| «Здесь будет мой театр, — сказала Наталья, — с этой стороны поставишь для комедиантов помост с занавесом, и плошками, а здесь — для смотрельщиков — скамьи. Своды надо расписать нарядно, чтобы уж забава была — тай забава…» Тем же порядком Гаврила провел царевну Наталью наверх, и она его отпустила, — пожаловав поцеловать ручку. Он вернулся домой за полночь и, как был в парике и кафтане, повалился на постель и глядел в потолок, будто при неясном свете оплывшей свечи все еще виделись ему кругловатое лицо с бархатно-пристальными глазами, маленький рот, произносивший слова, нежные плечи, полуприкрытые пахучим мехом, и все шумели, улетая перед ним в горячую темноту, тяжелые складки жемчужной юбки… На другой вечер царевна Наталья опять велела ему быть у себя и прочла «Пещное действо» — свою не оконченную еще комедию о трех отроках в огненной пещи. Гаврила допоздна слушал, как она выговаривала, помахивая лебединым пером, складные вирши, и казалось ему, — не один ли он из трех отроков, готовый неистово голосить от счастья, стоя наг в огненной пещи… За перестройку старой палаты он взялся со всей горячностью, хотя сразу же подьячие Дворцового приказа начали чинить ему преткновения и всякую приказную волокиту из-за лесу, известки, гвоздей и прочего. Иван Артемич помалкивал, хотя и видел, что Гаврила забросил чертежи и не ездит в Навигационную школу, за обедом, не прикасаясь к ложке, уставляется глупыми глазами в пустое место, и ночью, когда люди спят, сжигает целую свечу ценой в алтын. Только раз Иван Артемич, вертя пальцами за спиной, пожевав губами, выговорил сыну: «Одно скажу, одно, Гаврюшка, — близко огня ходишь, поостерегись…» Великим постом из Воронежа через Москву на Свирь промчался царь Петр и приказал Гавриле ехать с братом Яковом в Питербурх — строить гавань. На том и окончились его дела с театром… На том Гаврила и окончил свой рассказ. Вылез из-за стола, расстегнул множество пуговичек на голландской куртке, раскинул ее на груди и, засунув руки в широкие, как пузыри, короткие штаны, зашагал по мазаной избушке — от двери до окна. |
| Гаврила Афанасьевич встал поспешно из-за стола; все бросились к окнам; и в самом деле увидели государя, который всходил на крыльцо, опираясь на плечо своего денщика. Сделалась суматоха. Хозяин бросился на встречу Петра; слуги разбегались, как одурелые, гости перетрусились, иные даже думали, как бы убраться поскорее домой. Вдруг в передней раздался громозвучный голос Петра, всё утихло, и царь вошел в сопровождении хозяина, оторопелого от радости. «Здорово, господа», – сказал Петр с веселым лицом. Все низко поклонились. Быстрые взоры царя отыскали в толпе молодую хозяйскую дочь; он подозвал ее. Наталья Гавриловна приближилась довольно смело, но покраснев не только по уши, а даже по плеча. «Ты час от часу хорошеешь, – сказал ей государь и по своему обыкновению поцеловал ее в голову; потом, обратясь к гостям: – Что же? Я вам помешал. Вы обедали; прошу садиться опять, а мне, Гаврила Афанасьевич, дай-ка анисовой водки». Хозяин бросился к величавому дворецкому, выхватил из рук у него поднос, сам наполнил золотую чарочку и подал ее с поклоном государю. Петр, выпив, закусил кренделем и вторично пригласил гостей продолжать обед. Все заняли свои прежние места, кроме карлицы и барской барыни, которые не смели оставаться за столом, удостоенным царским присутствием. Петр сел подле хозяина и спросил себе щей. Государев денщик подал ему деревянную ложку, оправленную слоновою костью, ножик и вилку с зелеными костяными черенками, ибо Петр никогда не употреблял другого прибора, кроме своего. Обед, за минуту пред сим шумно оживленный веселием и говорливостию, продолжался в тишине и принужденности. Хозяин, из почтения и