| Возлюбленный сын 2. И вот, гласит Писание, Бог искушал Авраама и сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь. Мало было сказать: сына твоего, но прибавлено: единственного твоего. Пусть так; но зачем и еще прибавлять: которого ты любишь? Помыслите же, сколь тяжелым было испытание. О любви и о нежности напоминают эти слова и въяве передают отцовские чувства: такое напоминание о любви не поколеблет ли отцовскую руку; ведь голос плоти восстает против веры и духа. В час испытания он услышал: возьми же сына твоего, единственного твоего, прозвучало свыше, которого ты любишь, Исаака. Мало того, Господи, что Ты говоришь отцу о сыне, ты еще говоришь: единственного твоего, и его-то предназначаешь к закланию! Но и этого недостаточно для пытки отцу! Ты еще добавляешь: которого ты любишь. И тем еще втрое усугубляешь отцовскую пытку. А зачем к тому же еще и называть его по имени: Исаака? Что же, Авраам не знал, что сын его, единственный его, которого он любит, зовется Исааком? Зачем в такой час об этом упоминать? Затем, чтобы Авраам вспомнил сказанное ему: в Исааке наречется тебе семя. Через Исаака сбудутся все данные тебе обетования. Затем и названо имя, чтобы поколебать веру в обетования, с ним связанные. И все это дабы испытать веру Авраама. Пойди в землю Мориа 3. Что же далее? Иди, сказано ему, в место возвышенное, на одну из гор, которую Я тебе укажу. Там принесешь его во всесожжение. Рассудите сами шаг за шагом весь ход испытания. Иди в место возвышенное. Почему не привести Авраама с ребенком в это место возвышенное, не указать ему гору, избранную Господом, и не повелеть ему там принести сына в заклание? Но нет: сначала от него требуется заклание сына, затем велено идти в место возвышенное и там карабкаться на гору. Зачем, с какой целью? А затем, чтобы по дороге, на всем ее долгом и мучительном протяжении мучиться раздумьями, разрываться между понуждающим его велением и любовью к единственному своему сыну, против этого веления восстающей. Вот почему ему должно было проделать путь и взобраться на гору: чтобы было у него время по пути для борьбы веры и любви сердечной, любви к Богу и любви по плоти, борьбы между здешней радостью и ожиданием грядущих благ. |
| Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, и поди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение, на одной из гор, которую Я укажу тебе. Вместо единственного перевод семидесяти прилагает к Исааку наименование возлюбленного, подобно как и в других местах не выдерживает он знаменательности первого из сих слов, как, например, в приложении его к Соломону ( Npumч. IV. 3 ). Но как бы то в сем последнем случае ни было, а Исаак есть точно единственный у Авраама, по обетованию и по предназначению к наследию, хотя и не единородный по плоти. Землю Мориа семьдесят называют землею высокою; Симмах и по нем Иероним – землею видения (от видеть), Онкелос и Ионафан – землею Богослужения (от бояться), некоторые новейшие прелагают землею явившегося Бога ( ) и думают, что сие имя употреблено здесь по предварению в соответствии с последующим сказанием и проименованием места от Авраама (14). Страна Мориа, без сомнения, есть та самая, где гора Мориа, место храма Иерусалимского ( 2Nap. III. 1 ). Об одной из гор неопределенно упоминается потому, что сия страна имела многие, которых положение, конечно, еще не было известно Аврааму ( Nc. XXIV. 2 ). Дух искусительного повеления таков, что в каждом слове заключается особенное искушение или еще многие искушения. Сие было, так сказать, множество стрел, одна за другою ударявших в щит веры Авраамовой. Возьми сына твоего. Отрекись от чувствований отеческих и решись не только лишиться своего сына, но еще сам лишить его жизни. Единственного твоего. Ты пожертвовал первым твоим сыном благоденствию второго и изгнал оного; третьего иметь не чаешь; жертвуй