| Иногда я гуляю по савватиевской дороге с Иннокентием Серафимовичем Кожевниковым. Это высокий, грузный человек, старый большевик, в прошлом друг Ленина, Троцкого, командарм в гражданскую войну. Со стороны, когда он проходит мимо Кремля твердым, крупным шагом, одетый в длинную кавалерийскую шинель, высоко подняв голову в круглой меховой шапочке, мне кажется, что за ним такой же твердой поступью идут стройные ряды полков. – Раньше говорили, что тюрьма или закаляет, или развращает людей, – задумчиво говорит Кожевников, идя на полшага впереди меня. – Для нашего времени это неверно. Тогда тюрьма была исключением, теперь везде тюрьма. Сейчас люди не закаляются и не развращаются, а обнажаются. Это время всеобщего обнажения: мы сорвали все покровы, выбили из-под ног все опоры, а новых не изобрели. Но без них нельзя: человеку не на что опереться, не во что верить, нечем сдержать себя. Да и зачем сдерживать, если это – как конец света? – У нас тут только сгусток того, что на воле. Там не всегда заметишь, а тут все совсем раздеты и вся мерзость наружу прет, – еще тише продолжает Кожевников. – Ленин, может, ошибся, но нынешней мелкотравчатой дряни совсем верить нельзя, они сами только мерзостью живут. Если бы Ленин был жив, я не сидел бы тут, а эти подлецы меня до смерти будут здесь держать. А ты знаешь, что такое Кожевников? Солнце в небе одно, так и Кожевников на земле один. Я изумленно слушаю полубред Кожевникова, смотрю на него: его лицо важно-спокойно, но в глазах светится странный огонек. Летом двадцать девятого года Кожевников, окончательно сойдя с ума, напишет манифест, в котором объявит себя «соловецким королем Иннокентием I» и дарует всем заключенным свободу. Написав манифест, он скроется в лесу, но вскоре будет пойман и с тех пор исчезнет с соловецкого горизонта... В обеденный перерыв и вечером я исподволь присматриваюсь к Вологжанину Лопатину. Все, что он делает – обедает, моет посуду, штопает носки или читает, свесив усы в раскрытую книгу, – он делает спокойно, неторопливо, без хлопот и суетливости. Он малоразговорчив, говорит больше об обыденном и, наверное, никакие сомнения не мучают его. Но к нему тоже бесполезно обращаться за ответом: он вряд ли поймет и только улыбнется – спокойной, ясной, чуть извиняющейся и ободрительной улыбкой. Но не в ней ли и есть ответ?.. |
| Начальником этой «колонии» был заключенный чекист, бывший «командарм» и «полпред» – Иннокентий Серафимович Кожевников. При первом же знакомстве с ним я понял, что имею дело или с тяжелым психопатом параноидом или с душевнобольным параноиком. Через короткое время мое подозрение подтвердилось. Кожевников бежал из лагеря, прислал начальству И.С.О. («Информационно-Следственного отдела») большой пакет, в котором находился «Манифест Императора Иннокентия I». Вскоре Кожевников был пойман, жестоко избит (он оказал сопротивление), а затем освидетельствован комиссией врачей-психиатров, причем каждый из врачей осматривал и давал мне «простые» заключения в отдельности. Профессор доктор М. А. Жижиленко (тайный епископ катакомбной церкви) и я дали одинаковые заключения о том, что Кожевников душевнобольной параноик, но третий эксперт, молодой советский врач Шалаевский заподозрил симуляцию. Тогда из Кеми был вызван на экспертизу известный русский психиатр, профессор доктор В. Н. Финне, подтвердивший душевное заболевание Кожевникова. После этого Кожевников был увезен в Москву. Между прочим, профессор В. Н. Финне (читавший лекции по гипнозу в петроградском институте по усовершенствованию врачей) отбывал заключение в Кеми за свои замечательные работы в области гипнологии, которые советской власти показались «мистикой». Профессор В. Н. Финне скончался в Кеми, замученный пытками беспрерывных допросов в течение двух недель по ночам, по подозрению в участии в так называемом «Деле Академии Наук». В указанной выше «Детколонии» в 1929 г. было зарегистрировано «детское правонарушение» – групповое изнасилование мальчиками девочек. В 1930 г. одна из воспитанниц этой «Детколонии», 15-летняя проститутка, в течение нескольких месяцев тайно убила шесть человек и только на последнем – «засыпалась», т.е. была уличена. Дальнейшая судьба этой «девочки» очень интересна. Ее увез с собой один из крупных чекистов и женился на ней. Может быть, он приспособил ее для «работы» в застенках ГПУ? [Подобно тому, как нарком НКВД Ежов приспособил для пыток заключенных свою знаменитую «Марусю«] 203 . |
