| г) Наконец, нельзя упустить из виду отмеченную в предыдущем параграфе безрезультатность поисков безрелигиозности в далеком прошлом человечества, которые оказываются тщетными при изучении палеонтологических и антропологических объектов, относящихся к периоду даже «первобытного стада» (см. раздел 1 настоящей главы). Как мы уже имели случай отметить, одного этого, так сказать, отрицательного результата в сущности достаточно, чтобы подтвердить и обосновать ложность и научную беспочвенность всех рассматриваемых односторонних (т.е. игнорирующих Откровение) версий происхождения религии. 3. Церковно-христианское учение о происхождении религии Всякий живущий религиозной жизнью, особенно если он христианин, сознает или по крайней мере интуитивно чувствует, что религия претендует на тотальный охват всей его духовной жизнедеятельности, на руководство его мыслями, словами и делами, на прямое проникновение в глубину его духовной личности. Ведь религия, как мы знаем, есть связь, контакт, сопряжение человека с Богом, и так как одной из сторон этого сопряжения, притом доминирующей, является Бог , то оно не может не быть тотальным, охватывающим человека целиком. «Сын мой, отдай сердце твое мне» ( Притч23:26 ), – таково обращение, таков призыв Бога к каждому из Его детей: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя» ( Мф 16:24 ; ср. Лк 12:26 ). Это самоотвержение, сопровождаемое облечением во Христа (ГалЗ:27), достигало у апостола Павла и у многих других такой силы, что они могли о себе сказать: «Уже не я живу, но живет во мне Христос» ( Гал 2:20 ). Это обожение ( θεσ), о котором так много писали богословы древнего и нашего времени, ярко раскрыл вдохновенными пророческими словами Иезекииль: «Возьму из плоти вашей сердце каменное, и дам вам сердце плотяное. Вложу внутрь вас дух Мой и сделаю то, что вы будете ходить в заповедях Моих и уставы Мои будете соблюдать и выполнять» ( Иез 36:26–27 , ср. Иер 31:33–34 ). Подобная тотальная сопряженность с Богом представляется каждому из нас таким же идеалом, как и богоподобное совершенство, к которому призывает Христос ( Мф 5:48 ); как и это превосходящее даже наше разумение совершенство, сопряженность с Богом, достигнутая слиянием с Ним, представляется нам одновременно недостижимой и доступной; недостижимой по бесконечности расстояния, отделяющего нас от Бога и от Его совершенства, доступной, ибо любовь Божья делает для нас возможным восхождение на пути к этому совершенству, реализацию вполне конкретных ощутимых этапов в процессе совершенствования, приближения к Богу, богопознания, богоуподобления, обожения. |
| Грех человека, находящегося в таком состоянии, – не к смерти, а к покаянию, очищению и прощению, а онтология этого процесса базируется на объективном спасении, совершенном Иисусом Христом. Через покаяние христианин постоянно получает оправдание, которое состоит не только в прощении, но и в ликвидации греха, в очищении от него. Следует оговориться, что мы лишь условно приписываем борьбу с грехом, да и вообще всякий духовный процесс, самому христианину. На самом деле его принадлежность к Царству Божию определяет пребывание в нем Духа Святого, Того Духа усыновления ( Рим.8:15 ), Который владеет христианином в такой степени, что обуславливает единение его с Христом и, следовательно, с Отцом Небесным ( Ин.14:6, 10 ). Именно Этот Дух подкрепляет нас в немощах наших и ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными ( Рим.8:26 ). Сей Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы – дети Божии, а кто Духа Христова не имеет, тот и не Его ( Рим.8:16, 9 ). Христос живет в возрожденном человеке, соединенный с ним силою Божественной любви, живет в нем действием Святого Духа и Сам борется в нем и через него с силами зла, не насилуя воли, ибо любовью христианин добровольно представляет свой дух и тело Богу в орудие праведности ( Рим.6:13 ). Мало того. Принадлежащий к Царству Божию христианин, пребывая в любви к Богу и наслаждаясь переживанием Его любви, является объектом особого промышления Божия о его спасении. Бог Сам проявляет инициативу в деле спасения принадлежащей Ему новой твари и не только действует Духом Святым через самого человека, но в борьбе со злом направляет его жизнь также внешними средствами, воспитывает его через обстоятельства и события его жизни, нередко наказывая его временными страданиями для того, чтобы обеспечить его конечное спасение. Этот процесс как нельзя лучше нашел отражение в прекрасных, исполненных глубочайшего значения словах апостола Павла: «Если бы мы судили сами себя, то не были бы судимы. Будучи же судимы, наказываемся от Господа, чтобы не быть осужденными с миром» ( 1Кор.11:31–32 ). |
