| Именно здесь не находим слов: «как на небе, так и на земле», которыми поясняется творческая деятельность Сына Божия. Но этот пропуск, как справедливо рассуждает Шмидт, не представляет ничего удивительного. Указанные слова служили дополнением к предшествующему выражению: «чрез Которого (Сына) все произошло». Но это последнее выражение настолько всеобъемлюще, что слова: «как на небе, так и на земле» не только не могли служить к расширению их смысла, а напротив суживали их смысл, а потому они были излишни и не нашли места в Константинопольском символе. И это было тем более излишним, что в этом последнем при определении ипостаси Бога Отца, сказано, что Он «Творец неба и земли, всего видимого и невидимого», при чем очевидно, слова: «неба и земли» перенесены сюда с того места, где они находились ранее в символе Никейском. А само по себе понятно, что если Отец есть Творец неба и земли, всего видимого и невидимого, то таковым же свойством обладает и единосущный Сын Его, есть тоже Творец «всего», что кратко и ясно и выражено в рассматриваемом месте символа Константинопольского. За исключением трех вышеуказанных пропусков – «из сущности Отца», «Бога от Бога», «как на небе, так и на земле» – торжественно заявляет Шмидт, весь Никейский символ, слово за словом, принят или вошел в состав Константинопольского, но с некоторой перестановкой слов, дающего им более точный смысл. Конечно, опущено еще анафемствование в рассматриваемом символе, но эта разница обуславливается неодинаковым назначение наших символов: Никейский есть противоеретическое «вероопределение», а Константинопольский – церковный крещальный символ. Во всех изменениях, в чем бы они не состояли, – в прибавках, опущениях и перестановке слов, очень справедливо рассуждает Шмидт, можно видеть, поскольку дело касается символа Константинопольского, перерабатывающую, исправляющую к лучшему, руку. В этом мы, говорит он же, ясно убедились, когда выше рассмотрели в отдельности или пропуски или перестановку слов. Что же касается добавлений, то они сделаны в интересах того назначения, которому должен служить новый символ: Никейский символ, являвшийся по своей идее лишь нормою христологического учения, превращаясь в символ Константинопольский, делается символом веры в точном смысле слова. |
| Обращаемся к важнейшему вопросу о том, при каких обстоятельствах и в какое время второй, указанный нами, ингредиент т. н. Епифаниева символа, привзошел и соединился с первым, т. е. действительным Никейским символом, после чего и образовался тот кунстштюк (это самое подходящее название для рассматриваемого продукта), который, к истинному соблазну многих стал известен с именем Епифаниева символа. Говорим, как само но себе понятно, об ингредиенте, каким являются в этом последнем символе – характеристические выражения, составляющие самое существо Константинопольского символа. Мы глубоко убеждены, что второй ингредиент соединился с первым очень простым способом – путем незамысловатой интерполяции (interpolatio). Но сначала скажем несколько слов о времени предполагаемой интерполяции. Интерполяция эта, как мы думаем, случилась не тотчас после II вселенского собора, а много позднее, вероятно даже после Халкидонского собора, на котором символ Константинопольский впервые в истории появляется с непререкаемым авторитетом символа «вселенского» и после которого его церковное употребление быстро распространяется на Востоке. Раньше этого времени, по моему мнению, не к чему было интерполировать Никейский символ в «Якоре». Но каким образом и по каким побуждениям интерполятор принял на себя это дело? В какой-нибудь из местных церквей Востока, в которой с давних пор для оглашения крещаемых был употребляем Никейский символ, мало-помалу начал получать господство другой символ – Константинопольский и сделался даже крещальным в этом районе. Поэтому, нет ничего удивительного в том, что какой-нибудь туземный книгочий или же разумный списатель нашел нужными интерполировать Никейский символ «Якоря», сообщив ему форму Константинопольского. А сделать это было очень не трудно. Книгочий мог поместить наш ингредиент на полях манускрипта в подобающих местах, отметив куда относятся, к каким словами Никейского символа отдельные части нашего ингредиента; после этого каким-либо последующим списателем «Якоря» с полей манускрипта этот ингредиент внесен в самый текст книги или точнее Никейского символа. |