| С этим вопросом непосредственна связана тема отношения к божественному. Интересно наблюдение автора о том, что именно западные проповедники буддизма подчеркивали атеистичность этого учения, полагая таким образом завоевать для него симпатии среди зараженного безрелигиозным рационализмом западного общества, выставив «выгодные, с точки зрения последнего, свойства буддизма» (Т. I. С. 21). Сам Кожевников напоминает, что «присутствие божественного в мире вообще Будда не отрицает... Он сам утверждал: «богов много и я их знаю» (Маджхиманикая, 79.2)... Он был с ними в давних сношениях во времена своих прежних существований, он и сейчас слышит нередко их голоса» (Маджхиманикая, 127.3)... Но боги, признаваемые Буддою, для него – не высшие, всесовершенные и всемогущие существа, не всеведущие и не вечные... без них, независимо от них сочетаются и движутся составные части космоса... Не только сам Будда, но и каждый архат выше и могущественнее богов» (Т. II. Сс. 183–185). Кожевников считает, что атеизм буддизма заключается не в отрицании божественного, а в том, что «отношение к богам теряет всякое значение в буддийской проблеме спасения» (Т. II. С. 186). Предлагаемый буддизмом путь спасения «вовсе не нуждается ни в богах, ни в Боге», более того, – «против воззрения на Бога как на Творца мира он прямо восстает, доказывая его невозможность» (Т. II. С. 186). Дозволяя мирянам почитать богов своей местности, буддизм учит, что «идеал для мудреца – не в мир богов войти, а уйти даже из мира богов» (Т. II. С. 187). В отличие не только от христианства, но и от язычества, буддизм учит о достижении спасения как о деле, «не нуждающемся в чужой помощи, хотя бы и божественной… не боги – творцы нашей настоящей и будущей судьбы, а карма, следствие наших собственных вожделений и дел. И только своей мыслью, своим знанием силой и волей мы можем стяжать освобождение» (Т. II. С. 189). При этом с течением времени «первоначальная безрелигиозная система превратилась в религию с культом самого Будды, его предшественников и преемников… разных богов, богинь и святых в придачу» (Т. II. С. 197). И этот культ распространился даже на почитание злых духов – Кожевников упоминает, что в Тибете и Монголии молитвы «к демоническим защитникам веры включены в главнейшие богослужения», и это представление идет от легенды про то, как «Падма Самбхава, победив диавольские силы... направил их на охрану правоверия» (Т. II. С. 462). |
| Кожевников В. А. Буддизм в сравнении с христианством. Т. 1, с. 422. 1040 Кожевников В. А. Буддизм в сравнении с христианством. Т. 2, с. 199. 1041 Давид-Ноэль А. Мистики и маги Тибета. с. 197. 1042 Этот вопрос особенно уместен был бы при разговоре с Фейербахом. Дело в том, что Фейербах в ответ на приглашение его брата Эдуарда стать крестным у его сына, негодующе выговорил брату за то, что тот собирается «портить ребенка особым супранатуралистическим способом» (см. Кюнг Г. Существует ли Бог? – б. м. 1982, с. 171). Если Бога нет, и церковный обряд не более чем купание, как же это с его помощью можно «испортить» младенца? 1043 Чичерин Б. Наука и религия. – М., 1901, с. 287. 1044 Кожевников В. А. Буддизм в сравнении с христианством. Т. 2, с. 8. 1045 Ольденбург С. Ф. Культура Индии. с. 189. 1046 см. Ольденбург С. Ф. Культура Индии. с. 191. 1047 Померанц Г. О причинах упадка буддизма в средневековой Индии. с. 190. 