| Греховная наследственность (первородный грех, закрепленный и усиленный греховной деятельностью сотен поколений), биологический эгоизм, активность диавольских сил, устойчивость греховных навыков и привычек – все это оказывается сильнее того единственного, что человек может противопоставить напору зла – сильнее совести, т. е. способности нравственной рациональной и эмоциональной оценки поступков до и после их совершения. К тому же совесть, как мы видели, есть способность нравственной оценки, но конкретная реализация этой способности зависит от многих внешних факторов (воспитания, влияния среды и др.), в результате чего совесть в одних случаях квалифицирует то или иное греховное, т. е. противное воле Божией деяние, правильно, т. е. негативно, а в других случаях неправильно, давая ему позитивную оценку. 49 Совесть т. о. можно сравнить с электроприбором, который показывает разность потенциалов, но не дает возможности судить об их знаке. Кроме того, совесть, даже если она дает правильные, т. е. согласные с волей Божией показания, все слабее реагирует на отрицательные деяния, если ее показания не принимаются во внимание и с повторением греховных поступков может утратить всякую чувствительность, т. е. окончательно выйти из строя. В лучшем случае, если совесть в человеке, сражающемся с грехом только собственными силами, еще не совсем угасла, он может лишь сказать самому себе словами поэта: «Вы еще не в могиле, вы живы, но для дела вы мертвы давно; суждены вам благие порывы, но свершить ничего не дано…» 50 Это бессилие человека перед силами зла, прежде всего перед действующей в нем греховной наследственностью, ярко выразил ап. Павел: «…я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю… Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если делаю то, чего не хочу: уже не я делаю то, но живущий во мне грех . Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое» ( Рим.7:14–21 ). |
| Даже такое, чисто духовное (срав. ст. 63) понимание этих слов оказалось для «многих учеников» (ст. 60 и далее) столь непонятным, что сначала они спрашивали: «Как Он может дать нам есть Плоть Свою?» (ст. 52), а потом: «Какие странные слова! Кто может это слушать?» (ст. 60). В результате «с этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним» (ст. 66). И это так и должно было произойти, ибо возвышенная идея спасения мира воплотившимся Сыном Божиим, отдавшим «душу Свою для искупления многих» ( Мф.20:28 ), не могла быть легко усвоена слушателями, еще внутренно не преобразованными действием Духа Святого. Ведь даже самые близкие ученики, притом в более позднее время – уже перед преданием Спасителя, не могли многого «вместить», и нужно было пришествие Духа истины, чтобы наставить их «на всякую истину» (Ии.16:12–13). Совершение Христом первичной Евхаристии на Тайной Вечери, подробно описанное синоптиками (косвенное указание на Евхаристию есть и у евангелиста Иоанна – см. Ин.13:23 ), пролило совершенно иной свет на содержание шестой главы Евангелия от Иоанна и, придавая словам Спасителя ярко выраженное евхаристическое значение, связало евхаристический акт с евангельской сотериологией в единую мистерию Богоявления. Можно, поэтому, думать, что, возвещая великую истину Своего прихода в мир для спасения людей, для преподания людям необходимого для вечной жизни хлеба, сшедшего с небес, Спаситель имел в виду и знал, что Его слова будут иметь для всех последующих поколений и недоступное тогда еще для Его слушателей евхаристическое значение. «Сие есть Тело Мое... Сие есть Кровь Моя» ( Мк.14:22–24 ), – говорил Он, «на Вечери учеников питая» 12 и тем самым утверждал и уяснял евхаристический смысл много ранее сказанных Им слов: «Ядуший Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие» ( Ин.6:54–55 ). Наиболее близкое к нашей теме отношение имеют последующие слова: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем» (ст. |