в единственном твоем всеми утешениями и чаяниями твоими. Которого ты любишь. Сердцеведец знает, что не каждый отец любит своего сына так, как ты, и что сам ты не столько возлюбил первого твоего сына, как второго. В последний раз почувствуй всю силу сея любви и отвергнись ее. Исаака. Того, которого ты от рождения его нарек радостью, на котором утверждены все твои обетования, который предназначен к завету вечному, в котором заключено благословение всех народов, того самого умертви беспотомственно. «Как же исполнятся обетования? Как сбудется слово Божие: В Исааке наречется тебе семя? Что будет с племенами земными, когда их благословение вземлется от земли? » |
| Вдруг поднял глаза на Гора и рассмеялся. – Что это у тебя на лбу, сынок, будто две шишечки? Ай-ай, вот так диво! Рожки, совсем как у ягненочка. Ну-ка, нагнись, пощупаю. Гор испугался. Знал, что Мерира тяжело болен, и знал чем, но боялся думать об этом. Все надеялся, что Бог помилует, не допустит, чтобы погиб великий пророк, спаситель земли от Изверга. Стоял ни жив ни мертв. Но так сильна была привычка слушаться учителя, что, когда тот сказал: «Нагнись», покорно наклонил бритую голову. Мерира тихонько провел по ней ладонью и опять усмехнулся, точно брезгливо поморщился. – Нет, ничего, гладко… Да что ты испугался, глупенький! Полно, я пошутил, испытать тебя хотел. Все-то следишь за мной, боишься, как бы с ума не сошел. Не сойду, небось, – так только, одурел немного в войне с Дураком, да это скоро пройдет… Гор опять наклонился к нему, схватил и поцеловал руку его. «Если он погибнет, то и я с ним!» – подумал и успокоился. – Мальчик мой милый, знаю, что любишь меня, – сказал Мерира и поцеловал его в голову. – Ну, будет болтать, пойдем. Где же пожарище? Сделав несколько шагов, вышли на песчаную поляну – Большой пруд. Здесь Макина березка, засыпанная песками, едва белела над ними обломком ствола. Проходя мимо нее, Мерира почему-то вспомнил Дио, и вдруг захотелось ему поцеловать этот белый, на закате порозовевший, тонкий ствол. Но стыдно было Гора: как бы опять чего не подумал. Только замедлил шаг, прикоснулся рукою к стволу, точно к живой руке, из земли к нему протянутой, и не усмехнулся, а улыбнулся в первый раз за многие дни. Миновав пруд, подошли к песчаному холмику с кое-где торчавшими обугленными досками и бревнами. Это были развалины сгоревшего царского терема – Ахенатонов и Диин гроб. – Здесь он и погиб? – спросил Мерира. – Здесь, – ответил Гор. – Это ихняя святыня: ходят сюда на поклоненье Извергу. На вершине холмика, на красном небе заката, четко чернели два обугленных перекрещенных бревнышка, с медною скобою, согнутой в петлю жаром огня в пожаре, должно быть, скрепой дощатой стены, как иероглиф Жизни, петельный крест, Анк. |
| – Скажи, сынок, а ты Пушкина любишь? – неожиданно спросил дедушка. Папа снисходительно поморщился: – Кто же его не любит?! Но дедушка совершенно серьёзно поинтересовался: – Ты встречался с ним, видел его, говорил? – Странный вопрос, – папа даже не знал, как реагировать. На выручку отцу поспешила Таня: – Дедушка, Пушкин же жил в прошлом веке. Как папа мог встречаться с ним? Папа у нас ещё молодой! – А как он мог полюбить его, если не видел? – озадачил Таню дедушка. – Ты тоже, уверен, его любишь? Да? – Конечно, люблю. У него такие сказки!.. – Значит, мы знаем его и любим по его произведениям. Он в них живёт. Так? – Так. Добившись согласия от ребёнка, дедушка обратился к сыну: – Вот и Бога мы любим не как плод своей фантазии, не как свою выдумку, а, прежде всего, как Творца всего видимого и невидимого мира. Как прекрасно создан наш мир, мы можем открыть только любящей душой. Если в сердце любовь, то мы замечаем, как вспыхнули красотой полевые цветы, как заливаются радостными трелями птицы. Если же душа окаменела, то вокруг виден только мрак. Любовь открывается