| Но вдруг Старец говорит им: «Да ведь вы обедню-то проспите». – Те отвечали: – «Ну зачем же, Батюшка, просыпать-то; мы попросим гостиника, чтобы он нас разбудил». – Но Старец настаивал на своем: «Нет, проспите, проспите обедню». – Подумала и Паша: «Ну как это так можно, чтобы монахини да проспали обедню?» На другой день после утрени прилегли все отдохнуть. Проснувшись, Паша спрашивает встретившегося с нею гостиника: «Что, к обедне ударяли?» – «Чего ударяли, – отвечает гостиник, – обедня теперь уже на отходе». Очень смутилась проспавшая обедню Паша и тотчас же, убравшись, с своею товаркою, обе поспешили к Старцу. Обедня, между прочим, уже окончилась, и в его келлии стояли пришедшие получить от него напутственное благословение вчерашние монахини. Не обращая ни на кого и ни на что внимания, смущенная Паша повалилась в ноги к Старцу, прося прощения в своем неумышленном грехе: «Простите, батюшка, ведь мы обедню-то проспали». – А Старец в ответ: «Ну вот, а все про меня говорят, что я знахарь, что я узнаю. Где ж я узнал-то? Я вот про них говорил, что они проспят, а они не проспали; про вас же я вовсе и не говорил, что проспите, а вы проспали. Где же я узнаю? Какой же я знахарь?» В другой раз вместе с Пашей стояли около Старца приехавшие из Калужской Тихоновой пустыни два монаха, Михаил Иванович Антимонов и Алексей Поликарпович Бочков. Обратившись к ним, Старец спросил: «А что, Паша будет наша?» – Взглянув на девочку, Антимонов ответил: «Да кажется, Батюшка, что будет наша». – «То-то, – поддакнул Старец, – и я также думаю, что Паша будет наша (т. е. монахиня)». Неоднократно в присутствии Паши приходил к Старцу один послушник. Но всякий раз, как только, бывало, он придет, Старец спросит: «Кто там?» Послышится ответ: «Послушник ваш». – На это Старец возражал: «Какой послушник? – Помещик». Вскоре послушник этот вышел в мир и женился. Еще, по рассказам Паши Труновой, приведена была при ней к Старцу о. Леониду шестью человеками одна бесноватая. Как только она увидела Старца, упала пред ним и сильно закричала: «Вот этот-то седой меня выгонит. |
| И с тех пор Ксюша как-то присмирела. Недавно вот на церковном дворике снег убрала. Хотя и не просил вроде никто. Да, с отцом Владимиром она теперь неизменно здоровается. – Это потому, что я в подряснике теперь всё время! – уверен батюшка. Наверное, он прав; такой «бронежилет» ведь не только тело защищает, но и душу приводит в особое состояние. И не только тех, кто его носит, конечно. Не знал Семинарист Паша не то чтобы не любил тещу , нет: он снисходительно позволял ей любить себя. Теща жила в деревне далеко от города, так что времени на снисхождение хватало. Его хватало даже на поздравительные открытки – теща принципиально не владела интернетом, поэтому приходилось иногда браться за ручку. Семинарист Паша считал себя культурным человеком. Если честно, то тещу он даже немного презирал, считая ее воплощением провинциальной отсталости. То смеется невпопад, то разговаривает громко. Перед трапезой не молится, да и после тоже – Паша настоял на прочтении молитв хотя бы в то время, пока гостили у тещи в доме. Был очень доволен провинциальной уступчивостью. Более всего презрение было обосновано вскрывшимся за умной беседой об истории тещиной семьи печальным фактом: тещина мама, оказывается, рушила в 1930-е годы сельский храм, на остов которого Паша, приезжая на пироги, любил трагически взирать из окна, ожидая, пока истопится баня. Вслух цитировал любимых преподавателей, желая поскорее выбраться в цивилизованное общество. Громких обвинений в адрес безбожных советских поколений и изобличений Паша себе не