радости, ничего не ел, гости также чинились и с благоговением слушали, как государь по-немецки разговаривал с пленным шведом о походе 1701 года 22 . Дура Екимовна, несколько раз вопрошаемая государем, отвечала с какою-то робкой холодностию, что (замечу мимоходом) вовсе не доказывало природной ее глупости. Наконец обед кончился. Государь встал, за ним и все гости. «Гаврила Афанасьевич! – сказал он хозяину: – Мне нужно с тобою поговорить наедине» – и, взяв его под руку, увел в гостиную и запер за собою дверь. Гости остались в столовой, шепотом толкуя об этом неожиданном посещении, и, опасаясь быть нескромными, вскоре разъехались один за другим, не поблагодарив хозяина за его хлеб-соль. Тесть его, дочь и сестра провожали их тихонько до порогу и остались одни в столовой, ожидая выхода государева. |
| — Где я могу увидеть князя-кесаря? Он в приказе сейчас? — Ничего не известно, — ответил караульный офицер, глядя на полосатого большого кота, брезгливо переходившего мокрую улицу. — Кот — с княжеского двора, — сказал он солдату, — а сколько крику было, что пропал, а он — вон он, паскуда… Ворота вдруг завизжали на петлях, распахнулись и размашисто вылетела четверня — цугом — вороных в бирюзовой сбруе. Гаврила едва отскочил, сквозь окошко огромной облезлой, золоченой колымаги на низких колесах взглянул на него Ромодановский рачьими глазами. Гаврила поспешно влез на лошадь, чтобы догнать карету, караульный офицер схватился за узду, — черт его знает — то ли от природы был такой вредный человек, то ли действительно по уставу нельзя было догонять выезд князя-кесаря… — Пусти! — бешено крикнул Гаврила, перехватил узду, ударил шпорами, вздернул коня, — офицер повис на узде и упал… «Караул! Лови вора!» — уже издалека услышал Гаврила, выскакивая на Лубянскую площадь. Кареты он не догнал, плюнул с досады и через Неглинный мост повернул в Кремль, в Сибирский приказ. Низенький, длинный, со ржавой крышей дом приказа, построенный еще при Борисе Годунове, стоял на обрыве, выше крепостной стены, задом к Москве-реке. В сенях и переходах толпились люди, сидели и лежали у стен на полу, из скрипучих дверей выбегали подьячие, в долгополых кафтанах с заплатанными локтями (от постоянного ерзанья ими по столу), с гусиными перьями за ухом, — размахивая бумагами — сердито кричали на угрюмых сибиряков, приехавших за тысячи верст добиться правды на воеводу ли озорника-взяточника, какого не бывало от сотворения мира, или по разным льготам насчет рудных, золотых, пушных, рыбных промыслов. Бывалый человек, претерпев такую брань, прищуривался — ласково, говорил подьячему: «Кормилец, милостивец, ай бы нам сойтись, потолковать душа в душу в обжорном ряду, что ли, или где укажешь…» Неопытный так и уходил, повесив голову, чтобы завтра и еще много дней, проедаясь на подворье, приходить сюда, ждать, надоедать… |
| — Гиблое место, — сказал он внятно. — За границей города стоят по тысяче лет, а этот не помню — когда он и не горел… Москва! Невеселый сел к столу, некоторое время молча много ел. Подозвал Гаврилу, начал строго расспрашивать — чему тот научился в Голландии, какие книги прочел? Велел принести бумагу, перо, — чертить корабельные части, паруса, планы морских фортеций. Один раз заспорил, но Гаврила твердо настоял на своем. Петр похлопал его по голове: «Отцовские деньги зря не проедал, вижу». (Иван Артемич при сем потянул носом счастливые слезы.) Закурив, Петр подошел к окошку. — Артемич, — сказал, — надо новый город ставить… — Поставят, Петр Алексеевич, — через год опять обрастут… — Не здесь… — А где, Петр Алексеевич? Здесь место насиженное, стародавнее, — Москва. (Задрав голову, — низенький, коротенький, — торопливо мигал.) Я уж, Петр Алексеевич, взялся за эти дела… Пять тысяч