любящему сердцу. Но от папы добиться признания в его ошибке было не так-то просто: – Но откуда его – это любящее сердце – взять, если оно окаменело, если оно равнодушно ко всему, кроме себя? Любовь же не подвластна рассудку, воле, приказам. Не является ли призыв к любви “гласом вопиющего в пустыне”? – Иными словами, ты спрашиваешь: можно ли полюбить Бога, или как научиться любить? – уточнил дедушка. – Чтобы полюбить невидимого Бога, святые отцы советовали начинать с любви к ближнему. Однако у папы сразу же возник вопрос: – Но как можно заставить себя любить кого-то? – Очень просто, – улыбнулся дедушка, – надо начинать творить дела любви. Любовь – это прежде всего доброта. Надо творить добрые дела, и тогда Господь даст высший дар, высшую награду – любовь к ближнему, а потом и к Богу. Есть замечательная легенда. В одной долине среди гор стояли рядом две избушки. В них жили две старушки. Одна была добрейшей души, другая – скряга. Им помогали монахи из соседнего монастыря, стоявшего на утёсе: приносили молоко, делились хлебом, запасали хворост и дрова, чтобы в зимний холод было чем растопить печь. |
| Такова наша любовь! . Кроме сего злополучного превращения в нас дара любви, в сердце нашем есть другое, ужасное зло, — дух ненависти и злобы. Как мы ни скрываем этого пришельца из бездны, но он нередко проглядывает во многом, — в явной и тайной гордости, с коею небрежно презираем подобных себе и не терпим высших себя, — в постоянной зависти к малейшему совершенству ближних, особенно когда его нет в нас самих, — в некоем злорадстве при огорчениях и неудачах не только чуждых нам людей, но самых ближних и друзей наших. Пламень прирожденной злобы, в нас гнездящийся, хотя сокрывается во глубине духа, подобно огню подземному, производит нередко ужасные взрывы и потрясения, от коих превращаются домы, грады и целые царства. У него есть притом, как у огня подземного, постоянные отверстия на поверхности уст наших, в кои выходит чад из студенца бездны (Откр. 9:2), в виде слов бранных и зловонных. Вместе с сим чадом извергаются, как камни из гор огнедышащих, брани и ссоры нередко за самые ничтожные и пустые вещи, — распри и ненависти между такими лицами, кои связаны всем, что природа и дружество имеют у себя самого крепкого. Наконец, как огненная лава, текут обманы наглые, явные хищничества, жестокости и убийства, особенно во времена браней и междоусобий. Взирая с сей стороны на мир человеческий, ощущая вокруг себя бурное дыхание злобы и ненависти, усматривая в собственном сердце николиже оскудевающий источник злобы и лукавства, кто не почувствует нужды возвесть очи к небу и вместе с святым Ефремом воззвать: «Господи и Владыко живота моего, дух любви даруй ми, рабу Твоему! Даруй, да не увлекусь всемирным потоком самолюбия и зависти, да возмогу любить всех, кого Ты любишь, любить так, как Ты любишь, не тою мирскою любовью, которая во всем ищет своих си, а любовью возлюбленного Сына Твоего, которая готова положить душу за братию, тем паче умеет сносить все недостатки ближнего и оскорбления, готова прощать и любить самых врагов Своих!» Но, ожидая и испрашивая таким образом огня чистой любви свыше, мы, братие, и сами не должны оставаться в бездействии, а уготовлять души и сердца свои, как светильники, к тому, чтобы огонь небесный, сошед на них от Духа Святаго, мог удобно воспламенить их. В чем должно состоять сие приготовление? После молитвы, всего более в размышлении о любви Божией и о том блаженном союзе, коим во Христе связаны неразрывно все потомки Адамовы. |
