| 159 – 160. Из Кашина Колясина монастыря келарь старец Порфирей. 160 – 113. Максим Радилов руку приложил. 161 – 167. Ис Колуги выборной человек Смирной Судовщиков, да Иван Макушкин, и во всех Колуских посадцких выборных людей место руку приложил. 162 – 173. Казанского государьства Оуспения Пречистые Илантовского монастыря игумен Иосиф. 163 – 172. Серпейска города выборные дворяне Федор Полтев, да Григорей Дмитреяв сын Крекшин, в выборных дворян и детей боярских, и в посадцких и уездных людей места, руку приложил. 164 – 161. С Тулы выборнай дваренин Иван Матвеев сын Вельяминов, в выборных дварян детей боярских, в Семенава места Ушькова, в в Кавылина места Ивашкина, в Неупакоева места Писемского, в Андреева Маслава, в Юрьева Иевлева, Ефима Есипава места 164 – 161. С Тулы выборнай дваренин Иван Матвеев сын Вельяминов, в выборных дварян детей боярских, в Семенава места Ушькова, в в Кавылина места Ивашкина, в Неупакоева места Писемского, в Андреева Маслава, в Юрьева Иевлева, Ефима Есипава места руку приложил. 165 – 162. Туленин Фендрик Федоров сын Дьяков, в Тулен выборных дворян и детей боярских, и посацких и уездных людей места руку приложил. 166 – 163. Бряск выборни дворяня Софрон Мелентьев Тютчев, Воин Иванов сын Балтии руку приложил. 167 – 164. Стариченин Семен Ондреев сын Безобразов в Брянченина в брата своево в Ыванова места Семенова сына Безобразова руку приложил. 168 – 165. Дмитрей Юрьев сын Похьвиснев. 169 – 166. Брянскай Покровскай протопоп Алексей в Брянчен, которые во Брянске, дворян и детий боярских, и в посадцких, и в пушкореи, i в затинщиков, i в стрелцов i в во уездных людей места руку приложил. 170 – 176. Казлитин выбарнай Иван Иванов сын Щербачов и в таварыщей i всих выборных людей места руку приложил. 171 – 177. Изо Мценска выборной Иван Черемисинов в свое i в товарыща своего в Григорьева место Толубеева руку приложил. 172 – 191. Николы Заразского протопоп Дмитрей i в выборных посадцких попов и уездьных, и посадцких и уездьных выборных место руку приложил. |
| Материалом первой записной книжки Гоголь воспользовался для отдельных глав первой части поэмы в период ее окончательной доработки в октябре — декабре 1841 г.: для гл. IV — заметки, касающиеся псовой охоты (нач. «Густопсовые. Чистопсовые»; см. выше, стр. 321 и сл.), и выражения: «скалдырник», «Софрон» (стр. 326 ), — они вошли в речь Ноздрева; для гл. V — имя «Милушкин» (из раздела «Мужички», стр. 343), перешедшее в перечень проданных Собакевичем «душ» («Милушкин, кирпичник!»); для гл. VI — названия хозяйственного скарба (из раздела «Сосуды», стр. 339), перенесенные в описание хозяйства Плюшкина; для варианта гл. VIII — описание турухтана весной (из раздела «Птичьи и звериные крики») в качестве сравнения с мужчиной, заслужившим одобрительный отзыв дам; более мелкие заимствования встречаются и в остальных главах. Материал, перешедший в уцелевшие главы второго тома поэмы, проанализирован выше. В истории создания второго тома «Мертвых душ» заметкам П. М. Языкова вообще принадлежит немаловажное значение: знакомя Гоголя с средним Поволжьем, они придали соответствующий местный колорит не только доминирующему в уцелевших главах пейзажу, но и внесенным туда чертам быта, народной речи и т. д. Другая помещенная в этом томе записная книжка в выдержках опубликована (с ошибками) Н. С. Тихонравовым по копии Н. П. Трушковского в приложении к журналу «Царь-Колокол» (1892 г., вып. III), вторично, по той же копии, — в 10 изд. соч. Гоголя (т. VI, стр. 527–541); полный ее текст по подлиннику печатается здесь впервые. Надпись на обороте переплета, с датой «1846, 8(20) октября», с точностью устанавливает, когда книжка попала Гоголю в руки. В тот же день он писал подарившему ему эту книжку Жуковскому: «Нельзя было лучше и кстати сделать подарка. Моя книжка вся исписалась. Подарку дан был поцелуй, а в лице его самому хозяину». Как долго пользовался ею Гоголь и когда именно вносились отдельные записи, видно из содержания этих последних, где встретилось, между прочим, и несколько новых дат (годы 1847, 1848 и 1849). Одна из первых записей — «Вексель — говорит, конечно, о векселе от Прокоповича, упоминаемом в письме к Жуковскому из Неаполя от 4 марта 1847 г. по поводу соответствующего извещения от Плетнева; извещение, в виде номера, и занесено было тогда же, очевидно, в записную книжку, опять упоминаемую в названном письме к Жуковскому: «Видно, недаром было написано в записной книжке, данной мне во Франкфурте на дорогу: „до свиданья“ и вслед за этим прибавлено: „Франкфурт“». Ряд дальнейших записей, начиная со слов «Звезда освещена свечами» и кончая словами «гулянки ночные, называемые Петровками, продолжающиеся до Спаса» (см. выше, стр. 361 —371), представляют собой сжатые выборки из книги Снегирева «Русские простонародные праздники», которую выслал Гоголю Шевырев в июне 1847 г. Гоголь же получил ее около 2 декабря; следовательно, записи о праздниках датируются декабрем 1847 г. |
| Началась у московского государства война за Малороссию; Никон с особенным рвением благословлял царя на эту войну своим советом, вероятно, побуждаемый к тому же своими киевскими справщиками, хлопотавшими в Москве о помощи своему отечеству. Отправляясь в поход, царь доверил патриарху, как своем ближайшему другу, свою семью, свою столицу и поручил ему наблюдение за правосудием и ходом дел в приказах. Все боялись Никона: ничего важного не делалось без его совета и благословения. Он не только, по примеру Филарета, стал называть себя " великим государем " , но, во время отсутствия Алексея Михайловича, как верховный правитель государства, писал грамоты (напр. о высылке подвод на службу под Смоленск), в которых выражался так; " Указал государь, царь, великий князь всея Руси, Алексей Михайлович и мы, великий государь... " Во время постигшей Москву заразы, Никон сделал распоряжение поставить в разных местах заставы, чтобы, на время заразы, пресечь сообщение с войском, в котором был государь, приказал в Москве заложить кирпичом царские кладовые и не выпускать никого из тех дворов, где появится зараза, а сам выехал вместе с царским семейством в Вязьму. Тогда враги, в его отсутствие, начали возмущать народ и толковать, что бедствие постигает православный народ за еретического патриарха. Толпа принесла на сходку к Успенскому собору образ Спасителя, на котором стерлось изображение; некто Софрон Лапотников говорил, что этот образ выскоблен был по приказанию патриарха, и ему, Софрону, было от этого образа видение: велено показать образ мирским людям, чтобы все восстали за поругание икон. Народ сердился за то, что Никон дал волю еретикам печатать книги; какая-то женщина из Калуги кричала всенародно, что ей было видение, запрещающее печатать книги. Никону ставили в вину, что он покинул столицу, а за ним разбежались и приходские священники. Патриарх в своем управлении был до чрезвычайности строг, и множество попов находилось у него под запрещением; они-то и были повсеместными возмутителями толпы. Оставленный в столице князь Пронский с большим трудом успокаивал народное волнение, и вопрос о состоявших под запрещением попах был до того важен, что старосты и сотские московских сотен и слобод, не пристававшие к мятежникам, ради всеобщего успокоения, били челом патриарху, чтоб он разрешил опальных священников, потому что много церквей остается без богослужения, некому напутствовать умирающих и погребать мертвых. |