мужиков подговорено — валить лес… Избы мы по Шексне, по Шелони, на месте будем рубить, пригоним их на плотах, — бери, ставь: рубликов по пяти изба с воротами и с калиточкой… Чего милее! Александр Данилыч идет ко мне интересаном… — Не здесь, — повторил Петр, глядя в окошко. — На Ладоге надо ставить город, на Неве… Туда гони лесорубов… Коротенькие руки Ивана Артемича так сами и просились — за спину — вертеть пальцами… — Можна… — сказал тонким голосом. — Мин херц, опять приходила ко мне старая Монсиха… Плачет, просит, чтобы ее с дочерью хоть в кирку пускали, к обедне, — осторожно проговорил Меньшиков… Ехали от Бровкина, под вечер, мимо пожарища. Ветер кидал пепел в кожаный бок кареты. Петр откинулся вглубь, — Алексашкиных слов будто и не слышал… После Шлиссельбурга он только один раз, в Москве уже, помянул про Анну Монс: велел Алексашке поехать к ней, взять у нее нашейный, осыпанный алмазами, свой портрет, — прочих драгоценностей, равно и денег, не отнимать и оставить ее жить, где жила (захочет — пусть уезжает в деревню), но отнюдь бы никуда не ходила и нигде не показывалась. С корнем, с кровью, как куст сорной травы, выдрал эту женщину из сердца. Забыл. И сейчас (в карете) ни одна жилка на лице не дрогнула. |
| А как наряды переменят, и потсокольничей Петр Семенович Хомяков молыт: «Начальные, время отдохновения птицам и нам премению платию и час обеду». И начальный велят поддатням всех птиц посадить на стулы, а, присадя птиц, переменяют платья потсокольничей, и новопожалованной, и все начальные, и все рядовые сокольники. И, переменя платья, потсокольничей с товарыщи, мало подождав, молыт: «Начальные, время веселием и утешением птиц обвеселити насыщением живым». И новопожалованный начальный и все начальные подымут первых птиц сами, а достальных птиц велят поднять поддатням своим и учнут их кормить живыми птицами, какие прилучатца. А как птиц накормят, и потсокольничей Петр Хомяков велит присадить всех птиц на стулы. А кречета честника новопожалованный начальный Иван Ярышкин приимает сам паки на руку, и дожидаютца вести как за стол итить. А кормит их, по государеву указу, подсокольничего и с новопожалованным начальным, и со всеми начальными и рядовыми, и со всеми чиновными сокольниками спальник 2787 Петр Ивановичь Матюшкин да подьячей верховой Василей Ботвиньев. И спальник, Петр Ивановичь Матюшкин, приказывает подьячему стол ставить в той же передней, где чин и образец был новопожалованному 5-му начальному Ивану Гаврилову, сыну Ярышкину. А на стол приказывает класть меншой наряд кречатей: 4 золотых, 8 ефимков, 3-и дороги по чину; и велит стоять поддатнем новопожалованного сокольника с розными вещми: 2. Наумко Петров станет з древом драгим; 3 станет Кирюшка Маслов с лясками 2788 да с пути золотыми; 4 станет Елисейка Ботогов с полотенцом и для посылки возле новопожалованного. И подъячей Василей Батьвиньев, изготовя все по чину, известит спальнику Петру Ивановичу Матюшкину, что все готово. И спальник, Петръ Ивановичь Матюшкин, посылает того же подьячева, Василья Ботвиньева, и велит звать потсокольничего, Петра Хомякова, и всех сокольников к государской милости к столу. И подъячей, Василей Ботвиньев, пришед к потсокольничему Петру Хомякову с товарыщи а молыт: «По государеву указу послал меня спальник Петр Ивановичь Матюшкин, а велел тебя, потсокольничего, Петра Семеновича, за твое доброе объявление нового образца и чина и для чести и меры новопожалованного 5-го начального, Ивана Гаврилова, сына Ярышкина» и мало постояв, оборотяся к новопожалованному начальному а молыт: «А тебя, новопожалованного 5-го начального, Ивана Гаврилова, сына Ярышкина, для чести и части твоея, а вас, начальных сокольников, за ваше доброе послушание во устроение и во уряжение и во украшение к новопожалованному 5-му начальному, а вас, рядовых чиновных сокольников, за ваше доброе и радостное хожение – звать к государской милости к столу. И тебе бы, потсокольничему Петру Семеновичу, и с новопожалованным и с начальными и со всеми рядовыми чиновными сокольниками итить не мешкав: а стол уже уготовлен со всеми доброличными и красными вещми». |
