| Оправившись от первых обворожительных впечатлений нового знакомства с иноземцами, пришедши в некоторое самообладание, но уже не в силах будучи освободиться вполне от нового настроения, которое овладело его душей, он выбрал из нового учения то, что прямо или косвенно давало ответ на ряд гражданских и церковных вопросов его времени, вызванных реформой Петра. Одного из самых главных положений протестантства, оправдания одной верой он не заимствовал и никому не проповедовал о нем. Сам громовой обличитель его, Стефан Яворский , утверждал, что «иные выводы Тверитянова от своего вымыслу в новую догму написаны», что некоторые из них согласны с учением православной церкви, а иные не признаются и противниками ее. Видно, что это был человек, глубоко возмущенный низким нравственным уровнем современного ему общества, его суеверием, религиозным формализмом, невежеством, человек, который желал выхода к лучшему, требовал новых наставников и руководителей для народа, радел о его благе, умственном преспеянии. Выводы тетрадей Тверитянова, некоторые главные положения его учения, по их мотивам и целям, не те ли, которые мы встречаем в законодательных актах Петра, (в пунктах, напр., о монашестве), в духовном регламенте, в проповедях и трактатах Феофана Прокоповича ? Но желая вместе с чужими людьми блага своему народу, он, к прискорбию, делает ему больше зла. Желая заимствовать от наставников самое лучшее: свободу мысли, глубину исследования, дух критицизма, он незаметно для себя самого перенимал и усвоял едва ли не самое худшее. Вместо преследуемого им обновления и созидания общества, он вносит в него разорение, разрушение, со своими наскоро схваченными у других разрушительными тенденциями, необдуманными, неприязненными к условиям и потребностям своей местной среды, он все ломает и сокрушает, ничего прочного не созидая. Стараясь искоренить дух заблуждения и пороки времени, он вводит другие пороки и заблуждения, так что не столько служит своему народному делу, сколько незаметно для себя самого, становится послушным орудием в чужих руках, распространителем идей своих наставников. |
| 13 мая. Суббота. Сделав небольшую прогулку утром в девятом часу, затем весь день до 6 ч. работал над биографией. Около 7 ч. отправился к Богоявленским, где были Егоровы и Богословские. Миша [Богословский] был в студенческой тужурке. Наша интеллигенция, в особенности, например, так называемый, «третий элемент» – разного рода служащие в земствах – отличалась большим идеализмом: делать для народа, служить народу и т. д. Только и слышалось. И вот теперь этот самый народ, ради которого она отрекалась от собственных благ, ругает ее «буржуями» и преисполнен к ней самых враждебных чувств. Крестьяне и слышать не хотят о земстве и требуют уничтожения земств уездных и губернских. Где границы между идеализмом и близорукою глупостью? 14 мая. Воскресенье. Весь день за биографией Петра. Заходил ко мне молодой человек Добролюбов, оставленный по русской истории при Варшавском университете И. П. Козловским. Теперь Козловский состоит директором Нежинского института 749 , а его кафедру в Варшавском университете занял Шевяков (?) – кто такой, мне решительно неизвестно. Добролюбов, встречая от него не совсем доброжелательное отношение, думает держать экзамен при Московском университете и беседовал со мною по этому поводу. Вечер у Богословских. Мише [Богословскому] по случаю окончания им курса я подарил сто рублей. 15 мая. Понедельник. Работа над Петром. Вечером заседание ОИДР, посвященное памяти Е. В. Барсова , с докладами Б. М. Соколова и слишком пространным и водянистым И. М. Громогласова. Вот что значит не готовиться к таким выступлениям. Интересное сообщение экспромтом сделал Гр. Петр. Петровский 750 о знакомствах Барсова в среде старообрядцев и, в частности, о знакомстве его с Н. А. Бугровым. 16 мая. Вторник. Новая тревога: в Севастополе столкновение между главнокомандующим Черноморским флотом адмиралом Колчаком и Советом рабочих и солдатских депутатов. Адмирал – гордость русского флота – просит об отставке! 751 За последнее время мелькала надежда, что Черноморский флот будет зерном, из которого вырастет дисциплина в армии. Никогда Русская земля не терзалась так, как сейчас терзается, на границе бездны и позора. Был на Курсах, видел там каких-то косматых, волосатых и пейсатых молодых людей, делегатов от большевиков и меньшевиков, устраивающих там свои собрания. Остальное время дома и много работал над биографией Петра. Вечером была у меня бывшая моя ученица Менцель, но Л[изы] не было дома, так что она посидела немного. Умер внезапно К. Н. Успенский ! |