| …Нет ничего плохого в желании дать ребенку имя живого или усопшего родственника – бабушки, прадедушки. Но называть ребенка надо не именем человека, у которого много денег, а именем того, кто прожил достойную жизнь – порядочного, того, кто совершал добрые поступки. Мы являемся «веточкой» на дереве своего рода, мы – продолжение наших предков. Павел Флоренский писал, что имя может повлиять на черты характера человека, и тем самым сказаться на его жизни. Подчеркну, не «определяет судьбу», потому что ее нет, а повлиять косвенно. …Имя в церковном понимании – это то слово, под которым тебя знает Господь Бог. Что касается имен-аббревиатур (такие были модны в прошлом веке, после революции), придуманных имен фантастических киногероев или, хуже того, демонов – совершеннолетний человек такое имя может сменить, выбрав нормальное, и это решение будет правильным. Телесоф и Тимолай Мнение отца Максима вселяет надежду, что малыш по имени Ковид однажды подрастёт, над ним совершится Таинство Крещения и он выберет себе более подходящее имя, традиционное, православное. Что в школе и в институте за ним не закрепится обидное прозвище «вирус». Что жизнь его сложится хорошо и спасительно – словом, по воле Божьей. Кстати, на заметку родителям, которые хотели бы проявить творческий подход назвать своё дитя как-нибудь оригинально. В православных святцах можно найти самые необычно звучащие и оригинальные имена. И, вопреки бытующему стереотипу, не все они звучат архаично или неблагозвучно. Напротив, только вчитайтесь: Аглаида, Арис, Вонифатий, Галактион, Телесоф, Тимолай, Софрон, Феона, Азадан… В святцах найдутся имена для детей на самый притязательный современный вкус, выбор – за вами. А что касается «крутого», по мнению новокузнецких родителей, наименования вируса …Вряд ли кто-то сочтёт забавным заигрывание с темой, которая сегодня вызывает боль. Приходит на ум мыслитель и гений Альбер Камю, пророчески написавший в своём провидческом романе-предупреждении «Чума»: «…В мире всегда была чума, всегда была война. И, однако ж, и чума, и война, как правило, заставали людей врасплох… В этом отношении наши сограждане вели себя, как и все люди…: они не верили в бич Божий». |
| Калужский купец Софрон Лобов бил также челом Сенату, что когда в настоящее царствование возобновлены были магистраты, то калужское купечество выбрало несколько персон в бургомистры, в том числе Осипа Шемякина, а других в ратманы, в том числе брата его, Софронова, родного Никиту да двоюродного Василия Лобовых; Шемякин, будучи в Москве, произыскав у Глав. магистрата кредит, без ведома мирского исходатайствовал себе новый чин президентский и как приехал из Москвы в Калугу и вступил в магистратское управление, то в надежде на Главный магистрат прочих членов и до дел не допускал, а делал немалое время всякие дела один, и когда прочие члены о том с учтивостью стали ему предлагать, то Шемякин, озлясь, подал в Глав. магистрат несправедливое доношение и происками своими склонил Глав. магистрат, что без всякого следствия его товарищам разными штрафами нанес тягость несносную. На западе сухопутная внешняя торговля терпела от польского безнарядья. Смоленский шляхтич Николай Потемкин, бывший на пограничной комиссии для разбора дел по долговым искам между русскими купцами и жидами, представил Сенату, что по затруднениям, которые испытывают русские купцы в Польше, и разорениям от своевольных поляков лучше вести с Польшею торг на границе по тому примеру, как он ведется с китайцами и зюнгарцами. Лучше шли дела на степном востоке: Неплюев писал, что он перевел торг из Орской крепости в Оренбург, и в 1746 году привезенного русскими купцами товара с объявленными для торгу деньгами было на 112000 рублей, а вымененного от азиатцев – на 67000. С самого Дальнего Востока явился в Сенат иркутский купец Югов и от имени