| Жизнь этого молодого человека оборвалась трагически: его на дороге сбила машина. Людмила Леонтьевна переехала в другое место и сильно скорбела об утрате сына. «Не плачь, – утешил ее один старец, которому она поведала о своем неутешном горе, – твой сын созрел для Царствия Божиего…» «...И я вспомнила его слова!» Как-то из Элисты к отцу Петру приехала много лет знавшая его Таисия Гавриловна Гончаренко. Погостила немного и собралась в обратную дорогу. Билет на самолет взяла заранее, чтобы не было лишних хлопот. Накануне вечером сообщила батюшке, что завтра летит домой, билет на 14 часов. Утром, побыв на литургии, пока не пропели «Отче наш», гостья зашла в пономарку попрощаться и просить Батюшкиного благословения. Но тот предложил немного задержаться. «Батюшка, – взмолилась Таисия Гавриловна, – благословите, у меня же самолет в 14 часов!» «А разве не в 18.00?» – удивился отец Петр. «Да нет, в 14.00, я же вчера Вам говорила», – продолжала настаивать та. Батюшка благословил – с тем и распрощались. На трассе рейсовый автобус из станицы Орджоникидзевской неожиданно сломался. До Грозного еще далеко, а время поджимает. Между тем все местные пассажиры сумели подсесть на проходящие попутные машины в Грозный. Осталась одна Таисия Гавриловна. Стоит на трассе и не знает, что же делать: в кармане только 5 копеек, которые приберегла, чтобы добраться в аэропорт. «Поеду в Грозный, – решила она, – сдам билет в аэропорту, все равно опоздала, возвращусь в Слепцовку, а там займу денег и полечу завтра». Лишь в 4 часа ей удалось сесть в проходящий автобус до Грозного. Пока добралась в аэропорт, на часах было уже 6 вечера. Ничего не подозревая, она подошла к кассе диспетчера и молча протянула свой билет. «Вот странные люди, – возмутилась диспетчер, – у нее билет на 14 часов, а она приходит с таким опозданием и даже не извиняется. Идите скорее, уже посадка закончилась!» Таисия Гавриловна опрометью выскочила на летное поле, где стоял ее самолет, благополучно села в него – и только тут вспомнила прозорливые слова Батюшки, предложившего ей остаться до конца службы. Самолет без нее никуда бы не улетел… |
| Гаврила надел шелковый белый кафтан, перепоясался шарфом, выпустил кружева из-за подбородка, надушил мускусом вороной парик, накинул плащ, длиной до шпор, и на отцовской тройке, которой завидовала вся Москва, поехал в Кремль. Скороход провел его узенькими лестницами, темными переходами наверх в старинные каменные терема, уцелевшие от большого пожара. Там все покои были низенькие, сводчатые, расписанные всякими травами-цветами по золотому, по алому, по зеленому полю; пахло воском, старым ладаном, было жарко от изразцовых печей, где на каждой лежанке дремал ленивый ангорский кот, за слюдяными дверцами поставцов поблескивали ендовы и кувшины, из которых, может быть, пивал Иван Грозный, но нынче их уже не употребляли. Гаврила со всем презрением к этой старине бил шпорами по резным каменным плитам. В последней двери нагнулся, шагнул, и его, как жаром, охватила прелесть. Под тускло-золотым сводом стоял на крылатых грифонах стол, на нем горели свечи, перед ними, положив голые локти на разбросанные листы, сидела молодая женщина в наброшенной на обнаженные плечи меховой душегрейке; мягкий свет лился на ее нежное кругловатое лицо; она писала; бросила лебединое перо, поднесла руку с перстнями к русой