позволял. Так – мелкие колкости. Теща молча их выслушивала, а жена просила сильно не язвить, не обижать маму. Семинарист снисходил к ее просьбам. Теща, провожая молодую семью, всегда помогала деньгами. Колкости прекращались еще на пару недель. Жена была счастлива. Во время Рождественских праздников снова гостили в провинции. Красиво все-таки. Храм, хоть и разрушенный безбожными предками, светился радостным достоинством, а снег сглаживал изъяны выщербленных стен и закрывал черные пустоты окон. Паша поднял вдруг глаза и увидел на куполе крест – кажется, раньше его не было. И окна были закрыты не снегом, а стеклами в полиэтилене. Непонятно. |
| Мы смотрели в глаза друг другу, и что-то у нас было… И щетка была живая – сама Паша. Я схватил щетку и потянул, и мы принялись возиться. Она ловко вертела щеткой, выкручивая из рук и упорно смотря в глаза, и толкнула меня коленкой. Я почувствовал ее ногу, и меня обожгло огнем. Я перехватил за кисти и стал тянуть. Разгоревшееся ее лицо приблизилось, и я чуть не поцеловал ее. Губы ее кривились, глаза смеялись… Вдруг она строго зашептала: – Оставьте… услышат, возимся… Нехорошо, оставьте… От ее шепота мне стало приятно-жутко, будто мы знаем что-то, только одни мы знаем, чего другие не могут знать. Я отнял руки. – Сама начала возиться…! – сказал я, задыхаясь. Она запыхалась тоже, измяла фартук. Глаза ее блестели. – Рано вам возиться!… – сказала она насмешливо, стукая под столом и взглядывая плутовато из-под локтя. – Почему это рано?… – Потому! Усы не выросли… Я не смог ничего ответить. – Смотрите, не скажите! – погрозилась она от двери, разглаживая фартук. – Всю измяли, баловники… Меня охватила радость, что она так сказала, что у нас с ней что-то, чего другие не могут знать. Она ушла, а я долго ходил по комнате, вспоминая ее лицо и руки, и открытые пажом ноги. Паша – женщина… и у меня с ней – что-то… Неужели мы с ней влюбились?! Она принесла подснежники… Я стал разбирать каракули. Как же дальше?… Боже, как это хорошо!… «Ты мне даешь намек… Что полевой цветок… Увянет под косой жестокой! И буду горевать о деве синеокой!» Конец, больше ничего! Все. Но почему – увянет под косой? Очень понятно, потому что… В восторге я засновал по комнате. «Синеокая дева… ты, Паша! Ты дева, но ты – женщина, чудная женщина! Ты придешь ко мне и скажешь, стыдливо прошепчешь: „я – твоя“!» У меня замутилось в голове. Я наклонился к подснежникам и поцеловал их свежесть. Пахли они так нежно, тонко, как будто хлебом. Я увидал – «Первая любовь»! И страстно поцеловал страницу – Зинаиду. В голубом платье, стройная, с алыми свежими губами, как у Паши, она улыбалась мне. – Ми-лая! – зашептал я страстно, сжимая пальцы, – приди ко мне… покажись мне, какая ты?!. Я зажмурил глаза до боли. И увидал ее, создал воображением. Увидал – и забыл сейчас же. VI А Паша уже на дворе, звала: – Да Григорий!… И куда его шут унес?… – В трактир с земляком пошел… – сказал от сарая кучер. – Хочешь подсолнушков, угощу? Через тополь мне было видно. В начищенных сапогах с набором, в черной тройке на синей шерстяной рубахе и в картузе блином сидел в холодочке кучер и грыз подсолнуш-ки, клевал в горсть. Паша подошла и зачерпнула, а он опустил горсть в ноги и защемил ей руку. – Во, птичка-то на семечки попалась!… – Да ну тебя, пусти… хозяева увидят! – запищала она, смеясь. Мне стало неприятно, что она и с кучером смеется, – и как он смеет! – и я сказал про себя – болван! Она сбила с него картуз и вырвалась. – У, демон страшный, – крикнула она со смехом уже с парадного, – свою заведи и тискай! – В деревне свою забыл, далече… – лениво отозвался кучер, грызя подсолнушки. «Молодчина, Паша!» – подумал я. |