своих товарищей – Мальцова, Трапезникова и Соловьева – объявил, что в Камчатской экспедиции у Нижнего Камчатского устья и против Олюторского устья, близ Караганского острога в море, не в весьма дальнем расстоянии от берега, сысканы в 1741 году пустовые острова, а на них усмотрено множество разных зверей – песцы, бобры, лисицы; и приняли они, Югов с товарищами, намерение на этих островах звериный промысл взять на себя с платежом в казну пошлины, а для промысла нужно иметь четыре мореходные судна, которые они построят на свой счет. Югова спросили: кем эти острова отысканы и почему он знает, какие на них звери водятся? Югов отвечал, что на этих островах Беринг был и чуть со всею командою не умер, а они, купцы, ходили на острова два раза на двух лодках компаниею и в разных партиях на каждой лодке по 18 человек, и получили в первый раз по 30 бобров на человека, а в другой раз – по 90, и продавали зверя хорошего от 40 до 50 рублей, а похуже – от 30 до 20. Сенаторы предложили, чтоб они платили половину добычи в казну; но Югов стоял за треть. Сенат решил доложить императрице с мнением, что следует отдать Югову с товарищами из третьей части. |
| – А сколько надо, чтобы отсеяться? Мешков семь? – Да и шести бы хватило. – Тогда вот что… – Степан Андреянович заскрипел стулом, навалился на стол. – Твой мешок да мой мешок – вот уже два. А остальное по горсти, по зерну соберем. Неужто кто откажет? Назавтра, к полудню, было собрано восемь мешков семенного зерна. Софрон Игнатьевич, Марфа Репишная, Варвара Иняхина и еще некоторые колхозники отсыпали половину своих семян. У многосемейных решено было не брать, но мало нашлось таких в Пекашине, которые хоть сколько-нибудь да не оторвали от себя. Федор Капитонович сначала струхнул, раза два обежал людей из своей бригады, на все лады понося безмозглого Харитошку, а потом и сам принес неполное ведерко зерна. – Ты уж не обессудь, Петровна, – говорил он в амбаре, встретясь глазами с Анфисой. – Чем богаты, тем и рады… Ну да я так понимаю: дареному коню в зубы не смотрят. Зато на заседании правления Федор Капитонович первый подсказал, куда разбросать оставшиеся семена. За три дня было распахано и засеяно несколько пустошей у Сухого болота. Последнее поле досевали вечером. Людей собрали из разных бригад покрепче да повыносливее. Надо было рубить лопатой тяжелые плиты дернины, вытряхивать клочья, сносить их на промежек. Над полем стояла густая едучая пыль. Работали молча, торопились домой – обмыть в бане грязь, скопившуюся за посевную. Только Варвара Иняхина, совершенно не выносившая безмолвия, нет-нет да и скажет что-нибудь. – Эх, кабы по старым временам, – вздохнула она, разгибаясь, – теперь бы на неделю гулянья. – Ты сперва с картошкой управься, гулена! – прикрикнул на нее Трофим. – И что ты, Трофимушко, – бойко, без всякой обиды отвечала Варвара, – под рюмочку картошечка сама бы под соху ложилась! – Варуха, наводи красу, – громыхнула Марфа, – мужики идут! – Ты уж скажешь, Марфинька, – притворно застыдилась Варвара, но, увидев на дороге Лукашина и незнакомого мужчину, стала торопливо одергивать платье. – Видно, начальство какое, – высказал предположение Степан Андреянович. – Начальство начальству рознь! – не упустил случая поддеть своего дружка Трофим. – Этот – крупного калибра! Вишь, шагает, что землю печатает. |