голове, поправляя окрученную толстую косу, и подняла на Гаврилу бархатные глаза. Это была царевна Наталья Алексеевна. Гаврила не стал валиться в ноги, как бы, кажется, полагалось ему варварским обычаем, но по всему французскому политесу ударил перед собой левой ногой и низко помахал шляпой, закрываясь куделями вороного парика. Царевна улыбнулась ему уголками маленького рта, вышла из-за стола, приподняла с боков широкую жемчужного атласа юбку и присела низко. «Ты — Гаврила, сын Ивана Артемича? — спросила царевна, глядя на него блестящими от свечей глазами снизу вверх, так как был он высок — едва не под самый свод париком. — Здравствуй. Садись. Твоя сестра, Александра Ивановна , прислала мне письмо из Гааги, она пишет, что ты для моих дел можешь быть весьма полезен. Ты в Париже был? Театры в Париже видел?» |
| Глава V Я тебе жену добуду Иль я мельником не буду. 23 Аблесимов, в опере Мельник. Я тебе жену добуду Иль я мельником не буду. 23 Чрез полчаса дверь отворилась, и Петр вышел. Важным наклонением головы ответствовал он на тройной поклон князя Лыкова, Татьяны Афанасьевны и Наташи и пошел прямо в переднюю. Хозяин подал ему красный его тулуп, проводил его до саней и на крыльце еще благодарил за оказанную честь. Петр уехал. Возвратясь в столовую, Гаврила Афанасьевич казался очень озабочен. Сердито приказал он слугам скорее сбирать со стола, отослал Наташу в ее светлицу и, объявив сестре и тестю, что ему нужно с ними поговорить, повел их в опочивальню, где обыкновенно отдыхал он после обеда. Старый князь лег на дубовую кровать, Татьяна Афанасьевна села на старинные штофные кресла, придвинув под ноги скамеечку; Гаврила Афанасьевич запер все двери, сел на кровать в ногах князя Лыкова и начал вполголоса следующий разговор: – Недаром государь ко мне пожаловал; угадайте, о чем он изволил со мною беседовать? – Как нам знать, батюшка-братец, – сказала Татьяна Афанасьевна. – Не приказал ли тебе царь ведать какое-либо воеводство? – сказал тесть. – Давно пора. Али предложил быть в посольстве? что же? ведь и знатных людей, не одних дьяков посылают к чужим государям. – Нет, – отвечал зять, нахмурясь. – Я человек старого покроя, нынче служба наша не нужна, хоть, может быть, православный русский дворянин стоит нынешних новичков, блинников да басурманов, – но это статья особая. – Так о чем же, братец, – сказала Татьяна Афанасьевна, – изволил он так долго с тобою толковать? Уж не беда ли какая с тобою приключилась? Господь упаси и помилуй! – Беда не беда, а признаюсь, я было призадумался. – Что же такое, братец? о чем дело? – Дело о Наташе: царь приезжал ее сватать. – Слава богу, – сказала Татьяна Афанасьевна, перекрестясь. – Девушка на выданье, а каков сват, таков и жених, – дай бог любовь да совет, а чести много. За кого же царь ее сватает? – Гм, – крякнул Гаврила Афанасьевич, – за кого? то-то, за кого. |
| Нартов открыл медную, дверцу в печи, отскочив в сторону, плеснул ковш квасу глубоко на каленые камни. Вылетел сильный мягкий дух, жаром ударило по телу, запахло хлебом. Петр Алексеевич крякнул, помавая себе на грудь листьями березового веника. — Мин херц, а вот Гаврила Бровкин рассказывает — в Париже, например, париться да еще квасом — ничего этого не понимают и народ мелкий. — Там другое понимают — чего нам не мешает понять, — сказал Петр Алексеевич. — Купцы наши — чистые варвары, — сколько я бился с ними в Архангельске. Первым делом ему нужно гнилой товар продать, — три года будет врать, божиться, плакать — подсовывать гнилье, покуда и свежее у него не сгниет… Рыбы в Северной Двине столько — весло в воду сунь, и весло стоит — такие там косяки сельди… А мимо амбаров пройти нельзя — вонища… Поговорил я с ними в Бурмистерской палате — сначала