1048 Померанц Г. О причинах упадка буддизма в средневековой Индии. сс. 184-185. 1049 Померанц Г. О причинах упадка буддизма в средневековой Индии. с. 175. 1050 Впрочем, и они приняли буддизм не без проблем. Когда на китайского «учителя Закона» Гиуэн-тсанга слишком рьяно начали нападать буддисты иного толка, царь Харша (от 606 до 638 г. по Р.Х.) издал приказ: «тому, кто осмелится говорить против него, будет отрезан язык»; «с этого момента», скромно добавляет повествователь, «последователи заблуждений устранились и исчезли, так что за целых 18 дней не нашлось желающих вступить в прения» (Кожевников В. А. Буддизм в сравнении с христианством. Т. 2, с. 432). Сам Харша, «покоривший 5 Индий», запрещает затем убивать любое живое существо и вкушение мяса – под страхом смертной казни… Впрочем, и царь Ашока («Константин Великий буддизма») не отменил смертную казнь, и в его судах использовались пытки. Как заметил католический историк науки С.Яки, «когда царь Ашока распространял проповедущий ненасилие буддизм, он делал это бессовестно насильственными методами, как законченный вояка» (Яки С. |
| Говоря подробнее об этой цели, Кожевников обращает внимание на слова Будды о том, что «постигнуть нирвану лучше всего можно сосредоточением мысли на отсутствии чего бы то ни было» (Т. II. С. 696), и рассказывает, что на вопрос о том, сохраняется ли совершенный после достижения нирваны, «Будда ответил: «нельзя сказать, что он существует, но нельзя сказать, что он и не существует, наконец, нельзя сказать, что он и существует и не существует после смерти» (Маджхиманикая, 63)» (Т. II. С. 695). Вообще автор отмечает, что «из всех идей буддийской догматики идея нирваны – наиболее неопределенная и особенно трудновыяснимая... одни считают ее за состояние абсолютного небытия и потому полного безразличия и ничтожества, тогда как другие, видя в ней состояние успокоения... приписывают ей свойства некоего умиротворения и бесстрастного блаженства» (Т. II. С. 694). Такое расхождение вызвано тем, что в самих буддистских текстах есть две, противоречащие друг другу концепции нирваны. Кожевников объясняет это тем, что «буддийское сердце не отрицало утверждения буддийского ума, что нирвана есть прекращение всякого сознания, желания и действия, но про себя, в тайниках души, оно уповало, что удерживается что-то положительное: блаженство» (Т. II. С. 699). Сравнительно много говорится о нравственном учении буддизма. По мнению автора, «в нравственной проблеме Будда постиг лишь ее первую, отрицательную половину: ужас страдания и безобразие зла; но он оказался неспособен противопоставить им положительную сторону: осуществимость добра и красоты и достижимость блаженства... Бога нет в душе Будды, и вот почему он безнадежный пессимист» (Т. II. С. 731). Кожевников считает, что «великая, всемирно-историческая заслуга Будды – в глубокой постановке проблемы физического зла. Мастерски определив физическую причину зла, Будда слишком принизил значение нравственной его причины, значение греха» (Т. II. С. 732). Апологет обращает внимание на то, что ни самого слова «грех» нет в буддистских текстах, ни понятия о грехе как о нарушении безусловного божественного закона нет в учении Будды. «Грех понижается до уровня условного проступка против условных же правил» (С. 732), «грех невыгоден потому только, что понижает для грешника условия его бытия в грядущих перевоплощениях. Несравненно же важнее всего этого то, что отсутствие греха и даже замена его положительным добром, не спасает праведника от коренных проявлений зла... В буддизме праведность, святость – не самоцель, ни даже средство к достижению цели, она – лишь промежуточная, несовершенная ступень к ослаблению зла, а не победа над ним... В связи с этим знаменательно то, что в повествованиях о жизни Будды нет всенародного призыва к покаянию, как необходимому условию вступления в приближающееся Царство Божие (Т. II. С. 733). |
