| Это возражение сильно поколебало вышеизложенное мнение о происхождении символа константинопольского. Однако же, это возражение не в конец низвергло рассматриваемое мнение. Прежде делали, и до настоящего времени делают, не совсем бесплодную попытку доказать, что символ, сохранившийся в «Якоре» Епифания, есть позднейшая вставка, сделанная в нем после константинопольского собора (одну из новейших попыток в этом роде укажем ниже). Да, к тому же, редакция символа, открытая в «Якоре» Епифания, сохранилась только в этом сочинении и нигде более. Это, в связи с другими затруднениями, возникающими при взгляде на эту редакцию, делает возражение, заимствуемое из «Якоря» Епифания, не неопровержимым. Гораздо значительнее, по нашему суждению, те возражения, какие в прошлом (1881) году заявлены против мнения о происхождении константинопольского символа, путем переработки и изменений никейского символа – немецким ученым Гарнаком, в специальной статье «О константинопольском символе», напечатанной в известной «Энциклопедии» Герцога. По мнению Гарнака, «константинопольский символ отличается от никейского не только присоединением новых членов к третьей его части (о Св. Духе и др.), но он совершенно различен от никейского; основные части его совсем другие, хотя в него и приняты некоторые термины из никейского символа». Он сравнивает редакцию константинопольского символа с редакцией никейского символа и находит, что в первом недостает целых трех фраз, в сравнении с Никейским, и опущено анафематство, приложенное к никейскому символу. Гарнак не видит никакой цели, которая бы могла руководить подобными пропусками при пересмотре никейского символа. Затем, он указывает на то, что сделано до десяти добавлений в символе константинопольском, по сравнению с Никейским. Разумеется, эти добавления легко объяснить желанием более точного раскрытия важнейших догматов веры. Но не таковы изменения мелкие, ничтожные в символе константинопольском по сравнению с никейским. На них обращает особенное внимание Гарнак. |
| Епифаний называет символ, приводимый им в «Якоре», тот, который буквально (совсем не буквально!) сходен с Никео-Цареградским, произведением отцов Никейских; но мы знаем, что символ этот ни по какому изданию не читался в члене о Св. Духе с такою полнотою, как приводится у Епифания; ясный знак, что в своих словах Епифаний допускает некоторую неточность (?), приписывая Никейскому собору между прочим то, что было сделано на другом соборе. Не больше ли будет вероятности, если предположим, что Епифаний под именем Никейского символа привел в своем «Якоре» символ Никео-Цареградский? Известно, что Епифаний пережил время II-ro вселенского собора и дожил до V века; ему не могли не быть известны определения II вселенского собора; почему нет ничего невероятного в том предположении, что он в своем «Якоре» мог поместить тот самый символ, который был составлен на II-м вселенском соборе. Ежели ко времени этого собора «Якорь» Епифания был уже закончен, то он мог сделать в нем изменение после, а могло быть и то, что это сочинение в то время только составлялось, особенно последние его главы, где и помещены символы». Пишущи последние слова, автор ничего не сказал о том, а как же смотреть на хронологическую дату: 374 года? 34 Я сам не в первый раз стану ниже выражать свой голос по вопросу о символе Епифаниевом. Свой голос я уже подавал еще в 1882 году, и находил, что этот символ есть позднейшая вставка. Вот что я говорил тогда. «Мы далеки от того, чтобы возражения, делаемые по поводу Епифаниева символа (а эти возражения сводились к допущению вставки в «Якоре», как это было сделано вышеупомянутым Винчензи) считать решительным. Во всяком случае они в состоянии лишить гипотезу о принятии II вселенским собором готового символа – той уверенности, с какою она высказывается некоторыми учеными. Со своей стороны мы желали бы (слушайте!) обратить внимание на следующее обстоятельство, кажется, непримеченное другими исследователями. Переходя от первого символа ко второму в «Якоре» Епифаний замечает, что так как появились новые ереси, потребовавшие их опровержения, то и предложено другое изложение веры (т. |