| Июль 28, Воскресенье. Богатый еврей из Бухареста Коэн, державший карантин в соседней со мною комнате, говорил мне, что в России всем евреям, еврейкам и их детям велено одеваться так, как одеваются русские, и что в Молдавию и Валахию возами везут старинные головные уборы жидовок 11 . А я уверял его, что в России и Польше евреи пользуются большой свободой религиозной и гражданской и что перемена одежды их доказывает не гонение правительства, а благоразумное сближение евреев с христианами и возвышение их до уровня с ними. О приголублении их к нашей церкви посредством такого возвышения я не досказал Коэну. Июль 29, Понедельник. Пограничные карантины похожи на птичники. Каких не встретишь тут пташек в человеческом образе? Каких не наслушаешься речей? Один молдаванин, высокий, тонкий, поджарый, ходивший с маркитантами за нашими полками в последнюю войну с Турцией и выучившийся русско-солдатскому языку, сидел со мною в карантине и рассказывал про удальство и философию наших казаков. Сохраняю два рассказа его, но передаю их своей речью. «Однажды небольшой отряд казаков возвращался к своему стану после поисков скотинки. Вечер уже подрастал к ночи. Один казак отстал от своей дружины и опрометью поскакал в турецкий лагерь, который виден был вдали. Он похвалился своим товарищам, что закурит там свою трубку. Воткнув пику в землю подле первой палатки и привязав к ней свою лошаденку, он вошел в ставку, а ставка была пашийская, – поклонился туркам и, не говоря ни слова, подсел на корточках к мангалу (жаровне), разгреб в ней пепел, достал горячий уголек, наложил табаку в трубку свою и закурил ее 12 . Паша тотчас позвал переводчика и спросил казака: зачем он приехал. «Дорогой потерял я губку и кремень, – отвечал казак; – нечем было закурить трубку, так вот я и прискакал к вам достать у вас огня, достал и спасибо вам, ваше благородие». Паша похвалил своим офицерам удальство казака и приказал привести в ставку свою трех, самых смелых, наездников турецких. Они явились. Паша рассказал им про казака и вызывал из них охотника съездить в русский лагерь и закурить там свою трубку. Но ни один не осмелился. Тогда паша выслал их вон, а один офицер подошел к казаку и вынул у него саблю из ножен. Все стали рассматривать ее и не путем дивились: как такою дрянною саблею можно рубить богатырей. Казак стоял, смотрел и молча курил свою люльку. Когда же офицер стал отдавать ему саблю, то казак попятился назад и сказал чрез переводчика: «Эту саблю дал мне Государь мой, и только он один может и взять ее у меня и возвратить ее мне. Итак, я не принимаю ее от вас: отошлите ее Государю моему». Веселый паша, выслушав это, хлопал в ладоши и кричал: пеки! пеки! Пошутив над своими офицерами, он велел им дать по червонцу смелому воину русскому. Казак получил червонцы, вложил свою саблю в ножны, вскочил на коня, и был таков. Все эти червонцы достались маркитантам. Удалые казаки пропили их». |
| А в это время поступали новые донесения об удачных наступлениях и в Нижне-Дунайском отряде, и в Рущукском отряде Цесаревича, и о дальнейшем движении генерала Струкова на Родосто... Между тем турецкие уполномоченные, все время следовавшие с Главною Квартирою от Казанлыка, также получили очень важную телеграмму из Константинополя, в виду чего просили Его Высочество принять их. На следующий день, 18-го января, состоялась аудиенция, во время которой уполномоченные беспрекословно приняли как предварительные условия мира, так и условия перемирия. Подавленный тяжелым положением Намык-паша сказал Великому Князю: «Ваше оружие победоносно, ваше честолюбие удовлетворено, зато Турция погибла. Мы принимаем все, что вы желаете» В присутствии Начальника Штаба и А.