865 г. всенародное христианское о ней воспоминание, как о начале сокрушения врагов России в 1812 году. Бородинская битва и последовавшие за ней патриотическое сожжение Москвы, изгнание из нее французов, бегство их из России и взятие Парижа, – вот что должно передаваться потомству при Бородинском памятнике в Москве в годины испытаний народа в преданности вере, царю и отечеству, не щадившей ни жизни, ни достояния. |
| Мадам Бувье посмотрела на нее с грустью и не отозвалась, а Маргарита Михайловна вышла поспешно из комнаты. Через несколько минут француженке пришло в голову, что, может быть, и в самом деле Тучкова пойдет отыскивать мужа и бросилась в спальню. Спальня была пуста. Мадам Бувье обошла весь дом и не нашла никого, кроме прислуги. Бедная женщина не помнила себя от страха: отойти от ребенка, которого она уложила уже спать, было невозможно, но она позвала людей и разослала их во все стороны отыскивать свою госпожу. Они запаслись фонарями и долго бродили, пока им удалось, наконец, встретить ее в лесу. Она быстро шла по тропинке, хрустевшей под ее ногами, и оставляла на обнаженных кустах клочки своего кисейного платья. Ее лишь с трудом уговорили возвратиться домой. Она оставалась в этом тревожном состоянии, пока не убедилась окончательно в своем несчастии. Время смягчило постепенно ее горе, но сердце ее было разбито. Трогательны ее свидания со свекровью, которой она привозила своего маленького Колю и говорила ей, что он становится с каждым днем все более похож на отца. Тогда слепая старушка брала на колени ребенка, целовала его и плакала. Часто поддерживала она силы неутешной вдовы и останавливала порывы ее отчаяния смиренным словом, в котором таится столько геройского мужества: «Да будет Его святая воля!» VIII Маргарите Михайловне запала в душу мысль посвятить молитве место, на котором погиб ее муж. Земля трех владельцев соединялась клином там, где стояли его полки, и Тучкова думала купить у каждого его участок для постройки церкви, но они пожертвовали свою землю в пользу благого дела. Император Александр I прислал десять тысяч на основание храма, и Маргарита Михайловна, продав свои бриллианты, чтобы пополнить сумму, приступила немедленно к постройкам. Она любила следить сама за работами и поставила около начатой церкви небольшой домик или сторожку, — как ее называют до сих пор, — где помещалась с сыном и мадам Бувье, когда приезжала в Бородино из Москвы или из своего Тульского имения. |
| II Ей было тогда двадцать пять лет, и она зажила полной, счастливой жизнью. Александр Алексеевич был благочестивым и добрым человеком.,, знающие люди говорили о его беспримерной храбрости, рыцарской доблести. Он был очень красив. Когда была объявлена война со Швецией, и Александр Алексеевич собрался в поход, жена решилась ехать с ним. Напрасно он сам и ее семейство пытались напугать молодую женщину лишениями и опасностями, которые ей предстояло перенести. «Расстаться с мужем мне еще страшнее», — отвечала она, и поехала с ним. К сожалению, до нас дошли лишь самые неудовлетворительные подробности об этом Шведском походе. Несмотря на привычки роскоши, привитые с раннего детства, она легко переносила жестокие лишения, проводила ночи в смрадных избах или в походных палатках, где не было возможности отогреться. Ей приходилось не раз переодеваться денщиком, скрывать под фуражку свою белокурую косу и провожать мужа верхом на лошади. Тучков был очень любим своими подчиненными; скоро все полюбили и его жену. Ее живость, веселость и, в особенности, ее вечно деятельная доброта привлекали к ней всех. Солдаты старались доставить ей возможные удобства и, в свою очередь, обращались к ней за помощью всякого рода. Помогать нищете и горю было потребностью ее природы. В Швеции многие страдали от голода, и лишь только наши войска располагались на более или менее продолжительную стоянку, Маргарита Михайловна обходила ближайшие села, отыскивала самых бедных поселян и оделяла их деньгами и хлебом. За больными и ранеными, как нашими, так и шведами, она ходила с заботливостью сестры милосердия. Но сколько она выстрадала, когда ей приходилось отпускать мужа на битву и оставаться одной в селении, близком от места сражения! Об этих часах томительного ожидания и страха она не могла потом вспоминать хладнокровно. То она молилась, то прислушивалась с ужасом к пушечным выстрелам. Но все забывалось, когда прекращалась пальба, и барабанный бой возвещал о возвращении наших войск: она выбегала на дорогу и узнавала издали всадника, скачущего впереди полка. |