| Пётр, камень веры, взывает ко Христу-Камню на горном камне. С сими возглавителями Нового Завета пребывал и Моисей, возглавитель Закона. Сей Божественный таинник таинств перенёсся вместе с Илией Фесвитянином с Синая на Фавор, словно от силы в силу. Ибо Моисей наконец вошёл в землю обетованную, как бы призванный от некоего рубежа. Получатель закона принёс к Своему и нашему Владыке на гору Фавор скрижали закона, и раб пребывал рядом с Владыкой в исступлении, поскольку видел в человеческом образе Божественную силу. Потому он и пришёл в исступление, что увидел в истинном виде сбывшимися образы издавна свыше прообразованного Христа. Пребывал как бы парящим в воздухе, уже вкушая издревле взыскуемого, пребывал стоящим одесную Вышнего, слегка касаясь края земли. Как будто древле в онемении и ужасе созерцал пришествие Владыки в купине, видя вновь охваченную огнём купину — одушевлённую плоть. Посему, находясь на Фаворе, уже не говорит: Пройдя, увижу видение великое сие (Исх 3:3, по LXX), — пройдя жизнь во плоти, пройдя время закона, пройдя образы, пройдя тени, пройдя букву, выйдя из Египта, пройдя Чёрмное море, перейдя мрак, оставив Хорив, пройдя скалу, пройдя пустыню, пройдя Амалика, пройдя кивот, оставив скинию, оставив обрезание, перейдя Иордан, пройдя Гевал, перейдя Иерихон, оставив храм, оставив жертвы, оставив кровь, пройдя всё, что относится к сей жизни, пройдя херувимов, миновав первое покрывало, пройдя второе покрывало закона и пророков, и завесу. Ныне я увидел Тебя, истинно Сущего и Присносущего, сущего со Отцем, изрекшего на горе: Я есмь Сущий (Исх 3:14), увидел видение великое сие — Тебя, древле мне таинственно и боголепно явльшегося Бога. Я уже не покрываю лице, но лицом к лицу [вижу Тебя] и спасена душа моя; я увидел Тебя, Которого древле желал увидеть, говоря: да разумно увижу Тебя (Исх 33:13, по LXX), ибо явление Твоё есть жизнь вечная. Я увидел уже не задняя Твоя, как на Синайской скале, но явно являющегося мне на Фаворской скале, не в расселине скалы скрывающегося как человека, но в моём образе скрывающего Себя, Человеколюбца Бога. Уже не покрывает меня мраком десница Твоя, ибо Ты есть десница Вышнего, открывшаяся миру. Ты — Ходатай ветхого и нового, Ветхий Бог и Новый Человек. Ты, Который древле на горе Синай явился прикровенно, ныне на горе Фавор преобразился явно. Ибо Ты, как Небесный и Вышний, любишь просвещать нас от гор вечных (Пс 75:5, по LXX) — как от святых и небесных сил, так и от гор пророческих и апостольских и от Божиих церквей, основания которых на горах святых Твоих (Пс 86:2), от каковых поучившись и пройдя службы закона, ныне я узрел Тебя, видение великое сие. |
| Часто, оборвав песню на полуслове, «деда» схватывала меня на руки и, прижимая тесно, тесно к своей худенькой груди, лепетала сквозь смех и слезы: — Нина, джаным, любишь ли ты меня? О, как я любила, как я ее любила, мою ненаглядную деду!.. Когда я становилась рассудительнее, меня все больше и больше поражала печаль ее прекрасных глаз и тоскливых напевов. Как-то раз, лежа в своей постельке с закрытыми от подступавшей дремоты глазками, я невольно услышала разговор мамы с отцом. Она смотрела вдаль, на вьющуюся черной змееобразной лентой тропинку, убегающую в горы, и тоскливо шептала: — Нет, сердце мое, не утешай меня, он не приедет! — Успокойся, моя дорогая, он опоздал сегодня, но он будет у нас, непременно будет, — успокаивал ее отец. — Нет, нет, Георгий, не утешай меня… Мулла его не пустит… Я поняла, что мои родители говорили о деде Хаджи-Магомете, все еще не желавшем простить свою христианку-дочь. Иногда дед приезжал к нам. Он появлялся всегда внезапно со стороны гор, худой и выносливый, на своем крепком, словно из бронзы вылитом, коне, проведя несколько суток в седле и нисколько не утомляясь длинной дорогой. Лишь только высокая фигура всадника показывалась вдали, моя мать, оповещенная прислугой, сбегала с кровли, где мы проводили большую часть нашего времени (привычка, занесенная ею из родительского дома), и спешила встретить его за оградой сада, чтобы, по восточному обычаю, подержать ему стремя, пока он сходил с коня. Наш денщик, старый грузин Михако, принимал