| Действительно, мы никогда не можем предопределить или даже предугадать божественные свершения и потому, зная, что Бог есть совершеннейшая Любовь ( 1Ин.4:16 ), не можем совершенно исключить вероятность или, по крайней мере, возможность даже всеобщего помилования, тем более помилования того или иного отдельного грешника. Однако ни Слово Божие, ни Предание Церкви, ни собственный разум не дают оснований рассчитывать или надеяться на такое помилование. Если оно даже и есть в плане Божественного Промышления, то оно скрыто от нас по вполне понятным причинам чисто прагматического характера: расчет или надежда на независимое от человеческой активности и духовного состояния тотальное помилование поощряли бы нерадивость, беспечность и даже непосредственно порочную жизнь. Однако есть и онтологические доводы, устраняющие возможность надеяться на вечную жизнь вне зависимости от нравственной характеристики земной жизнедеятельности. В самом деле, в основе такой надежды лежит представление об участи за гробом, как о чем то внешнем, не связанном органически с духовным состоянием уходящего из земной жизни человека. Выше было показано несоответствие такого представления Слову Божию и святоотеческим воззрениям. «Никакой блудник или нечистый, или любостяжатель, который есть идолослужитель», пишет ап. Павел, «не имеет наследия в Царстве Христа и Бога» ( Еф.5:5 ), и ту же мысль он проводит и в других посланиях: «Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни злоречивые, ни хищники Царства Божия не наследуют» ( 1Кор.6:9–10 ). Перечисленные Апостолом грехи не потому заграждают вход в Царство Божие, что Бог «не может» их простить, не в силу противоречия между Любовию и Правдой Божией; противоречий в Боге не может быть, и приписывание Ему таковых является одним из проявлений антропоморфизма, онтологически несовместимого с самой идеей Бога, как Единого, «Простого Существа», как называли Его многие Отцы Церкви. |
| Если идея наличия родственных связей в мире сверхъестественных существ и явлений была для языческого сознания вполне приемлемой (олимпийских богов греко-римская мифология наделяла, как известно, весьма разветвленными, вполне человекоподобными родственными связями и взаимоотношениями), то трудно представить себе что-либо более чуждое языческой психологии, чем признание Божественных свойств, более того признание Божественной онтологии, за преступником, подвергнутым позорной казни. Для иудеев Божественность Христа оказалась камнем преткновения в еще большей степени: принцип единобожия, лежащий в основе иудаизма и пронизывающий весь Ветхий Завет , не позволял рядовому иудею возвыситься до идеи любви Божьей, делающей возможным Боговоплощение в человеческой Личности, тем более – без нарушения Божественности Бога как Творца и Вседержителя. «Не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство и за то, что Ты будучи человек, делаешь Себя Богом» ( Ин 10:33 ). В другой раз то же обвинение, но в иной формулировке и при иных обстоятельствах, но, возможно, в устах тех же лиц, прозвучало во время суда, чинимого над Христом Пилатом: «По закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим» ( Ин 19:7 ), – кричали иудеи. Из этих высказываний очевидно, что попытка приписывания кем-либо себе свойств Бога не только не вызывала доверия, но не могла оцениваться иудеями иначе как кощунство, т.е. как тяжкий грех , а присущая еврейскому народу со времен Моисея сакрализация нравов позволяла считать подобное поведение преступлением. Изучение или даже просто внимательное прочтение евангельского текста приводит к заключению, что мысль о Божественности Христа была вплоть до Его воскресения чуждой Его окружению, в том числе даже ближайшему. Иисус Христос не торопился открывать Свою Божественность, но проявлял интерес к общественному о Себе мнению, узнавая, что думали и говорили о Нем в народе: «За кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?» ( Мф 16:13 ). Ответ на этот вопрос – высокое мнение о Христе окружавшего Его народа. По их словам, одни принимали Христа «за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков» (ст. 14). Независимо от того имели ли говорившие в виду пришествие в мир человека «в духе и силе Илии» ( Лк 1:17 ) или переселение, т. е. перевоплощение душ (подобные идеи были не чужды народному богословию иудеев), слухи, содержание коих в обобщенном виде передают здесь ученики Христовы, не выходят за рамки человеческой онтологии, о Божественности здесь нет и речи. |