| Между тем на эти вопросу г. Лебедеву нужно было обратить особенное внимание, потому что без рассмотрения их он собственно не имел оснований рассуждать даже и о том, что составляет главное содержание четвертой главы его сочинения, т. е. о самом факте составления или дополнения символа на Константинопольском Соборе. Об этом факте, как уже сказано, ни у одного из церковных историков V века, описывавших Константинопольский Собор, и вообще ни у кого из писателей, ближайших ко времени собора, прямых известий нет. Для нас это не может представляться основанием к какому либо сомнению относительно подлинности означенного факта. Живое свидетельство о нем церковного предания из времен, очень близких ко времени собора, свидетельство шестисот с лишком отцев Халкидонского Собора, называющих означенный символ символом ста пятидесяти отцев Собора Константинопольского, не оставляет нам никакого сомнения в том, что он, в качестве новой пополненной редакции символа никейского, отцами, собравшимися на 2-й Вселенский Собор, действительно был принят; а когда именно он принят, на Константинопольском Соборе 381 или 382 или 383 г., или хотя бы на предшествовавшем Антиохийском Соборе 369 г., этот вопрос, с нашей точки зрения и не представляет особенной важности, во-первых, потому, что на всех помянутых Соборах, отцы были большей частью одни и те же и, следовательно, символ во всяком случае мог быть назван исповеданием ста пятидесяти отцев, собравшихся в Константинополе, а, во вторых, как выше объяснено, эта новая редакция никейского символа на Константинопольском Соборе и не была заново составлена, а разве только окончательно принята. Но для таких писателей, которые (как г. Лебедев) предают особенное значение тому, что символ составлен был именно на Константинопольском Соборе 381 г., составлен заново, и как символ, отличный от никейского, а не представляющий только новую редакцию его, для таких писателей непременно нужно какое-нибудь основание из современных источников. И таким основанием единственно может быть неясное упоминание у Феодорита о каком-то изложении веры ( τo μo), составленном в Антиохии и потом в Константинополе. Поэтому-то западными писателями и предается такое значение известию об этом τo μo. Некоторые принимают константинопольский символ за самый этот τo μo, другие только за извлечение из него (Quint-Essenz). К числу последних принадлежат Гефеле и наш покойный профессор Чельцов, мнение которых г. Лебедев имел ввиду. Но вместо того, чтобы серьезно остановиться над этим мнением, он надумал только насмеяться над словом квинт-ессенция, которое, конечно, на немецком языке у Гефеле и не представляет в этом случае такой странности, как на русском, и подобных которому в книге самого г. Лебедева встречается очень немало. |
| Ибо, прежде всего, изложение утверждает истину, а не отрицает: веруем во единого Бога Отца, Вседержителя; не просто сказано веруем, но веруем в Бога. И во единого Господа Иисуса Христа, – не просто сказано, но веруем в Бога. И в Духа Святого, не просто сказано, но во едино прославление, и во едино соединение Божества, и в одно единосущие, в три совершенных, единое Божество, единую сущность, единое славословие, едино господство, что показывают слова: «веруем, веруем и веруем». Отсюда открывается, что Епифаний даже позже составления «Якоря», когда писал свой «Панарий», не знал символа константинопольского, а, лишь один символ никейский, как такое изложение веры, с помощью которой должно опровергать духоборцев. Если бы он знал символ константинопольский в качестве вселенского вероизложения, он должен был бы воспользоваться им в борьбе с духоборцами, так как этот последний символ, несомненно, более служил цели, чем никейский символ, составленный в то время, когда «не было изыскания о Духе». Мы, впрочем, далеки от того, чтобы возражения, делаемые по поводу первого символа «Якоря», считать решительными. Во всяком случае, они в состоянии лишить гипотезу о принятии константинопольским собором готового символа той уверенности, с какой она высказывается некоторыми учеными. Со своей стороны, мы желали бы обратить внимание на следующее обстоятельство, кажется, не примеченное другими исследователями. Делая словесный переход от первого символа ко второму, Епифаний замечает, что, так как появились новые ереси, потребовавшие опровержения их, то и сделано другое изложение веры (второй его символ), «сообразно с верой тех святых отцов (никейских), которые изложили вышеприведенное вероизложение» (т. е. первый символ). Судя по этим словам, можно было бы ожидать, что второй символ в тех его частях, где он не направлен против новых еретиков (а такими еретиками, как видно, были аполлинаристы и духоборцы), должен остаться в полном согласии с первым символом. Но, на самом деле, не так. Начало второго символа, где излагается учение об Отце и Сыне, без всякой видимой цели отступает от редакции первого символа. |