И. Нелидова в течение часа продолжалась аудиенция уполномоченных у Великого Князя, Который остался очень доволен вынужденною сговорчивостью пашей. На следующий день, 19 января, уполномоченные Сервер-паша и Намык-паша были снова приняты Великим Князем и в 6 ч. в. подписали, Вместе с Его Высочеством, протокол о принятии предварительных оснований мира и условия о перемирии. Паши уехали, и к Начальнику Штаба пришли Неджиб-паша и Осман-паша, чтобы вместе с генералами Непокойчицким и Левицким, согласно указаний Главнокомандующего, назначить демаркационную линию, которая вскоре и была определена без затруднений. Условия перемирия между русскими войсками и их союзниками с одной стороны и турецкими войсками с другой были подписаны Начальником Штаба и его помощником и Неджибом и Османом-пашами Разрешалось историческое событие чрезвычайной важности Великий Князь телеграммою донес Государю о подписании протокола и поздравил Его Величество с благополучным окончанием предпринятого Им святого дела. Главнокомандующему Кавказскою армиею Великому Князю Михаилу Николаевичу была также послана соответствующая телеграмма; всем отрядам приказано было прекратить военные действия. Когда Его Высочество вышел в зал к собравшимся генералам и офицерам и объявил им о подписании условий мира и перемирия, раздалось восторженное «ура», а на улице хоры музыки грянули «Боже, Царя Храни». Радостные клики и «ура», перекатываясь, разносились по всему городу. |
| 1 . Казанскую Божию Мать, 2 . Скорбящую Божию Мать, 3 . Всех святых. 4 . Святцы, сентябрь месяц. Престолы и жертвенники не потревожены и ничего не набезображено. Пошел к старосте и к участковому милиционеру. Также сообщили в районный отдел уголовного розыска, оттуда прибыли работники, осмотрели, составили бумагу и сказали, что будем принимать соответствующие меры. Что будет, время покажет. Не жалко икон, потому что как я умру, служить некому будет, а то обидно, воруют люди молодые, прекрасно воспитанные и образованные. Имеют полную возможность работать где угодно, хоть в городе на производстве, хоть в любом колхозе. Везде жить можно прекрасно. Но почто воруют? На что иконы? Все равно не молятся. Не пойму, не моего ума дело... Вот так. Игумен Павел, 7 октября 1978 года, село Верхне-Никульское. 12-го марта 1979 года. Понедельник, ездил в город Рыбинск навестить старушку, жительницу нашего села Арлапову Парасковью Тимофеевну, 91 год. Она сроду не была в замужестве – «девка нерядиха». Вся ее жизнь прошла, работа да забота, а характер то – огонек: Хочу спастися, но до меня не дотронися! Вот так и жила наша Паша. Пока была в силе, всё было прекрасно, где день, где неделю приют находила у всех. Но вот пришла глубокая старость, стало самой себя не обслужить, а кто будет возиться со старухой? Да притом же с брюзгой. Здесь у нас в селе большинство в преклонном возрасте, всем самим до себя, а старость не радость, захирела наша Паша. Вот тут и оказала неоцененную услугу председатель Веретейского Сельского Совета, Нина Николаевна, а фамилию не знаю. Отхлопотала Пашу в Дом престарелых. Дала человека, который доставил ее до места в Гаютино. Устроили все по-хорошему, да сохрани Ты, Господи, Нину Николаевну за еённую заботу! Живет Паша, пишет, что хорошо. Всем довольна, но соскучала. Вот и собрались две ее приятельницы навестить ее в Гаютине. Наварили, напекли, сели-поехали, до Пошехонья доехали, там ночевали. Пошехонья не видали, в Гаютино не попали, вишь ты, дороги нет! А может, толку? Ладно, хоть сами-то