| И за семейною ссорой следовала семейная мировая. Матушка дожидалась всегда с нетерпением весны. В одно апрельское утро она увидела с радостным чувством, что снег, растаявший почти совершенно от ночного дождя, сошел окончательно под лучами теплого солнца, и послала свою келейницу сказать монахиням, чтоб они расчистили немедленно монастырский двор. Через несколько минут она заглянула в окно: никого не было на дворе. — Что ж они не идут, Серафима? — спросила она. — Я им сказывала, матушка: говорят, что сейчас придут. — Поди опять. Прошло еще полчаса: игуменья начинала терять всякое терпенье. Келейница побежала опять собирать монахинь, и возвратилась с ответом, что они придут, когда уберутся, но теперь им недосуг. — А! Им недосуг! — воскликнула матушка Мария. — Видно, я одна сижу руки сложа! Так я же сама вымету двор. Она быстро вышла из своей келейки, схватила метлу и принялась за работу со всей неловкостью новичка. Между тем келейница бросилась к монахиням и объявила им, что «матушка двор метет». Сестры пришли в ужас и сбежались со всех сторон. — Помилуйте, матушка, — говорили они, — что ж это вы сами?.. Мы виноваты, матушка, простите нас, ради Бога. Она не отвечала, и метла двигалась быстро, но довольно бесплодно в ее руках. — Матушка, — продолжали монахини плачевными голосами, — ведь это вы нас срамите... уж вы лучше чем-то другим извольте нас наказать за нашу глупость. — Так -то вы меня любите, — заговорила вдруг она, — так-то вы меня бережете на старости лет?.. Подите, Бог с вами... вы мне не нужны. И продолжала махать вправо и влево метлой, зацепляя ею то за куст, то за дерево, но через несколько минут рассмеялась и бросила ее на дорожку. Случалось, хотя весьма редко, что она наказывала монахинь: иных ставила на поклоны, другим придумывала наказания, сообразные с виной и обстоятельствами. Раз одна из сестер ушла в лес, за орехами, не спросивши ее позволения, и отвечала дерзко, когда игуменья побранила ее. — А! Ты выдумала еще грубить! — воскликнула игуменья: — Так знай же, что в продолжение всего лета ты в лес не пойдешь. |
| — Где Бородино? — спросила она мужа, едва переводя дух. — Тебя убьют в Бородине! — Бородино? — повторил Александр Алексеевич, — я в первый раз слышу это имя. И, действительно, маленькое Бородинское село было тогда неизвестно. Маргарита Михайловна рассказала свой сон. Тучков и мадам Бувье старались ее успокоить. Бородино — небывалое место и, наконец, в сновидении не было сказано, что Александр Алексеевич будет убит, и объяснение Маргариты Михайловны совершенно произвольно. — Вся беда в том, что твои нервы расстроены, — заметил в довершение ее муж, — ложись опять, ради Бога, и постарайся заснуть. Его хладнокровие успокоило ее немного. Утомление преодолело остаток страха, и она легла и заснула. Но ей приснился опять тот же сон: опять та же роковая надпись, обнесенная рамкой, и те же капли крови, которые отделялись медленно одна за другой от букв и струились по бумаге. На этот раз она увидела еще: стоящих около рамки священника, брата своего Кирилла Михайловича и, наконец, своего отца, держащего на руках ее маленького Колю. Она проснулась в таком взволнованном состоянии, что Александр Алексеевич испугался не на шутку. На его слова она отвечала одними рыданиями и вопросом: «Где Бородино?» Наконец, он предложил ей взглянуть на военную карту и убедиться, что имени Бородина на ней нет. Он послал немедленно разбудить одного из офицеров штаба и попросить у него карту. Офицер, испуганный неожиданным требованием, принес ее сам. Тучков развернул ее не без тайного, может быть, страха и раскинул на столе. Все стали искать роковое имя и не отыскали его. — Если Бородино действительно существует, — заметил Александр Алексеевич, обращаясь к жене, — то, судя по его звучному имени, оно находится, вероятно, в Италии. Вряд ли военные действия будут туда перенесены: ты можешь успокоиться. Но она не успокоилась: зловещий сон продолжал преследовать ее, и совершенное отчаяние овладело ею, когда настала минута расставания с мужем. Тучков, обняв и благословив в последний раз ее и сына, стоял на большой дороге и смотрел на удалявшуюся карету, пока она не скрылась с его глаз. |