| Объяснение пункта III. Что Никейский символ не есть крещальный символ, но правило веры разъясняющее учение о Сыне Божием, это открывается: 1) из краткости третьей части символа, где совершенно нет упоминания о церкви, оставлении грехов, воскресении плоти и вечной жизни, о таких предметах, которые или все или частью в начале IV-ro века встречаются почти во всех крещальных символах; 2) из прибавления анафематизмов в конце его. Вследствие указанных прибавок и опущений, и также вследствие несоразмерной подробности второй части символа (о Сыне Божием), наконец, вследствие исключения двусмыслевных библейских фраз исповедание получило характер теоретический (mheoremisirenden), не литургический и не библейский. В последующее время, после Никейского собора это послужило главным поводом к борьбе против символа. Не только ариане и евсевиане нападали на него под предлогом, что он не библейский, но и мужи, в существе дела сходившиеся во мнениях с Никейским собором, также не решались вполне соглашаться с ним, символом. С другой стороны, если возьмем во внимание, с какой победоносной решительностью и с какою силою это исповедание поражало арианизм, а также и то, что оно заключало в себе самое сильное осуждение всякой двусмысленности, какая только могла представляться, – если возьмем во внимание равно и то, что на символ этот хотели смотреть как на образец учения и как на общий церковный закон, хотя и не как на крещальный символ, то найдем здесь яснейшее доказательство энергии маленькой Александрийской партии 936 . Из актов соборов, из творений отцов церкви, даже из сочинений еретических писателей весьма легко было бы привести множество цитат (из времени 350–450 г.), которые бы свидетельствовали о высоком уважении к Никейскому символу, как содержащему апостольское предание, и говорили бы в пользу его абсолютной неприкосновенности. Лишь одно представляло затруднения и приводило к различиям между приверженцами Никейского символа, это именно вопрос, как вперед поступать при крещении. Мы уже видели, что символ Никейский не есть символ крещальный, но есть правило веры, и, действительно, нет ни одного свидетельства в пользу того, чтобы где-либо в церкви, между 325 и 361 годами, употреблялся символ этот при совершении крещения, а оставались в употреблении в этом случае древние символы поместных церквей. |
| 154 Конец молитвы совершенно бессмысленный: вместо «когда будем спасены, сектанты молятся: когда не будем спасены, т. е. сами своей молитвой свидетельствуют об окончательной гибели, какая их ожидает в будущем веке, и молятся о том, чтобы погибнуть... 155 Какие же это праздники? Ведь кроме воскресенья штундисты не чтут других дней, как праздничных. Какая поразительная непоследовательность лютеран и штундистов: св. Предание, как источник христианского вероучения, отвергают, а преданием сохраненный символ веры принимают; вселенские соборы отрицают, а составленный вселенским собором символ веры признают! Говорят одно, а делают другое! 156 Приведённый символ веры – не апостольский символ, а символ церкви Римской. Если бы это был символ апостольский, то он был бы записан в деяниях или посланиях св. апостолов или имел бы о себе, как символе, составленном самими апостолами, ясные свидетельства отцов и учителей первых веков христианства; однако ни того, ни другого нет, и потому считать его символом, составленным самими св. апостолами, нет никакого исторического основания. (См. опыт Правосл. Догмат. Богосл. Еп. Сильвестра т. I, стр. 53–54). 157 Прежде всего нужно заметить, что нижеприводимый символ веры вовсе не Никейский, как именуют его сектанты, а никеоцареградский, т. е. окончательно составленный св. отцами не первого никейского, а второго константинопольского вселенского собора, о чём петербургская лютеранская консистория и сектанты, видно, не ведают, иначе не называли бы его «Никейским». 158 Затем, в словах символа: „И в Духа Святого Господа животворящего, от Отца и Сына исходящего“ лютеранской консисторией и нашими сектантами разом допущены намеренная, но явная ложь и латинская ересь. Допущена ложь, ибо ни в Никейском, ни в никеоцареградском символе веры никогда не было и нет слова «и Сына» (Filioque), нет его и ни в одном из древних символов вселенской церкви, ибо все вселенские соборы исповедовали Св. Духа, исходящим от Одного лишь Отца. Сектанты сами внесли эти слова (и от Сына) в тот символ, где их никогда не было, следовательно, внесли намеренно явную ложь и допустили искажение символа. |