| Если кто-либо подходит к Причащению с холодным равнодушием и безразличием, как ко внешнему действию (обряду), совершаемому по традиции (по обычаю), подходит или по привычке, или по соображениям общественного мнения, или в угоду близким людям, или по каким-либо другим, не имеющим отношения к сущности Таинства мотивам, то к нему полностью относятся слова апостола Павла: «Кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господних. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем» ( 1Кор.11:27–29 ). Может показаться, что здесь под достойным участием в Евхаристии имеется в виду полная безгрешность, однако такое понимание противоречило бы факту всеобщей греховности ( 1Ин.1:8 ; Рим.3:23 ): ведь и ученики Христовы, как мы знаем, отнюдь не были безгрешными, однако Христос безоговорочно допустил их к причащению на Тайной Вечери, ибо пришел спасти не праведников, а грешников. Конечно, если говорить о достоинстве как о полном соответствии между величием Таинства и нравственно-религиозным состоянием его участников, то следует признать, что, только обладая предельной чистотой и безгрешностью, может христианин оказаться достойным преподаваемой ему святыни. Церковь сознает справедливость такого максимализма, возглашая перед Причащением устами священника: «Святая – святым», однако тут же исповедует невозможность реализации этого требования в земных условиях: «Един свят, един Господь, Иисус Христос , во славу Бога Отца». Отсюда вытекает необходимость в покаянии, которое мыслится не как механическое перечисление грехов, а как душевное состояние, характеризуемое сознанием греховности и недостоинства, ненавистью ко греху и горячим желанием от него освободиться. Очевидно, это состояние смыкается с тем, которое, как упоминалось, является необходимым условием участия в Евхаристии во спасение, а не в суд и осуждение. |
| Если новозаветное благовестие только усилило требования к человеку, которые предъявлялись ветхозаветным законом, а сам характер взаимоотношений между Богом и человеком остается прежним, то в чем же заключается смысл слов к свободе призваны вы, братия ( Гал.5:13 ). Где же эта свобода, когда по-прежнему надо выполнять закон, да еще значительно более требовательный? Правда, нет обрезания, нет мелочной регламентации, которой в иудаизме подвергается каждый шаг правоверного иудея, зато нравственные требования более суровы и жестоки, да еще подкрепляются страшными в своей конкретности эсхатологическими санкциями, о которых ветхозаветный человек имел лишь гадательные и неопределенные представления. Неудивительно, что богословская мысль отцов Церкви искала и, к счастью, находила в Священном Писании и в собственном богопросвященном сознании иной, более светлый и более возвышенный аспект христианства. Ведь тот же апостол Павел, писавший, как мы видим, о неизбежности ответа на Суде Христовом, восставал против страха, как настроения, по существу не приличествующего христианам, говоря: Вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, которым взываем: «Авва, Отче!» Сей Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы – дети Божии ( Рим. 8:15–16 ). В этих словах звучит иная концепция взаимоотношений человека с Богом – уже не законническая и не наемническая, а концепция свободной любви на основе усыновления нас Богу. Только тогда, когда исполнение заповедей является результатом свободной любви, оно может быть не тяжким ( 1Ин.5:3 ), а наоборот легким и благим ( Мф.11:30 ). Ведь Христос Спаситель, постоянно повторяя: «Не бойся», явно стремился освободить людей от страха, а подчеркивая заповедь о любви как основу нравственного закона ( Мф.22:35–40 ), перенес праведность из сферы внешних действий в сферу менталитета, внутреннего состояния, для которого определяющим является любовь. Если христианин – новая тварь ( Гал.6:15 ), рожденная от воды и Духа ( Ин.3:5 ), то в нем всегда живет этот зов «Авва, Отче!», обращенный к любимому Богу с уверенность, что Бог раз и навсегда возлюбил его во Христе Иисусе ( 1Ин.4:19 ) и поэтому слышит и откликается на этот зов подобно тому, как в известной притче отец откликнулся на покаянный зов блудного сына ( Лк.15 гл.). Любовь , по словам апостола Иоанна, несовместима со страхом, ибо в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, и обратно: боящийся не совершенен в любви ( 1Ин.4:18 ). Поэтому и эсхатологическая перспектива любящего человека совершенно иная, чем подзаконного: ведь любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он (ст. 17). В конечном итоге пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем ( 1Ин.4:16 ). Очевидно, здесь устраняется страх перед законом, поистине та клятва, от которой освободил нас Христос ( Гал.3:13 ). |