лаской, — ну, потом пришлось рассердиться… Александр Данилович сокрушенно вздохнул. — Это есть у нас, мин херц… Темнота жа… Им, купчишкам, дьяволам, дай воли — в конфузию все государство приведут… Нартов, подай пива холодного… Петр Алексеевич, спустив длинные ноги, сел на полке, нагнул голову, с кудрявых темных волос его лил пот… — Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Так-то, камрад любезный… Без Питербурха нам — как телу без души. 4 Здесь, на краю русской земли, у отвоеванного морского залива, за столом у Меньшикова сидели люди новые, — те, что по указанию царя Петра: «отныне знатность по годности считать» — одним талантом своим выбились из курной избы, переобули лапти на юфтевые тупоносые башмаки с пряжками и вместо горьких дум: «За что обрекаешь меня, Господи, выть с голоду на холодном дворе?» — стали, так вот, как сейчас, за полными блюдами, хочешь не хочешь, думать и говорить о государском. Здесь были братья Бровкины, Федосей Скляев и Гаврила Авдеевич Меньшиков — знаменитые корабельные мастера, сопровождавшие Петра Алексеевича из Воронежа на Свирь, подрядчик — новгородец — Ермолай Негоморский, поблескивающий глазами, как кот ночью, Терентий Буда, якорный мастер, да Ефрем Тараканов — преславный резчик по дереву и золотильщик. |
| — Хорошо поплавали, командор. Неплюев побагровел до пота, колючие глаза его от напряжения увлажнились, — царь назначал его командором — флагманом эскадры… Петр Алексеевич ничего больше не прибавил — вытягивая длинные ноги и царапая башмаками по смоляному борту, стал спускаться в шлюпку. Сел рядом с Меньшиковым, ткнул его локтем. — Рад, что встретил, спасибо… Значит, и вас — с викторией: Шлиппенбаха разбили?.. — Да еще как, мин херц… Аникита Репнин налетел на телегах на него около Вендена, а полковник Рен с кавалерией, как я ему тогда посоветовал, преградил дорогу в город… Шведу — хочешь не хочешь — принимай бой в чистом поле… Разбили Шлиппенбаха так — сей иерой едва ушел с десятком кирасир в Ревель. — Все-таки и в этот раз ушел… Ах, черти! — Уж очень увертлив… Пустое, — он теперь без пушек, без знамен, без войска… Аникита Иванович потом с полпьяна плакался: «Не так, говорит, мне жалко — я Шлиппенбаха не взял, жалко его коня не взял: „птица!“ Я ему выговорил за такие слова: „Ты, говорю, Аникита Иванович, не крымский татарин — коней арканить, ты — русский генерал, должен иметь государское размышление…“ Так с ним поругались, страсть… И еще — новинка: из Варшавы прискакал передовой, — король Август посылает к тебе великого посла… Хорошо бы этого посла принять уж в самой Нарве, в замке… А? Мин херц? Петр Алексеевич слушал его болтовню, щурился на зеленую воду, покусывая ноготь. — Из Москвы были вести? — Да опять тебе докука: был посланный от князя-кесаря, — писем, грамот приволок целый короб… Был проездом в Питербург Гаврила Бровкин, привез тебе из Измайловского письмецо. — Петр Алексеевич быстро взглянул на него. — Оно при мне, мин херц. Да еще — четыре дыни парниковых, вез их — завернуты в бараний тулуп, за ужином попробуем… Рассказывает — в Измайловском тебя ох как ждут, все глаза проплакали… — Ну, уж это ты врешь! — Лодка подошла боком к песку. Петр Алексеевич выскочил и полез на берег, где над водой стоял шатер Меньшикова. Ужинать сели в шатре — вдвоем. Петр Алексеевич, сутулясь на седельных подушках, ел много, — проголодался на Шереметьевых харчах. Меньшиков щепетно-неохотно брал с блюд и больше пил, прикладывая ладонь к широкому шарфу, туго повязанному по животу, — любезный, румяный, с лукавыми огонечками свечей в ласковых синих глазах. Осторожно, чтобы не увидеть ни малейшего неудовольствия на похудевшем и спокойном лице Петра Алексеевича, он рассказывал про нового фельдмаршала Огильви. |
|
|