| Но знать Символ веры нужно не только потому, что должность обязывает. Такая необходимость вытекает и из сути самого крещения. Ведь крестим не от порчи или «на всякий случай», а для того, чтобы вырастить искреннего православного, знающего свою веру, познающего Христа. Собеседование - А вы знаете Символ веры и что это такое? Такой стандартный вопрос задаст любой священник при встрече с вами. - Так вы знаете Символ веры?.. И вот здесь в девяносто случаях из ста настанет пауза. После чего мелодию безмолвия нарушит столь резкий (не столько по интонации, сколько из-за неожиданности) вопрос: «А вы православный?» Поверьте, этот вопрос изумляет многих. И в ответ слышишь: «Ведь как же, я всегда им был, да я и не помню, когда я им-то и не был. Что-то батюшка придумал. И зачем такие вопросы?» Да всё просто. Ну не хочет священник становиться соучастником преступления. Какого? Убийства духовного. Малыш только успел родиться, только начал осваивать законы жизни, он чист душой и не имеет личных грехов. Его бы беречь, как драгоценный сапфир. Так нет же, пусть смолоду познает грех миробытия! И кто же его этому учит? Сами родители, и всё те же крёстные, которым всё равно. Своим равнодушием, безответственностью они порождают смерть для души малыша. Кто же рад, когда умирает ребёнок? Такая картина вызовет слезу даже у самого чёрствого и жестокого человека. А причём здесь священник? Разве он виноват, что родители и крёстные ведут к духовному самоубийству своё будущее поколение? Нет. Потому и заставит крёстных знать Символ веры наизусть. Это, конечно, не сможет во всей полноте показать будущим духовным родителям, как надо верить и, самое главное, в Кого. Но сам процесс изучения, возможно, затронет в человеческой душе струны, на которых уже давно никто не играл Божественной мелодии. И кто знает, может эта банальная зубрёжка малопонятных слов молитвы откроет новый мир для самого крёстного. Верую… Одно из значений слова «вера» — доверие. Мы верим, значит, мы доверяем. Текст Символа Веры — это не придуманное в кабинете заявление Церкви о том, во что она верит. Символ веры написан в IV в., когда среди некоторых христиан появились ложные представления о Христе. И до того существовали так называемые «правила веры», но они несли молитвенную функцию и потому исполнялись только за богослужением. Но Символ веры, сформулированный на первых двух Вселенских Соборах (325 г. — Никейский и 381 г. — Константинопольский) приобрёл статус ещё и общего православного исповедания того, во что мы верим. |
| Эта неудача должна была глубоко возмутить Евсевия. Как! – вероятно, думалось ему – отцы вносят в символ то слово, которое прежде еще было отвергнуто как еретическое 65 , которого нет ни в Священном Писании , ни большинстве символов, употреблявшихся в различных церквях! 66 как консерватор в худшем смысле слова, – Евсевий с негодованием относился ко внесению в символ слова μοοστος и отказывался подписать символ, составленный православными отцами. Кроме того, он чувствовал, что этим новым символом подрывалось его славное имя не только как предстоятеля одной из важнейших церквей, но и как ученого знатока христианской древности, в качестве какового он и выступил в роли посредника между строгими арианами и православными. Какими глазами он будет смотреть теперь в лицо своим пасомым, которые надеялись, что он сохранить свой символ неизмененным! Не явится ли он пред ними изменником, предателем, если подпишет Никейский символ, и не потеряет ли то уважение. каким до сего времени пользовался в Кесарии. Такие мысли должны были проходить в голове Евсевия, когда он с горечью смотрел как постепенно увеличивалась толпа подписавших символ и все реже и реже становились ряды ариан и полуариан. Он все еще спорит, быть может, в той надежде, что его друг, император, станет на его сторону и велит выпустить из символа страшное для Евсевия слово... Но вдруг этот император, обращается к Евсевию увещеванием о прекращении спора. Что было делать Евсевию? Стоять ли за свой символ до конца, пренебрегая царским гневом, и претерпеть все неприятности, сопряженные с этим противоречием царской воле, или же уважить желание императора и, хотя для видимости, согласиться с православными отцами? «Я с самого начала до настоящей минуты – пишет Евсевий: к своей пастве – отстаивал свое мнение, когда в формулах представлялось нам что-нибудь не так 67 », и Сократ сообщает, что Евсевий «немного сомневался и недоумевал, следует ли принять изложенную формулу веры 68 . Однако как человек, далеко несклонный страдать за свои убеждения, Евсевий после всех этих колебаний, наконец подписал и свое имя под Никейским символом... |