| Еще большую определенность придает этой же идее апостол Павел, когда, говоря одобрительно о борьбе властей, «начальника», с правонарушителями, он угрожает, «ибо не напрасно носит меч» ( Рим 13:4 ) и тут же разъясняет, что действия властей страшны только для делающих зло: «Хочешь ли не бояться власти? Делай добро и получишь похвалу от нее» (ст.З). Явная не только для нас, но несомненная и для самого апостола идеализация судебной и полицейской власти только подтверждает и подчеркивает высокое значение, придаваемое, этой власти апостолом, который тут же возводит ее происхождение к самому высокому Источнику: «Начальник есть Божий слуга... отмститель в наказание делающему злое» (ст.4). И эти строки ложились на папирус или на пергамент уже после преследований, которым подвергались христиане и сам апостол Павел сначала от иудейских, а потом и от римских властей, всего за несколько лет до страшных гонений, обрушившихся на Римскую Церковь при Нероне, на которого ведь тоже распространяется признание божественного происхождения всякой власти, ибо «нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (ст.1)! Итак, государственные формации сменяют одна другую, а отношение христианской веры, как правило, и Церкви к Государству остается, в принципе, положительным. Отношение государства к Церкви представляет много более пеструю картину: жестокие преследования христианства в Римской империи, истребление священников и массовое закрытие Церквей в период Великой Французской революции в конце XVIII в., гонения на представителей любой религии в Китае во время «культурной революции» 60-х гг. текущего столетия. Не является секретом, что и в нашей стране позиция государства к Церкви, да и к религии вообще в XX вв. менялась в очень широком диапазоне. Уже первая русская революция повлекла за собой существенные изменения в правовом положении Православной Церкви: санкционированная в 1905 г. довольно широкая веротерпимость поставила Церковь по отношению к другим религиозным объединениям в положение много более равноправное, чем это было в течение всей ее многовековой истории. |
| Еще меньше основания называть любовью стремление к близости с тем, чье благо нам безразлично; с особенной яркостью это можно усмотреть в сфере половых отношений. Хотя в расхожей терминологии нашего времени любовью сплошь и рядом называют примитивное, не превышающее часто животного уровня биологическое влечение, однако самое элементарное самонаблюдение выявляет эгоистическую природу этого чувства, которое резко ослабляется, а чаще и совсем исчезает с достижением физиологического удовлетворения. Нельзя также считать любовью удовлетворение, удовольствие или радость от всякого иного, в частности родственного, дружеского или товарищеского общения, если оно не включает заботу о взаимности этих позитивных переживаний или о благополучии человека независимо от личного к нему отношения. Человеческая любовь может быть разделенной и, следовательно, счастливой, гармоничной, а может быть неразделенной, как принято считать, несчастной, но последняя ее квалификация имеет условный характер: чем меньше в любви эгоизма, чем больше в ней бескорыстной заботы о благе любимого, тем устойчивее радость ее переживания, тем меньше на нее влияет ответная реакция любимого существа. В приведенном выше упоминании о доброжелательстве как о существенном и обязательном элементе настоящей любви большую роль играет указание, что доброжелательство должно быть активным, то есть выражаться в действии, проявляться на деле. «Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: «Идите с миром грейтесь и питайтесь, но не даст им потребного для тела: что пользы?» ( Иак.2:15,16 ). Так писал апостол Иаков в своем послании. Ему вторит другой апостол: «Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиною» ( 1Ин. 3:18 ). Заповеди о любви были возвещены уже за тридцать столетий до Рождества Христова, но только Христос извлек их из множества обрядовых, санитарно-гигиенических и юридических предписаний Моисеева закона, указав на них, на основу и на суть всего, что было дано Богом в Его откровении: Христос сказал, что в них «весь Закон и Пророки» ( Мф. 22:40 ). |
|
|