домой вернулись. Бойки-то дома, за мужневой спиной. Но вот получили известие, что Дом престарелых переведен из Гаютина в город Рыбинск. Вот и надумали мы навестить нашу Пашу. Сказано, сделано! Саша, Паша да я третий поехали, а почто? Приехали в Рыбну рано, около семи часов утра, а куды пойдешь? В такую-то рань. Пообогрелись и пришли в Дом – интернат на улице Н. Папушевская в 10 часов. Это колоссальное, прекрасное трех-, а пожалуй, и четырехэтажное здание. Масса свету, идеальная чистота, вежливое обращение. Дежурная нам все рассказала, на каком этаже, в какой комнате. Предложили нам раздеться в особой комнате, что мы и выполнили. Дали белоснежные халаты, показали комнату, и вот наша Паша. |
| Конечно, если Ричард отыщет в лесу Герасика, тот расскажет, что Алиса попала в плен к Охран-паше, но больше он ничего поведать не сможет. И прискачут тогда спасители в столицу, к королю или Охран-паше, а те сделают большие глаза: «Какая такая Алиса? В жизни не видали никакой Алисы! Ищите где хотите, все двери перед вами распахнуты…» Алисе стало себя жалко. Ведь она только-только начала жить. — Может, вы меня отпустите? — спросила она у Охран-паши. — Ведь я ничего не сделала. Она говорила негромко, чтобы ее не слышали стражники. — Погоди, — сказал Охран-паша, — сейчас доберемся до дворца, там и разберемся, кто прав, а кто виноват. — Но за что меня судить? — А кто сказал, что тебя будут судить? Тебя только будут допрашивать. И Охран-паша рассмеялся. Ну и неприятный же был у него смех. Лицо красное, круглое, а посреди него торчит носик, как клюв, остренький и блестящий. Все кажется, что он наклонится и начнет тебя колоть этим носиком. И глаза у него, как у совы — круглые и неподвижные. Он смеется, а глаза смотрят, как две черные пуговицы. Когда они проезжали стороной заброшенный замок, оттуда из чащи снова донесся вой неизвестного чудовища. Стражники сбились в тесную толпу — испугались. А над лесом поднялся столб черного дыма. — Ох, и дымит сегодня чудовище! — сказал одноглазый стражник. — Видно, серчает. — Жертву бы ему принести! — сказал другой. — Разговорчики в строю! — рявкнул Охран-паша. Пришпорив лошадей, стражники поспешили проехать страшное место. Вскоре показался город. Лошади поскакали веселее, стражники принялись обсуждать, что сегодня на обед. Городские ворота оказались закрытыми. Пришлось стучаться. Стражники с той стороны спросили пароль, а Охран-паша пароля не знал, потому что уехал из столицы до того, как король его придумал. Пререкались, наверное, минут десять, пока не появился астролог Сатурныч, который велел приоткрыть ворота на цепочку и высунул наружу свою бороду. — Это ты, Охран-паша? — спросил он. — Именно я. Пусти скорее, мои стражники с голоду подохнут. К тому же я добычу привез. |
| Тогда сераскир Вели-паша замыслил заманить русского военачальника с его войском внутрь турецкой страны и, окружив со всех сторон, погубить вконец. У сераскира было тридцать тысяч. Будучи уверен в превосходстве своих сил пред русскими, сераскир не задумался оставить незанятым и свободным для русского войска проход через Перекопские теснины, которые уподоблялись древним Фермопилам: говорили, что там десять человек могут остановить многотысячное войско. Но у русских были благоприятели между турецкими подданными: то были молдаване и валахи; они сообщили русским о незанятом проходе. Их так много являлось к Миниху с изъявлением готовности служить русской императрице, что генерал-фельдмаршал составил из них целый полк, назначив над ним командиром сына бывшего молдавского господаря, Кантемира. Эти-то союзники, связанные с русскими одною верою, показали им дорогу, и русские не только прошли удобно через тесный путь, но и провели туда всю тяжелую артиллерию и багаж. Войско очутилось на просторной равнине. Вели-паша не только не раскаялся в своей оплошности, напротив, был очень доволен, думая, что теперь-то может легко взять в полон всю русскую армию. 