лошадь деда, а старик Магомет, едва кивнув головой моей матери, брал меня на руки и нес в дом. Меня дедушка Магомет любил исключительно. Я его тоже любила, и, несмотря на его суровый и строгий вид, я ничуть его не боялась… Лишь только, поздоровавшись с моим отцом, он усаживался с ногами, по восточному обычаю, на пестрой тахте, я вскакивала к нему на колени и, смеясь, рылась в карманах его бешмета, где всегда находились для меня разные вкусные лакомства, привезенные из аула. Чего тут только не было — и засахаренный миндаль, и кишмиш, и несколько приторные медовые лепешки, мастерски приготовленные хорошенькой Бэллой — младшей сестренкой моей матери. |
| А.И. Макарова-Мирская Миссионер (Памяти о. Василия Ландышева) Нет больше той любви, как кто душу свою положит за друзей своих – Покончили? – Давно, батюшка... тебя ждем!.. – Стремена крепки? подпруги все осмотрели?.. – Все, как есть! Чумбур отвязали, как ты велел, чтобы не запутался; теперь ехать можно. И седой казак-толмач, возившийся около лошадей, вместе с тремя инородцами, поднял голову кверху, где на площадке, под скалою, стоял священник, ещё не старый, невысокого роста полный блондин с красивым профилем и выпуклыми ясными и быстрыми голубыми глазами. – Ну, двинемся! Давай Сивку – я на него сяду!.. – Нет, для тебя, батюшка, я Карого: а этот – мне: он молодой; боюсь, на скачке не сплоховал бы!.. – Этак он и под тобой тоже сплохует!.. нет, Федорыч: я решил ехать на нем... И привычным движением схватившись за луку седла, он уже сидел на коне красиво и свободно, словно так и родился наездником. – А всё же, – сказал казак, – осторожнее надо: бома эти постылые ещё ничего, а вот ловушка – боюсь я ее! И, ведь, идолы – лесу мало им, что ли? Сделали бы мост маломальский, бревна прикрепили. – К камням-то? – улыбнулся священник, – однако ты трусишь, Федорыч! тогда бы в объезд ехал! Старик осердился. – «В объезд!» а когда доедешь в объезд-то? Трусом-то я никогда не был! А всё же, что Бога искушать?! – Я пошутил, ведь! Смотри – красота какая; не сердись, а гляди, душа храбрая! Ведь, мы тут на горах этих точно буны пробираемся; поди изнизу посмотрят – не раз глядят, а хорошо, старина? ведь, любишь всё это? Сердце-то у тебя мягкое, даром что угрюмый такой!.. Перед ними внизу действительно было чудно хорошо; долина вся тонула в зелени, залитая солнечным светом; река казалась серебряной лентой; горы мягкими синеватыми линями поднимались повсюду; всё сливалось... в общем, казалось, там, глубоко была не долина, а целое зеленое море с островами в виде гор, а они, эти пятеро людей, на маленьких крепких конях, лепились высоко, почти под облаками, на обрывистой тропинке каменистого бома; над ними висла скала, голова кружилась даже, а всё трудное было впереди, и уже недалеко. Вот передняя лошадь алтайца проводника как-то странно сжалась, плотно укрепилась ногами на краю площадки перед нешироким, но головокружительным провалом, под которым зеленела бездна со светлой полоской реки, и вдруг легким скачком перепрыгнула на другую сторону на такую же каменистую тропу, как и та, что шла до провала; за нею прыгнула с такой же осторожностью лошадь толмача, потом лошадь священника и остальных. Все сосредоточенно молчали несколько минут, и только когда тропа расширилась и повернула в лощину к спуску, из облегченно вздохнувшей груди толмача вырвалось восклицание. |