| Когда в 1812 году французы вторглись в наш край, твой отец был убит. Это случилось 26-го Августа, а 1-го Сентября, в день моих именин, мой брат приехал из армии, чтобы известить нас о нашей утрате... Я не помню, что сталось со мной при этом известии: пускай другие тебе об этом расскажут... Молю моего Спасителя простить мне мой бред; он доходил до того, что когда мать говорила мне о блаженствах рая и о возмездии, обещанном тому, кто умеет нести крест, посланный Богом, я отвечала, что самый рай мне не нужен без моего Александра и что не существует возмездия для души, уничтоженной несчастьем. В один вечер ты спал, — четыре месяца после известия, — и, во время сна, ясно произнес слова: «Боже мой, отдай папа Кокоше!» С этой минуты я увидела в тебе моего ангела-хранителя: мне показалось, что ты разделял мое горе, как скоро оно занимало тебя даже и во сне. Я подумала, что Бог тебя видит, слышит тебя, что неотразимы молитвы такого ангела, как ты, и ослабевший мой ум омрачился до такой степени, что я стала сомневаться в моем несчастий. В продолжение целого года я надеялась, и когда, желая спасти меня от грустных последствий мечты, старались меня возвратить к сознанию печальной истины, ничто не ставило меня в более жестокое положение. Я переехала в это имение, которое твой отец купил в надежде, что после похода он будет наслаждаться здесь семейным счастьем и займется твоим воспитанием. Там я никого не видала и отрывалась лишь с трудом от моего уединения, чтоб навестить моих родителей, которые приходили в отчаяние от моего состояния. Бедные мои сестры! Они такие добрые, такие на-божные, и сколько раз я отталкивала их, когда они обращались ко мне со словами утешения и мира: они мне говорили о блаженстве в будущем, а я жила в настоящем. Я очнулась от этого состояния лишь, когда ты занемог. Не забывая своего горя, я думала о предстоящей опасности, и обратилась к Тому, который не оставляет никогда существо, молящее его. Сердце мое почуяло Бога, и я научилась покорности, но рана моя не заживала никогда, она свежа...» |
| Через несколько дней игуменья приехала в Москву и явилась в магазин Д . Она хотела убедиться, что Розина поедет с ней добровольно. «Мать Мария понравилась нам с первого взгляда, – говорил мой рассказчик, – Было что-то особенно привлекательное в ее мягком голосе, в ее быстрых, необдуманных движениях. Обменявшись несколькими словами с сестрой, она обернулась ко мне и сказала: – Дело сделано. В пять часов я заеду за ней. Будьте покойны, я не обману вашего доверия. Я навещал несколько раз Розину, пока она жила в Бородине. Что бы ни сделала бедная девочка, обвинять ее было несправедливо, однако я знал, как трудно с ней ужиться, и не без тайного страха поехал к ней в первый раз. Но я скоро убедился, до какой степени всё, что страдало, имело право на участие и расположение матушки Марии. Розина жила у нее, как у матери: игуменья, не смотря на свою вспыльчивость, переносила с неутомимым терпением все ее капризы и старалась привязать ее к себе постоянной заботливостью. Прошло два года. Отец мой скончался, и Розина пожелала возвратиться в семейство; я поехал за ней. Никогда не забуду я этого последнего свидания с матушкой. Она приняла меня в своих кельях, угостила завтраком, и совершенно незаметно для меня прошли два часа в беседе с нею. Но ударили в колокол, и она встала. – Вы можете, – сказала она, – оставаться здесь одни или идти в комнаты, приготовленные для вас, а мне пора к вечерне... Давно уже нет ее на свете, – заключил господин Д ? – но кто ее знал, хотя немного, тот не забудет ее. Несколько лет тому назад я ездил в Бородино и поклонился ее могиле». Глава XXIV Более тридцати лет жили вместе матушка Мария и мадам Бувье, которая была несколькими годами старше ее и для которой она продолжала оставаться Маргаритой Михайловной. Несмотря на различие их в воспитании, столько нитей связывали обеих женщин, что они давно сделались необходимым элементом в жизни одна другой. Однако частые ссоры возникали между ними. Мадам Бувье, приняв на себя все хозяйственные и финансовые распоряжения в доме, постоянно ворчала, когда мать Мария раздавала последнюю провизию или последние деньги, и, случалось, что игуменья, во избежание междоусобицы, уносила тайком ключи от шкапа, где хранилась разная крупа или чай и сахар и отсыпала, сколько ей было нужно для просящих. Мадам Бувье догадывалась смутно о преступном похищении съестной провизии, однако не останавливалась на предположении, до такой степени обидном для чести игуменьи, но неожиданный случай обнаружил истину. |
|
|