| Афанасия. Фактически рассматриваемое сочинение представляет не символ, а только объяснение его, но положенный в основу его символ текстуально вошел в объяснение и его можно выделить. Получаемый таким образом символ не тождествен ни с одним из древних вероизложений; следовательно, он составлен самим автором объяснения. Здесь прежде всего ставится вопрос: вероятно ли, чтобы св. Афанасий, неутомимый борец за никейский символ, мог допустить составление собственного, или же пользование таким символом, который отличается от никейского символа? Не касаясь конкретных особенностей символа, можно заметить, что в богословии как символа, так и изъяснении его, находят явные черты Антиохийского направления. Поэтому теперь считают необходимым помещать «Изложение веры» по меньшей мере среди «сомнительных» творений св. Афанасия. «Слово пространнейшее о вере» (ч. 4) — в первый раз опубликовано Монфоконом, который открыл его в рукописи X века. Издание этого произведения Монфокон сопровождал живейшим выражением радости, что вновь найдено превосходное творение Афанасия против ариан и др. современных св. Афанасию еретиков. В произведении раскрывается учение о Божестве воплотившегося Слова и отношении его к человеческой природе; потом дается большое число текстов Свящ. Писания, указывающих как на человеческую, так и на Божественную природу во Христе. Большинство исследователей признают подлинность «Слова», как и «Изложения веры», с которым оно внутренне связано. Но тщательный анализ «Слова пространнейшего о вере» приводит к весьма любопытным данным относительно характера его, а именно: отдельные его главы почти дословно заимствованы из «Слова о воплощении» и «Изложения веры», что возбуждает сомнения относительно принадлежности его св. Афанасию. Возможно, что св. Афанасий надписал «Большое слово о вере», но оно в подлинном своем виде не сохранилось. В настоящее время мы располагаем переработкой его, которая также дошла до нас в отрывках и, может быть, с искажениями, но, во всяком случае, с дополнениями из других источников, и, в частности, из произведений самого св. |
| Афанасия. Фактически рассматриваемое произведение представляет не символ, а только объяснение его, – но положенный в основу его символ текстуально вошел в объяснение, и его можно выделить. Получаемый таким образом символ не тождествен ни с одним из древних вероизложений; следовательно, он составлен самим автором объяснения, и во всяком случае последний принадлежит тому же богословскому направлению, которое нашло выражение в этом символе. Здесь прежде всего ставится вопрос, вероятно ли, чтобы св. Афанасий, неутомимый борец за Никейский символ, мог допустить составление собственного или же пользование таким символом, который значительно отличается от Никейского символа. В символе «Изложение веры» находим γννητος (1.1) , тогда как св. Афанасий в I слове «Против ариан» (cap. 30) и «Об определениях Никейского собора» (cap. 28) решительно полемизирует против этого термина. Еще поразительнее изложение второго члена: в то время как в Никейском символе и в большинстве современных исповеданий он излагается так: «и во единого Господа Иисуса Христа... рожденного» и т. д. (без Λγος), здесь Λγος ставится на первом месте («И во единого [Единородного] 1139 Слово, Премудрость, Сына» и т. д.), и имя «Иисус Христос» в символе совершенно отсутствует 1140 и поставлено только во второй половине главы, но не для обозначения единого Господа, как обычно у св. Афанасия, но как имя человека, которого восприяло Слово. Не будем касаться других подробностей, заметим только, что в богословии как символа, так и изъяснения его находят явные черты антиохийского направления. Если к тому же принять во внимание еще отмечаемую наличность, хотя и небольшой, разницы в языке и стиле «Изложения веры» по сравнению с подлинными произведениями св. Афанасия, то понятно будет, почему теперь считают необходимым помещать «Изложение веры» по меньшей мере среди dubia св. Афанасия. Произведение направлено против ариан и савеллиан. Время происхождения его не может быть точно установлено. Употребление выражения μοιος τω Πατρι [подобный Отцу] (cap. |