| — Вы доблестный рыцарь, — сказала мисс Мэри. — Если б я всегда мог быть вашим верным рыцарем… — начал Гейнс, но мисс Мэри засмеялась, и он умолк, потому что из-за края утеса вылез Комтон — с опозданием на одну минуту. Какие удивительные были сумерки, когда они ехали обратно в отель! Опаловая дымка в долине медленно окрашивалась пурпуром, озеро блестело, как зеркало, в рамке темных лесов, живительный воздух проникал в самую душу. Первые бледные звезды показались над вершинами гор, где еще догорал… — Виноват, мистер Гейнс, — сказал Эдкинс. Человек, считавший Нью-Йорк лучшим летним курортом в мире, открыл глаза и опрокинул на стол пузырек с клеем. — Я… я, кажется, заснул, — сказал он. — Это от жары, — сказал Эдкинс. — Жара невыносимая, в городе просто… — Ерунда! Город летом даст десять очков вперед любой деревне. Какие-то дураки сидят в грязных ручьях и устают до смерти — а все, чтобы наловить рыбешки величиной с ваш мизинец. Устроиться с комфортом и не выезжать из города — вот это для меня. — Пришла почта, — сказал Эдкинс. — Я подумал, что вы захотите перед уходом просмотреть письма. Давайте заглянем ему через плечо и прочтем несколько строк в одном из этих писем: «Мой милый, милый муж, только что получила твое письмо, в котором ты велишь нам пробыть здесь еще месяц… Рита почти перестала кашлять… Джонни совсем одичал — прямо маленький индеец… спасение для обоих детей… так много работаешь, и я знаю, что твоих денег еле хватает, а мы живем здесь уже так долго… лучший человек, какого я… всегда уверяешь, что любишь летом город… ловить форель, ты этим так всегда увлекался… все для нашего здоровья и счастья… приехала бы к тебе, если бы не ребята, которые так чудно поправляются… вчера стояла на «Трубе», как раз в том месте, где ты надел на меня венок из роз… на край света… когда ты сказал, что хочешь быть моим верным рыцарем… пятнадцать лет, милый, подумать только!.. всегда им оставался… навсегда. Мэри» . Человек, утверждавший, что Нью-Йорк — лучший летний курорт страны, зашел по дороге домой в кафе и выпил стакан пива, стоя под электрическим вентилятором. |
| II Часы тихо тикают на стене; шумит самовар на большом столе; приветливо светит большая лампа; лунная ночь смотрит в открытые окна; ветки черемухи врываются в комнату, осыпанные белыми цветами, и своим ароматом наполняют ее. И в соседней комнате тоже отворены окна – чистому воздуху свободен вход, приток его велик, и однако ни он, ни аромат черемухи не может заглушить ужасный запах разлагающегося трупа, уже дней пять наполняющий этот дом. Теперь он скоро исчезнет: тот, кто его внёс с собою, перестал жить и лежит спокойный и холодный на большом столе в комнате, соседней с той, в которой накрыт чай. Около него миссионер; все эти дни он не отходил от больного дни и ночи. Бедному так не хотелось умирать, до самой смерти жажда жизни томила его. – Подними меня, батюшка, горы поглядеть. Река шумит там... где она?... не вижу?! И священник поднимал его исхудалое тело, подносил даже к окну, а тот жадно глядел на любимую панораму гор и лесов, на синие волны Кондомы. – Батюшка, ох, тяжко мне! ох, не хочу умирать... жить хочу, батюшка. – Живи, милый; смотри, как хорошо кругом, а там, на небе, тоже хорошо: ни тоски, ни страданий, ничего там нет, одна радость. Смотри, какое оно синее, прекрасное, а звёзды какие ночью! Любишь их? Все вы алтайцы звёзды любите, души чуткие у вас к природе, а ты вот всё грустишь, о земном печалишься!.. Мы, милый, выше этих звёзд будем и жалеть станем тех, кто здесь на земле останется. Смотри: нужда, землянки кругом, и свечек-то нету в них тут ночью зажечь, а там – звёзды сиять нам будут неугасимые. Больной стихал, слушая его, и покорно ложился на кровать, о чем-то глубоко задумываясь. Он и умер так, задумавшись, уже не чувствуя боли в омертвелых ногах, так и ушёл навсегда в царство покоя, где вечно светят страдальцам неугасимые небесные огни. Миссионер сам обмыл его, сам одел, заботливо нарвал своих лучших цветов, зацветших уже, которые он ранней весной выращивал в маленькой тепличке, и осыпал ими мертвое тело. Он сам и читал над покойным, потому что никто не мог выносить запаха трупа. Завтра его похоронят, а сегодня усталый и ослабевший миссионер не мог читать и сидел около покойного так, хотя открытый псалтирь лежал у него на коленях. |
|
|