16 (27) августа русское войско стояло лицом к лицу с турецким. Впереди стоял Вели-паша на высоком месте у деревни Ставучан, в стане, укрепленном батареями. Влево от русских расположился хотинский паша Кальчак с серденгестами (т. е. беспощадными); он был прикрыт лесами и неприступными горами. Вправо стоял Енч-Али-паша с турецкой кавалерией или спагами: его войско упиралось сбоку в горы, которые тянулись до реки Прута. Позади русских стоял хан Ислам-Гирей с белогородскою ордою. Неприятели замкнули русских со всех сторон. Русские устроились тремя четвероугольниками и отбивались от нападений успешно. Но им невозможно было добывать фураж и даже выпускать лошадей и скот пастись. Положение наступало ужасное, почти такое же, как при Петре на берегах Прута. Приходилось либо сдаваться, либо отчаянно пытаться вырваться. Миних, окинув глазами неприятельский стан, заметил, что протекавшая влево от неприятельского стана болотистая речка 351 не так непроходима, как полагали турки, оставившие эту сторону без укреплений, в уверенности, что сама природа защищает их там достаточно; Миних сообразил, что туда возможно пройти, поместивши по болоту фашины и построивши на речке мосты. |
| — Откуда айпад-то? – спросил он брата охрипшим от зависти голосом. — Я в храм хожу рядом с домом. У нас приход очень дружный. Наш алтарник Павел Николаевич – человек богатый и очень добрый. Он и храм строить помогал, и богадельню содержит, — начал говорить Паша. — Мне эти подробности ни к чему, — перебил его Никита. – Ты на вопрос отвечай! — Я и отвечаю. Айпад мне подарил Павел Николаевич, когда я городскую олимпиаду по математике выиграл. «Он еще и отличник» — снова уколола зависть Никиту. — А чего это он айпадами разбрасывается? Небось, хочет в царствие небесное попасть. Так богатым туда вход воспрещен! — Это не так. В царствие небесное и богатый может войти, только ему труднее это сделать, чем другим людям. Деньги – большое испытание для человека. Кстати, как и бедность. Бедному трудно не завидовать богатому, а богатый человек боится бедности. Можно убить за кошелек, а можно убить, чтобы его не лишиться. «Ишь, какой умный, — подумал Никита. – Все правильно говорит». — А ты чем увлекаешься? – Паша закончил разбирать вещи и сел на стул. — Зимой в хоккей с ребятами гоняем, летом в футбол. В комп играю. С Сонькой воюю. — А зачем ты с сестрой воюешь? – удивился Паша. — У нее характер скверный. Она только о себе думает. Эгоистка. А ты встань со стула. Это мое место. Себе поищи другое. Паша послушно поднялся, взял планшет и пошел на кухню, а Никита отправился во двор, где Соня с малышней лепила снеговика. Брат просидел на кухне до вечера. Услышав, что хлопнула входная дверь, он вышел встречать Катерину, которая вошла в квартиру вместе с красной от мороза Соней, и с тяжелым пакетом в руках. — Уф, устала! – она тяжело опустилась на стул в прихожей. Сейчас встану и приготовлю вам что-нибудь на ужин. Ты маме звонил? Как она? — Мама держится. Ее обследуют. Вам привет передавала. Тетя Катя, вы не беспокойтесь, я сам все приготовлю, — Паша принялся ловко расстегивать обледеневшую Сонину шубку. Все. Иди, мойся, — он ласково подтолкнул девочку к ванной. – Потом приходи помогать. — Приду, приду! – радостно крикнула сестра. Внимание старшего брата ей было очень приятно. |
|
|