| Афанасия. Впрочем, этой недостаточности исторических свидетельств придают мало значения, больше внимания останавливают на самом содержании «Изложения веры», в котором находят много особенностей, делающих сомнительной или даже невозможной принадлежность его св. Афанасию. Фактически рассматриваемое сочинение представляет собой не символ, а только объяснение его, но положенный в основу его символ текстуально вошёл в объяснение, и его можно выделить. Получаемый таким образом символ не тождествен ни с одним из древних вероизложений; следовательно, он составлен самим автором объяснения. Здесь прежде всего ставится вопрос: вероятно ли, чтобы св. Афанасий, неутомимый борец за Никейский символ, мог допустить составление собственного или же пользование таким символом, который отличается от Никейского. Не касаясь конкретных особенностей символа, можно заметить, что как в богословии символа, так и в изъяснении его находят явные черты антиохийского направления. Поэтому теперь считают необходимым помещать «Изложение веры» по меньшей мере, среди сомнительных творений св. Афанасия. «Слово пространнейшее о вере» (ч. IV). Впервые опубликовано Монфоконом, который открыл его в рукописи X века. Издание этого произведения Монфокон сопровождал живейшим выражением радости, что вновь найдено превосходное творение св. Афанасия против ариан и других современных ему еретиков. В произведении раскрывается учение о Божестве воплотившегося Слова и отношении его к человеческой природе; даётся большое число текстов Священного Писания, указывающих как на человеческую, так и на Божественную природу во Христе. Большинство исследователей признаёт подлинность «Слова...», как и «Изложения веры», с которым оно внутренне связано. Но тщательный анализ этого произведения указывает на то, что его отдельные главы почти дословно заимствованы из «Слова о воплощении Бога Слова...» и «Изложения веры», что возбуждает сомнения относительно принадлежности его св. Афанасию. Возможно, что св. Афанасий написал «Большое слово о вере», но оно в подлинном своём виде не сохранилось. |
| Как замечено, король читал на третьем толедском соборе вероопределение второго вселенского собора. По новейшим печатным изданиям соборных актов это вероопределение приведено было Реккаредом в поврежденном виде. Повреждение заключалось в том, что к словам вероопределения относительно исхождения Св. Духа от Отца прибавлено: и от Сына, – так что выходило: «и в Духа Святого Господа и животворящего, от Отца и Сына исходящего» 105 , и проч. Вследствие этого обыкновенно говорится, что на третьем толедском соборе сделано прибавление к символу веры . Но если бы справедливо было, что Реккаред и новообращенные епископы, которые, вслед за означенными анафематизмами, подобно королю, прочли вероопределения первого, второго и четвертого вселенских соборов, читали никеоцареградский символ с прибавлением нового слова, то вернее было бы говорить, что здесь была предпринята и устроена порча деяний второго вселенского собора. Приводя символ этого собора, король видел в нем не вое исповедание, но исповедание и постановление древних отцов Церкви. «К моему исповеданию», – говорит Реккаред, – «я присоединил священные постановления вышеозначенных соборов и подписал их, как божественное свидетельство от своего искреннего сердца» 106 . За сим, король приводит сначала «веру, изданную святым никейским собором», потом «веру, которую согласно с великим собором никейским изложили сто пятьдесят святых отцов», и, наконец, рассуждение халкидонского собора. Таким образом, символ второго вселенского собора помещен был в свитках Реккареда в качестве святоотеческого творения и священного исторического памятника. Отступить от образа выражения святых отцов, излагая свою веру, и повредить прибавлением своих слов самое творение отцов, выдавая свои выражения за выражения отеческие, суть две по существу различные вещи. Сколько недобросовестности нужно было для того, чтобы в подкрепление своих мнений намеренно портить священный документ и делать это открыто, в собрании людей, из которых весьма многие могли заметить подлог и порчу! Реккаред не заслужил упрека в таком подлоге, так как ученые, более беспристрастные и более внимательные к сему предмету, чем позднейшие издатели, рассматривая акты третьего толедского собора, приходили к заключению, что на этом соборе определение ста пятидесяти отцов приводимо было без означенного повреждения, т. е. |