| 562 В виду сего Смарагд хлопотал, чтобы «при удобном случае, когда все казённые имения по Витебской губернии отдаются на 12 лет в аренду, обращено было особенное внимание на истребление польского духа между казёнными крестьянами; а это не иначе может быть, как через отдачу тех имений в руки арендаторов православных» (см. письмо С.Д. Нечаеву от 7 февраля 1835 г. у о. Г.И. Шавельского, Последнее воссоединение с православной церковью униатов Белорусской епархии, стр. 34). Ходатайствуя о сём, Смарагд 20 января 1835 г. обращается к кн. Н.Н. Хованскому: «к невозможному никого обязывать не можно; по крайней мере, соблаговолите, М.Г., представив кому следует всю важность настоящего предмета, дать в сём случае елико возможно ощутительнейший перевес в пользу нашего русского православия»; 12 марта 1836 г. он просит об аренде им. Станиславово (в Полоцком у.) для Ивана Соколова , а 30 марта о том же по имению Струнь для Луки Ульяшенки. Напротив, православных и даже лютеран всячески отстраняли католики. Так, «при бывших в Витебской Казённой Палате на казённые имения торгах» «польский помещик г. Подвинский единственно из фанатизма и чтобы не допустить исповедников Греко-российского или Евангелического исповедания до взятия в (12 летнюю) аренду имения (Спас и Юревичи в Полоцком у.), вероятно по наущению целого общества здешних Белорусских помещиков наддал (к прежней цене 8.500 руб.) ещё 1.700 руб., несмотря на то, что не имеет благонадёжных залогов», дабы отвести поверенного барона Корфа, Динабургского купца лютеранина Ивана Кранихфельда (ср. выше стр. 310, 67 абзац начало: «Напр., И.Ф. Глушкову... о некоем Кранихфельде...». – Редакция Азбуки за которого 18 апреля 1835 г. и ходатайствует Смарагд пред кн. Н.Н. Хованским (см. в Витебском Губернском Архиве 1837 г. по описи, св. 2, д. 148, л. 1–70). 563 Так, Смарагд 3 января 1836 г. пишет губернатору Н.И. Шредеру, что униаты крестьяне казённого имения Чемес (в Полоцком у.) «лично взошли к нему с прошением» о желании принять православие, «но по сие время удерживаются от торжественного изъявления оного арендатором Чемесского имения католиком Мисуною и соединённым с ним связями, – к изнурительному отягощению их тяжкими работами в пользу арендатора сверх назначенных в контракте, – старостой Никифором Кирилловым. Первый из них, узнав о намерении всей волости обратиться в православие, самыми жестокими словами бранил одного из крестьян Петра Семёнова, называя его схизматиком, жидом и бунтовщиком, угрожая содрать кожу, если он осмелится сам поступить и соглашать других к православию. А другой староста Кириллов даже осмелился тяжко побить выборного Петра Феодорова, чтобы отклонить от присоединения и устрашить этим примером прочих крестьян, желающих присоединиться». См. в Витебском Губернском Архиве 1836 г., св. 3, д. 3, л. 1–24. |
| Вскоре после этого, в августе 1928 года, произошло событие в нашей якутской жизни, очень волнительное и все изменившее. Мы получили из Москвы посылку и много писем не почтой, а через Петра Владимировича Грунвальда; это был видный геолог Якутии, уже весьма немолодой человек. Он много лет руководил геологическими работами экспедиций в Якутию; подчинен он был Москве, и семья его была там, и он по тем временам и дорогам не один раз в год ездил из Москвы в Якутск, и дальше на север и обратно. Он был очень приятный, интересный, образованный и глубокий человек. Большого роста, а главное – необычайной толщины, он с трудом проходил в узкие двери нашего домика. Его приходы и интересные разговоры были всегда очень приятны Владыке Гурию и Папе. Недавно я увидела его могилу на Введенских горах в Москве. Письма, которые он нам привез, послужили поводом к обыску, вызову в ГПУ и решению о расселении отца и Владыки Гурия в разные места. Письма были о церковных делах, о сложном вопросе местоблюстительства Патриарха, о вступлении в эту должность митрополита Сергия и его обращениях, напечатанных в газетах. С отъездом тети Шуры из Абрамцева