| – Вот уж нашли чему дивиться! – ухмыльнулась Варвара, которая, бог знает когда, уже успела переодеться и в белоснежном платке выглядела франтихой, пришедшей на гулянье. – Да разве за нашей Марфой кто угонится? – Варвара особо подчеркнула “за нашей” и посмотрела на всех так, будто в успехе Марфы есть и ее немалая заслуга. – Наша Марфа ведь как пашет? Полдня на лошади да полдня на себе! Ей-богу, бабоньки, – с пресерьезным видом заметила она. – Мы обедать, а наша Марфа лошадь распряжет да сама в хомут. – И Варвара первая залилась легким, бездумным смехом. С этого дня началась такая горячка, какой давно уже не знало Пекашино. Восемнадцатого мая Степан Андреянович вспахал 0,80 га, Марфа Репишная 0,85 га. Но больше всех в тот день дала Дарья – 0,89 га! На другой день, однако, и эта цифра оказалась битой. Трофим Лобанов, к всеобщему удивлению, поднял 0,92 га. Поздно вечером, совершенно ошалев от радости, он с важностью расхаживал перед женками, столпившимися у доски соревнования, и, высоко задирая бороду, кричал: – Нет, брат, шалишь!.. С Трохой не тягайся. Жидковат супротив меня Степка, жидковат! В довершение ко всему, ему показалось, что фамилия его недостаточно выделена среди других, и он заставил Настю переписать ее самыми крупными буквами. – Раз лучший пахарь, – потрясал он кулаком, – надо, чтобы за версту видно было Лобанова. Но Трофим торжествовал недолго. На следующий день Софрон Мудрый поднял 0,95 га, а еще через день Степан Андреянович дал 1,1 га – неслыханную в Пекашине цифру. Новость эту сообщила Трофиму Настя у конюшни, когда тот, вернувшись с поля, распрягал коня. Она сразила его наповал. Он с минуту стоял, выпучив на бригадира свои немигающие, ставшие еще более круглыми глазища, силился что-то сказать, да так и не сказав ни слова, кинулся на поле к Степану Андреяновичу. Туда он прибежал весь мокрый и прямо-таки несчастный. – Ты… того… правду, Степа, а? – стал он допытываться у своего соперника, робко и в то же время подозрительно заглядывая ему снизу в глаза. Вчерашнего, случаем, не прибавил?.. |
| Адрес мой: Кипель-Черкасское почт. отд. Самарской губ., село Черкассы, бывшему афонскому монаху Гервасию, или Григорию Бугакову Ваше Высокопреподобие, о. Давид. Нахожусь вынужден просить вас, я, бывший Афонский монах о. Гервасий, в настоящее время живу на родине в келье один, стеснённый, как невольник. Священники меня не принимают на исповедь и не сподобляют принятием Св. Таин Христовых, и говорят так: когда помрёшь – и хоронить и отпевать не будем тебя. Будьте любезны, всечестной и дорогой батюшка о. Давид, пришлите мне, на моё прошение пропишите, которые монахи приехали с нами: Софрон, Феодот, Константин, Пётр, иеромонах Илиодор, отец Викентий. Затем простите и благословите, я очень болен, пришлите поскорее мне ответ. Буду ждать с нетерпением. Афонское дело требует всестороннего и спокойного освещения, к которому присяжный синодский эксперт, видимо, не способен, не находя в иных взглядах и доводах по этому делу ничего другого, как «службу лжеучению». В ответ на дерзостный наскок из «Приходского Листка» мы напомним, что миссионер есть носитель высокого звания благовестника. Его служение не должно знать ничего выше и сильнее, как Божественная Истина и нелицеприятная, неподкупная правда, не допускающая самоуверенности, не щадящая собственных ошибок, в которых никогда не поздно покаяться, но и не допускающая ни компромиссов в угоду сильных мира сего, ни подлаживания под тон и настроение момента, как бы он выгоден ни был. Повторяем, дело афонское – дело более осложнённое и серьёзное в нынешней его фазе, чем оно было раньше. Для его ликвидации – время, ныне как никогда благоприятное. Пусть и были у афонцев заблуждения мысли, а не сердца, но не загладили ли они их подвигами христианского самоотвержения и милосердия на полях битвы? Например, о том же о. Антонии Булатовиче рассказывают, что этот бывший беззаветной доблести гвардейский офицер и ныне на театре войны являет ту же доблесть духа, беззаветную ревность в исполнении пастырского своего долга, несмотря на немощи тела. |