| Епифаний называет символ, приводимый им в «Якоре», тот, который буквально (совсем не буквально!) сходен с Никеоцареградским, произведением отцов Никейских; но мы знаем, что символ этот ни по какому изданию не читался в члене о св. Духе с такой полнотой, как приводится у Епифания; ясный знак, что в своих словах Епифаний допускает некоторую неточность (?), приписывая Никейскому собору между прочим то, что было сделано на другом соборе. Не больше ли будет вероятности, если предположим, что Епифаний под именем Никейского символа привел в своем «Якоре» символ Никео-Цареградский? Известно, что Епифаний пережил время Вселенского собора и дожил до V века; ему не могли не быть известны определения II Вселенского собора; почему нет ничего невероятного в том предположении, что он в своем «Якоре» мог поместить тот самый символ, который был составлен на Вселенском соборе. Ежели ко времени этого собора «Якорь» Епифания был уже закончен, то он мог сделать в нем изменение после, а могло быть и то, что это сочинение в то время только составлялось, особенно последние его главы, где и помещены символы». Пиша последние слова, автор ничего не сказал о том, а как же смотреть на хронологическую дату: 374 года? 249 голос по вопросу о символе Епифаниевом. Свой голос я уже подавал еще в 1882 году, и находил, что этот символ есть позднейшая вставка. Вот что я говорил тогда. «Мы далеки от того, чтобы возражения, делаемые по поводу Епифаниева символа (а эти возражения сводились к допущению вставки в «Якоре», как это было сделано вышеупомянутым Винчензи) считать решительными. Во всяком случае они в состоянии лишить гипотезу о принятии II Вселенским собором готового символа – той уверенности, с какой она высказывается некоторыми учеными. Со своей стороны, мы желали бы (слушайте!) обратить внимание на следующее обстоятельство, кажется, непримеченное другими исследователями. Переходя от первого символа ко второму в «Якоре» Епифаний замечает, что так как появились новые ереси, потребовавшие их опровержения, то и предложено другое изложение веры (т. |
| Иванцов, почему-то, усматривает здесь выражение желания со стороны Григория, чтобы символ никейский был пополнен в учении о Духе. Мы, со своей стороны, ничего такого здесь не видим. И мы нисколько не ошибемся, когда противоречим о. Иванцову. В этом убеждает нас заключение письма. Передав содержание своего разговора с неизвестным лицом, Григорий просит Василия разрешить для него следующие вопросы: «ты, божественная и священная глава, научи меня, до чего нам должно простираться в богословии о Духе, какие употреблять речения и до чего доходить в своей бережливости, чтобы все это иметь в готовности для противников» (Григ. VI, 149–50). О символах, как видим, полное молчание. Дивиться следует тому, как о. Иванцов из ничего умеет создавать доказательства в пользу своих взглядов. Напрасно, также, о. Иванцов старается выдавать Григория за составителя новых символов на том основании, что в слове «на св. крещение» (III, 319 – 821) Григорий приводит, как видно, в перифразе слова, как будто, символа, говоря к новокрещаемому: «Буду крестить тебя, уча во имя Отца, Сына и Святого Духа» и пр. Судя по всему, это не символ, а простое наставление в вере новокрещаемого. Здесь встречаются такие мысли, какие не приличествуют символу, например, «веруй, что зло не имеет ни особой сущности, ни царства, что оно ни безначально, ни самобытно», и пр. Но, если и действительно Григорий, в данном случае, знакомил новокрещаемого с символом веры , то остается неразрешенным главный вопрос: есть ли это символ, составленный Григорием или каким-либо собором его времени? Не есть ли это символ древний, дошедший до него от времен первохристианства, местный символ одной из малоазийских церквей? На вопрос я не умею отвечать с точностью; следовало бы ответить на него не мне, а моему критику. Что касается Амфилохия Иконийского , которого тоже можно причислять к александрийцам, и на которого тоже ссылается о. Иванцов, как на свидетеля против нас по разбираемому вопросу, то, как немного ниже увидим, он на стороне нашей, а не на стороне нашего противника 94 . |