наши письма полны заботы о ней и о Юше, который лишился дома, семьи, уюта. Он работал тогда в Москве, в Музее народов СССР, имел угол, но это не родной дом. Отец пишет ему: «Ты у нас сейчас один, приуроченный к определенному месту и имеющий все-таки свой угол, а мы трое бездомные скитальцы». Брат преуспевал тогда в своих занятиях фольклором, и поездки их группы во главе с Борисом Матвеевичем Соколовым 243 сыграли роль в сохранении знаменитых Кижей. Для нас неожиданный, вернее все время угрожавший перевод из Якутска был нелегок. Мы сжились в нашей маленькой избушке и внутренне много получали от нашей размеренной, строгой жизни. Обрывалась также и научная работа по переводу якутской грамматики, которая была близка к окончанию. Первым уехал отец, один, с ближайшим рейсом парохода, шедшим вверх по Лене. Я осталась на некоторое время в Якутске – закончить дела на работе, ликвидировать или уложить вещи, проводить Владыку Гурия и Елизавету Ивановну в Вилюйск. Они ждали рейса парохода вниз по Лене, до Вилюйска. Жили мы с ними в мире и тишине, – расставаться было грустно. Я их проводила, а затем и меня проводили добрые друзья, с которыми за этот год и у меня сложились самые хорошие отношения. Олекминск. Сентябрь 1928 – нюнь 1929 г. |
| нимали флорентийскую унию, будто бы пало у них христианство под игом турецким), и следовательно – Епифанию оставалось только пользоваться уже готовыми (уже разработанными и надлежаще поставленными) доказательствами. Должно думать, что собственный живой пример киевской Руси представлялся для московских людей (тех немногих, о которых идёт речь) особенно убедительным доказательством. Не трудно было доказать от простого здравого смысла, что турки, как иноверцы, не могли повредить у греков православия; но недостаточно было одного здравого смысла, чтобы доказать, что греки не заимствовали ересей от латинян, ибо тут было нечто само по себе возможное, и в этом-то случае живой пример киевской Руси и мог служить убедительным доказательством. Если киевские русские, водя упорнейшую и кровавую борьбу с латинянами, в то же время горячо защищали неповреждённость православия у греков, то со слишком большею наглядностью ясно было, что они не признавали справедливости того, будто греки заражены были латинскими ересями. Следовательно, для московских Русских мог возникать только вопрос: не ошибались ли киевские русские относительно греков? Но в то именно самое время московские русские сознали превосходство киевского просвещения над своим невежеством; а таким образом они должны были допускать и признавать, что им – московским русским – с их невежеством естественнее было ошибаться насчёт греков, чем киевским русским. При этом должна была восставать перед глазами людей великая тень только что умершего Петра Могилы . Пётр (Могила) торжественно признал неповреждённость православия у греков чрез то, что представил на их соборное рассмотрение и утверждение составленный им катехизис (Православное исповедание веры): неужели и он, человек такого разума и такой ревности о православии, мог ошибаться относительно греков? Это обстоятельство, что тогда именно московские русские возвысились до того, чтобы сознавать превосходство просвещения над невежеством, доставляло Епифанию возможность ближайшим образом убеждать их в ошибочности их взгляда на позднейших греков. На разности с нами греков в |
| —65— надписью, что Пий IX «Petri annos in pontificatu Romano unus aequavit». Но, увы, слава Пия в этом отношении теперь померкла. Двадцатого февраля (нов. ст.) наступившего 1903-го года исполняется такой же двадцатипятилетний юбилей пребывания на римском престоле и настоящего папы Льва Пий IX перестает, таким образом, быть единственным, достигшим «лет Петра», и надпись на столбе храма придется, очевидно, исправить, поставив вместо «unus» – «primus». В настоящем случае юбилей представляется еще более знаменательным. Пий стал папой еще в полной крепости сил, когда ему было только 54 года, а его преемник вступал на престол уже шестидесятивосьмилетним старцем. Никому, конечно, тогда и на мысль не приходило считать возможным, чтобы этот старец, далеко не отличавшийся притом крепким здоровьем, мог дожить до своего двадцатипятилетнего юбилея. А между тем, вопреки всяким ожиданиям, он благополучно совершил этот