| Не ограничиваясь общими рассуждениями, Кожевников подробно разбирает некоторые предлагаемые сходства. Так, в отношении сказаний о чудесах, сопровождавших рождение Будды с Евангельским рассказом о Рождестве Христа (Т. I. Сс. 350–354), автор подчеркивает принципиальный контраст между смиренным рождением Христа в убогой пещере и рассказами о рождении Будды во дворце с пышными торжествами при оповещении всего мира землетрясениями, чудесами и «славословиями всевозможных существ, человеческих, демонических и божественных». На фоне этого контраста «должны лишиться убедительности мелкие, случайные сходные черты в повествованиях» (T.I. С.350), потому как обосновать ими идею заимствования сюжетов невозможно без явных натяжек, что Кожевников и демонстрирует на многих примерах. Также говорит и о сопоставлении искушения Будды демоном Марой с тем, как искушал диавол Христа в пустыне (Т. I. Сс. 624–632). Сообщив, что «аналогия во внешней стороне событий до некоторой степени есть», автор далее указывает существенную разницу как «в форме и тоне повествований, так еще большую – в содержании рассказов» (T.I. С.625). Если Будде предлагалось нарушить закон человеческий, то Христу – закон Божий. Если Христос претерпел искушения для того, чтобы победить диавола и освободить мир от его власти, то Будда противился соблазнам Мары для того, чтобы подтвердить, что не является более связанным с наблюдаемым миром. Наконец, автор проводит сопоставление рассказов о последней беседе Будды и последней беседе Христа (Т. II. 713). Кожевников, лучше и полнее многих других апологетов изучив буддистский канон, первым проводит полноценное сравнение статуса священного текста в обоих религиях. Он замечает, что «при сравнении буддийского священного писания с христианским, решительное и огромное преимущество должно быть признано за вторым», между тем и другим он видит «два контраста: с одной стороны – настойчивость и торопливость, с которыми буддизм силится канонизировать свои священные книги, а с другой – доказанная несостоятельность результатов этих стараний» (Т. I. С. 94–95). С течением времени буддистский канон «превратился в огромную массу разновременных текстов, в которой едва возможно отделить немногое первоначальное и подлинно исходящее от самого Будды» (Т. I. С. 95). В отличие от буддизма, раннее христианство «хотело быть не словом, а делом покаяния и спасения… Оттого и слово его не было подобно умозрительным хитросплетениям буддийских сутт, пригодных лишь для немногих, но светом, просвещающим всех… Не буква Писания, а свидетельство в духе и истине было для первохристиан высшим доказательством истины» (Т. I. С. 97–98). |
| Кожевников подготовил чрезвычайно ценную работу «Буддизм в сравнении с христианством» (в 2 т., Петроград, 1916). При помощи многочисленных цитат из буддийской литературы Кожевников дает яркое изображение буддийского абсолютного отрицания мира, их учения о том, что всякое космическое бытие есть зло, что источник личного существования – себялюбие. Поэтому буддийским идеалом является полное уничтожение вселенной, и прежде всего личного бытия – самоуничтожение. Кожевников хорошо описывает упражнения, разработанные буддистами для разрушения личного бытия, и заканчивает свою книгу следующим аргументом: «Ни до буддизма, ни после него никто не отваживался на столь решительный шаг в сторону полной безнадежности; один буддизм осмелился свершить этот шаг, и в этом – трагическое величие и воспитательная ценность его подвига, не превзойденного в своем роде в истории. Не в этом ли (гадаем мы) и его провиденциальная миссия в ходе развития религиозного опыта человечества. Так и кажется, что в сложном и таинственном плане Господнего мироводительства рядом со столькими поисками Бога, Истины, Правды, Красоты и со столькими упованиями, окрылявшими дух человеческий в трудных путях этих поисков, необходимо было явить во всей безотрадной силе еще одно