| Ермолай принадлежал одному из моих соседей, помещику старинного покроя. Помещики старинного покроя не любят «куликов» и придерживаются домашней живности. Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько не знает, что делает, придумывают к ним такие мудреные приправы, что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак не решаются. Ермолаю было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревей и куропаток, а в прочем позволялось ему жить где хочет и чем хочет. От него отказались, как от человека ни на какую работу не годного – «лядащего», как говорится у нас в Орле. Пороху и дроби, разумеется, ему не выдавали, следуя точно тем же правилам, в силу которых и он не кормил своей собаки. Ермолай был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался на месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался с боку на бок – и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст шестьдесят в сутки. Он подвергался самым разнообразным приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал не раз взаперти на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых одеяний, бывал бит сильно и долго – и все-таки, через несколько времени, возвращался домой одетый, с ружьем и с собакой. Нельзя было назвать его человеком веселым, хотя он почти всегда находился в довольно изрядном расположении духа; он вообще смотрел чудаком. Ермолай любил покалякать с хорошим человеком, особенно за чаркой, но и то недолго: встанет, бывало, и пойдет. «Да куда ты, черт, идешь? Ночь на дворе». – «А в Чаплино». – «Да на что тебе тащиться в Чаплино, за десять верст?» – «А там у Софрона-мужичка переночевать». – «Да ночуй здесь». – «Нет уж, нельзя». И пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к себе на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей. |
| Вот что случилось. Выходя из сарая, увидали мы следующее зрелище. В нескольких шагах от двери, подле грязной лужи, в которой беззаботно плескались три утки, стояло на коленках два мужика: один – старик лет шестидесяти, другой – малый лет двадцати, оба в замашных заплатанных рубахах, на босу ногу и подпоясанные веревками. Земский Федосеич усердно хлопотал около них и, вероятно, успел бы уговорить их удалиться, если б мы замешкались в сарае, но, увидев нас, он вытянулся в струнку и замер на месте. Тут же стоял староста с разинутым ртом и недоумевающими кулаками. Аркадий Павлыч нахмурился, закусил губу и подошел к просителям. Оба молча поклонились ему в ноги. – Что вам надобно? о чем вы просите? – спросил он строгим голосом и несколько в нос. (Мужики взглянули друг на друга и словечка не промолвили, только прищурились, словно от солнца, да поскорей дышать стали.) – Ну, что же? – продолжал Аркадий Павлыч и тотчас же обратился к Софрону. – Из какой семьи? – Из Тоболеевой семьи, – медленно отвечал бурмистр. – Ну, что же вы? – заговорил опять г. Пеночкин. – Языков у вас нет, что ли? Сказывай ты, чего тебе надобно? – прибавил он, качнув головой на старика. – Да не бойся, дурак. Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» – и снова стукнул лбом в землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их затылки, закинул голову и расставил немного ноги. – Что такое? На кого ты жалуешься? – Помилуй, государь! Дай вздохнуть… Замучены совсем. (Старик говорил с трудом.) – Кто тебя замучил? – Да Софрон Яковлич, батюшка. Аркадий Павлыч помолчал. – Как тебя зовут? – Антипом, батюшка. – А это кто? – А сынок мой, батюшка. Аркадий Павлыч помолчал опять и усами повел. – Ну, так чем же он тебя замучил? – заговорил он, глядя на старика сквозь усы. – Батюшка, разорил вконец. Двух сыновей, батюшка, без очереди в некруты отдал, а теперя и третьего отнимает. Вчера, батюшка, последнюю коровушку со двора свел и хозяйку мою избил – вон его милость. (Он указал на старосту.) |
|
|