долговременный и многотрудный путь своего служения, достиг редкого в наше время долголетия и уже девяностотрехлетним старцем все-таки «annos Petri aequavit». Любители интересных сопоставлений, быть может, в особенности обратят еще свое внимание на то, что оба эти, неслыханные дотоле, папские юбилеи празднуются именно после 1870-го года, т. е. после того горького для папства момента, когда оно утратило свою политическую власть, и когда римский первосвященник перестал быть государем. Горячие приверженцы папства утверждают, что теперь «святой отец» в неволе, вынужден терпеть всякого рода обиды и огорчения и даже в исполнении своих высоких обязанностей так ограничен и стеснен, что, по справедливости, именуется «ватиканским узником». И что же? На пространстве восемнадцати веков ни один папа не мог похвалиться двадцатипятилетним долголетием своего служения и только те двое, которые будто бы в обидах и в неволе, которые из государей превратились в ватиканских узников, – празднуют свои юбилеи. По-видимому, эта неволя и эти узы служат им на пользу. А если по примерам настоящего можно гадать о будущем, то для последующих преемни- |
| И в ладошки, и в три ножки» (Мисс. Обозр. 1904, ч. I, с. 1175). По словам Преображенцева (Тул. Е. В. 1867, 6, с. 208), хлысты на одном радении «подпевали под голос пророчицы следующим напевом: «ога, ога, ог, магог». 1068 Дело Тамбовского окружного суда о принадлежности кр. села Инжавинья, Кирсанов у., Антипа и Петра Федуловых Колесниковых к хлыстовской секте и о совращении ими в эту секту других (196 и 203 ст. Улож. о наказ); началось 25 ноября 1897 г., решено 11 дек. 1898 г.; 371 / 98 (следственное производство), л. 19. 1072 Свящ. Соколовский, Секта малеванцев среди штундистов в с. Петроострове Херс. г. (Правосл. Путеводитель, 1906, т. I, с. 758, 760); Кальнев, Секта малеванцев в Херсон. г. (Мисс. Обозр. 1903, 18, с. 1004–1005). Ср. рассказ в Мисс. Об. за 1896 г., март, кн. I («Малеванское движение в южно-русской штунде»), с. 41, о языкоговорении малеванского проповедника в с. Табуровке, Васильков. у., Киев. г.: во время кружений, он «вдруг упал на землю и в судорогах и корчах начал лепетать бессмыслицу звуков, в роде: «абун, татораба, кендити, пелеман ля ля». К сожалению, из статьи не видно, описано ли здесь действительное происшествие, или придуманное автором. 1075 Дело Тамб. окр. суда о Верхоценских хлыстах Я. Попове и Μ. Ушаковой, 2481 (след. производство), л. 42, 38. 1079 Н. Орлов, Ирвингизм (Правосл. Обозрение, 1877, ч. 2, с. 282–283) E. Miller, The history and doctrines of irvingism, vol. I, London, 1878, p 73. 1080 Наглядное представление о сектантском глоссолалическом письме можно составить на основании снимков с образцов автоматического письма совершенно неграмотных медиумов. См., напр., Gabriel Delanne, Recherches sur la médiumnité, Paris, 1902, p. 409 et suiv. 1082 Eusebii Pamphili Historia ecclesiastica, lib V, c. 16 (Migne, Patrol., s. g., t. XX, 465 C). Ср. слова свящ. Сергеева о хлыстах: «вдруг, как не истовые, вскрикивают, вспрыгивают, приходят в энтузиазм, нечто пересказывают и говорят иными языками» (Чтения общ. ист. и древн. росс. 1873, ч. I, с. 34–35). |
| У одного автора мы нашли такое противопоставление: «Подавляемые мощной рукою Петра, стрельцы свое политическое угнетение думали вознаградить своеволием в области религиозной»; и точно так же: «Укрощаемая несокрушимой силой единодержавия Украина силилась найти простор для мятежного своего духа в своеволии религиозном» ( Иван Соколов . «Отношение протестантизма к России в XVI и XVII веках». М., 1880, с. 190; автор правоверен и архаичен, но у него собран фактический материал). Такого рода противопоставления совершенно произвольны и так сказать «механистичны». «Религиозное своеволие» раскола не было суррогатом политического протеста, как рисует его этот автор, а соединялось с этим протестом, выросло на основе закрепощения крестьян и правительственного гнета. Параллель идет дальше. Она простирается также на экономическую роль старообрядцев и сектантов. Мы знаем, что гугеноты, пуритане и секты Реформации были пионерами в области торговли и промышленности. Такими же пионерами были русские раскольники и сектанты. Как на Западе гугеноты и сектанты, так в московской России старообрядцы отличались