| Первым делом александрийских отцов было восстановление догматического авторитета никейского собора и ревизия его символа. Никейский символ был признан непоколебимым и неизменным образцом веры, «достаточным и самодовлеющим ( καν… κα ατρκη) для опровержения всякой нечестивой ереси и к охранению безопасности и пользы церковного учительства» 1331 . Такое воззрение на значение никейского символа необходимо влекло за собой отрицательное отношение ко всяким другим вероизложениям, и александрийские отцы далее повторяют забытое и никогда не применявшееся постановление сардикийского собора: «во всем довольствоваться верой, исповеданной никенекими отцами, потому что она не имеет никакого недостатка и полна благочестия, и не должно составлять иного изложения, дабы написанное в Никее не сочли не совершенным» 1332 . Вместе с тем был восстановлен и текст никейского символа, притом настолько твердо, что Афанасиева редакция его, сохранившаяся в письме к имп. Иовиану, написанном год спустя после собора, и доселе считается в науке наиболее надежной и достоверной 1333 . Вероятно, на это же время падает, без сомнения, и составление списка епископов, присутствовавших на заседаниях в Никее, предпринятое Афанасием, одним из экземпляров которого пользовался историк Сократ 1334 и который должен был сохранить имена никейских отцов на вечные времена. Но деятельность никейскйх отцов не ограничилась одним только этим: восстановив догматическое значение никейского символа, они вместе с тем выработали ряд мер, которые должны облегчить переход под знамя его бывших противников. В этом отношении был поставлен на очередь прежде всего тот вопрос: чего нужно требовать от возвращающихся от ереси и как их принимать: оставлять-ли их в прежнем ирерахическом сане или подвергать церковному покаянию, которое, по смыслу церковных канонов, навсегда лишало возвращающегося иерархической степени; Первый пункт решался сам собой. Раз никейский символ признан был достаточным и самодовлеющим исповеданием правой веры, то ясно, что от возвращающихся ничего большего не должно было требовать, кроме согласия на этот символ и приложенный к нему анафематизмы. |
| Мыслимо ли, чтобы II вселенский собор занимался таким пустым и школьническим делом, как исключение трех мест из т. н. символа Епифаниева? Конечно, нет. Да он и не мог заниматься этими непроизводительным, отрицательным делом, потому что, как сказано выше, символа Епифаниева никогда не существовало и значит всякие операции над ним были невозможны. С другой стороны нет никакой возможности предполагать, как предполагали некоторые писатели, только что перечисленные нами, что будто бы символ Епифаниев есть вставка в «Якоре», проникшая туда после II вселенского собора, и составляет точную редакцию Константинопольского символа, но – дескать, с прибавлениями малыми. Спрашивается: откуда же взялись эти прибавления малые? Ведь, если, кому нибудь захотелось сделать вставку в «Якоре», поместить в нем, сделавшийся после II вселенского собора крещальным, символ этого собора, то он и должен был вписать этот именно символ букву в букву, без всяких отступлений. С символом вселенским поступать «зря» было невозможно, переиначивать его на свой лад – было нельзя неведомому списателю. Вот тот слот, которого и мы сами, и другие писатели, ратовавшие за вставку, – и «не приметили». Дело значить не во вставке, а в чем-то еще; но в чем же? Обратимся к тем двум первым опытам, о которых мы говорили выше. В первом опыте в результате – символ Никейский, а во втором – характеристические особенности символа Константинопольского, в обоих случаях получаются так сказать «чистые культуры»: или работа только Никейского собора или же только работа II вселенского собора. Значить в символе Епифаниевом несомненно находятся эти два ингредиента. Когда же и как они слились и составили одно целое, известное под именем Епифаниева символа? Назад тому 20 лет мы очень верно указали, что на месте теперешнего символа Епифаниева в «Якоре» сначала находился подлинный текст Никейского символа. Это несомнительно доказывается, не только легкостью восстановления этого символа, в подлинном виде, на основании текста т. н. символа Епифаниева; но и не раз упомянутым послесловием, сопровождающим его и принадлежащим очевидно перу автора «Якоря»: «эта самая вера передана нами от св. |
|
|