| И надобно заметить, что неточность эта в отношении к настоящему предмету, т. е. в отношении к наименованию соборов, замечается и в других древне-исторических документах; напр. на Ефесском соборе символ Никео-Цареградский назван просто именем Никейского (Еф. соб. пр. 7.) Итак, не больше ли будет вероятности, если предположить, что в св. Епифаний под именем Никейского символа привел в своем «Ancoratus» символ собственно Никео-Цареградский? Известно, что св. Епифаний пережил время второго Вселенского собора и дожил до V века; ему не могли не быть известны определения второго Вселенского собора; посему нет ничего невероятного в том предположении, что Епифаний в своем Ancoratus мог поместить тот самый символ, который был составлен на 2-м Вселенском соборе. Ежели ко времени 2-го Вселенского собора Ancoratus Епифания был уже закончен, то он мог сделать в нем изменение после, а могло быть и то, что Ancoratus в то время еще только составлялся, особенно последние его главы, где собственно и помещены символы. Ежели бы на самом деле было не так, т. е. ежели бы читаемый нами в Никео-Цареградском символе член о Св. Духе был уже известен до второго Вселенского собора, то какая надобность была святому Епифанию придавать приводимому им изложению веры авторитет веры, провозглашенной Св. Вселенским собором? Св. Епифаний приведенный им символ приписывает собору, и собору Вселенскому, ежели бы этот символ имел происхождение другое, то св. Епифаний не преминул бы изъяснить, где и по какому случаю составлено было дополнение к символу Никейскому, но он представляет это дело как для всех известное и не требующее никаких исторических изъяснений. Наш отечественный исследователь по истории церкви г. Чельцов (Христ. чтение 1869 марта, стр. 70 и д.) усиливается доказать, что прибавление к Никейскому символу в члене о Св. Духе «могло быть сделано на Антиохийском соборе 363 г. по отношению к духоборцам или другом каком-либо по близости в эту же пору». Что было сделано на Антиохийском соборе 363 г. по отношению к духоборцам, мы не знаем; но мы несомненно знаем, что на втором Вселенском соборе были сделаны усиленные предприятия к тому, чтобы склонить духоборцев к общению церковному: не больше ли вероятности предположить, что тогда же и составлена формула исповедания о Св. |
| – Истинное христианство, по словам Толстого 114 , состоит лишь в беспрестанном движении вперед, а не в неподвижности церкви. Но к чему стремится сам Толстой? Он, по-видимому, стремится не вперед, а назад, – к восстановлению того истинного христианства, которое явилось в мир 1800 дет тому назад, к тем истинам, которые, по его словам, были «приписаны человеку Христу». Не вступает ли чрез это самое Толстой в противоречие с самим собою? Если истина в ересях, – зачем ему возвращаться так далеко, а отчего не обратиться к ересям, ныне во множестве распространенным и постоянно умножающимся? Движению церковной жизни, по мнению Толстого, предел положен Никейским символом веры . Но как же объяснить то, что движение в церкви, как признает Толстой, было во 2-м и 3-м веке, когда также существовали разные символы – поместных церквей и отдельных отцов церкви и даже символ апостольский. На этот вопрос у Толстого нет никакого ответа. Толстой так враждебно относится к Никейскому символу веры , что даже выставляет 115 следующее категорическое положение: «Нагорная проповедь или символ веры . Нельзя верить и тому и другому». Но что такое символ веры? По Толстому, Никейский символ веры есть ни что иное, как «резюме споров, происходивших на соборе» 116 . Но это определение совершению неверно. Символ веры есть краткое, но точное изложение того вероучения; которое содержится в книгах Св. Писания Нового Завета; отцы собора не только ничего не внесли в него своего, но даже не употребили ни одного своего выражения. Символ веры весь изложен словами Новозаветных писаний. Для доказательства этого мы приводим его здесь с точным указанием цитат или тех мест Св. Писания, из которых отцы собора заимствовали выражения при составлении символа веры. Желающие могут проверить нас. Вот сам текст Никейского символа веры. «Веруем во единаго Бога Отца (ср. Ин. 14, 1; 17,3 ; Иак. 2, 19 ; Евр. 11,6 ; Рим. 3, 30 ; 1Кор. 8, 6 ; Гал. 3, 20 ; Ефес. 4, 6 ; 1Тим. 2, 5 и др.), Вседержителя ( 2Кор. 6, 18 ; ), Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым (Матф, 19, 4; Марк. 10, 6 ; Рим. 1, 25 ; Ефес. 3, 4 ; Колос. 1, 16 ). |
|
|