трудолюбием, исправностью, солидарностью, трезвостью и т. п. качествами. Это можно объяснить не только тем, что еретики исключались из привилегий, даваемых государством правоверным гражданам (объяснение Зомбарта); в еретики шли как на Западе, так и в России наиболее активные и энергичные элементы населения. По-видимому, именно здесь была зарыта собака. Раскольники не потому «брались» за промышленность, чтобы задобрить правительство и ослабить преследования; здесь должна была быть более глубокая, внутренняя связь, между религиозной надстройкой и экономическим базисом, примерно та же, что и в Западной Европе (а также в американских колониях религиозных беженцев). Неправильно также противопоставление преобладания «простонародья» в первоначальном старообрядчестве позднейшему преобладанию купечества; оно неправильно в том отношении, что уже на первых порах, причем даже в социальных низах, раскол имеет экономическую подоплеку и связан с пионерством в экономической области. Здесь тоже можно провести параллель, с Западом, с ролью низов в первых шагах раннего капитализма, ролью, на которую указывают Вернер Зомбарт 312 и Макс Вебер 313 . |
| —47— 1828 г. цать или сорок голосов какой-нибудь догматик или ирмос, деревенские бабы со всех ног бегут к нашим окнам посмотреть, что тут делается; и когда услышат, что мы поем что-то церковное и божественное, а не мирские песни, приходят в умиление и начинают класть на окна – кто калачик, кто крендель, а иная копеечку или грошик. Кому доставались в руки эти усердные приношения, не помню; по всей вероятности, – таким забиякам, как помянутый мной Пётр Соколов, потому что и во втором классе был между нами подобный Соколову лентяй, – по фамилии Веселовский. Иногда же через отверстые окна привлекалось внимание проходящих мимо училища неистовыми криками и плачем учеников, подвергавшихся за леность или шалость сечению розгами. Из моей домашней жизни, во время учения моего во втором приходском классе, живо сохранилось в моей памяти следующее обстоятельство. Нам, в летние жары, дозволено было купаться в реке, но не иначе, как под наблюдением наставников. Для сего, в определённый час, мы должны были собираться в квартиру учителя и все вместе идти на реку. Раз Константин Николаевич повёл нас купаться в Тезе. Когда он и мы разделись, и вошли в реку, он взял меня, как любимого ученика, на руки и пошёл со мной в глубь реки. Может быть, он хотел научить меня плавать; но мне показалось, что он хотел меня утопить: я закричал изо всей мочи и вцепился ему в лицо ногтями, забывши о том, что он мой учитель. Кончилось, разумеется, тем, что он должен был возвратиться со мной к берегу, и я с тех пор полно купаться с учителем. Кстати о купанье. Не научившись ещё плавать, я вздумал раз, во время вакации, дома пойти на реку один и выкупаться. Не зная местности, я вошёл в воду и тотчас же, по отлогому песчаному дну реки, с ужасом очутился под водой и, обратившись лицом к берегу, начал барахтаться руками, но не мог сделать по песчаному дну реки ни одного шага вперёд. Тут-то я почувствовал беду. Между тем, вдруг какая-то непостижимая сила выдвинула меня сзади из воды, и я очутился у берега. Озираясь кругом, я не заметил около себя никого. |
| Я сошел с лошади, отдал ее держать Савельичу, а сам вошел в избу, или во дворец (как называл ее мужик). Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, – всё было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они приготовились встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. «А, ваше благородие! – сказал он мне с живостию. – Как поживаешь? Зачем тебя бог принес?» Я отвечал, что имею лично до него дело и что прошу его принять меня наедине. Пугачев обратился к своим товарищам и велел им выйти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места. «Говори смело при них, – сказал мне Пугачев, – от них я ничего не таю». Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, щедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал Белобородов; второй – Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Несмотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение, и я на минуту позабыл о причине, приведшей меня в пристанище бунтовщиков. Пугачев мне сам напомнил о том своим вопросом: «От кого и зачем ты ко мне послан?» |
|
|