течение: отказ от самых поисков всего этого вследствие полного отсутствия упования в торжество чего-либо положительного… Глубже и живее кого-либо буддизм познал правдивость трагического вопля страждущего человека: «Немощен есмь!» – и в этом всемирно-историческая заслуга буддизма, в воспитательном, показательном смысле не изжитая еще и поныне. Но буддизм совершенно не познал второй истины, немедленно следующей за первой: он не заслышал или не захотел услышать второго клича души человеческой, клича верующего во спасение Благодатью Божией… В лице буддизма тварь забыла и отринула своего Творца и Промыслителя, поставивши на его место роковой, бессмысленный круговорот будто бы безначальных, слепых космических сил… Утративши веру в Творца, она потеряла ее и в себя, а неверие и гордость помешали ей примкнуть и к третьему кличу «души болезнующей, помощи и спасения требующей»: «Творение и создание Твое быв, не отчаяваю своего спасения» (вторая молитва пред святым причащением, литургия Василия Великого )…» |
| Напечатано в «Московском еженедельнике» от 5 дек. 1908 г. (H. Ф. Федоров) Недавно появился в печати объемистый том сочинений Н. Ф. Федорова, содержащий разнообразные статьи философского характера. 1 Имя Федорова, известное при жизни лишь тесному кругу знавших и любивших его людей, появляется в печати только теперь, после его смерти, последовавшей в 1903 году на 78 году жизни. Оригинальнейший ум и оригинальнейший человек говорит с вами с этих пестрых по темам, но проникнутых единством мысли страниц. Вас сразу охватывает необычайное чувство – уважения и некоторой жути перед подлинным и непоказным величием в наш рекламный и суетный век. В литературных судьбах Федорова все необычайно и исключительно: и это гордое и вместе смиренное нежелание печататься от своего имени при жизни, и это посмертное издание хаотических бумаг и заметок, на далекой окраине преданными друзьями, не пощадившими ни времени, ни труда для издания, притом, по мысли покойного, «не для продажи». Один же из них, В. А. Кожевников , для пояснения и развития трудно усвояемых и парадоксальных мыслей своего друга, написал целое исследование, первый том которого, печатавшийся на страницах «Русского архива», недавно появился в Москве, согласно правилу Н. Ф. Федорова, также «не для продажи». 2 В. А. Кожевников уже в первой части этого труда свою выдающуюся и многостороннюю научную, философскую и литературную эрудицию применил к развитию и выяснению взглядов Н. Ф. Федорова, сливая себя с ним, так что постороннему взгляду невозможно по временам различить, где кончается Федоров и начинается Кожевников. Прекрасный памятник дружеской верности и любви! Книга В. А. Кожевникова служит ключом к пониманию сочинений самого Федорова, ибо я не встречал писателя более нелитературного, прихотливого, мудреного, несистематического, и чтение подлинных его сочинений может быть доступно или в качестве литературного «послушания» для тех, кто уже достаточно обломал зубы об мудреные сочинения, или же становится возможно только после общедоступного (конечно, в той мере, в какой вообще могут быть сделаны общедоступными такие сюжеты) изложения В. А. Кожевникова . И, однако, чтение это вполне вознаграждается внезапными озарениями, вдохновенными мыслями, как искры, загорающимися на этих корявых и нескладных страницах. Даже и тот, кто не разделит ни одной мысли Н. Ф. Федорова, должен будет признать, что он имеет дело с самородным, своеобразным, вполне независимым мыслителем, а тот, в чьей душе найдутся созвучия для учения Н. Ф. Федорова, признает его и великим мыслителем, каким признают его издатели. Во всяком случае, нельзя не согласиться, что в книге Федорова, и еще больше в ее авторе, этом московском Сократе, мы имеем одно из оригинальнейших явлений русской жизни нового времени. |
| Молчанов пришел. Помню, что первое время оба, Молчанов и Колосов, тихо говорили между собой, читая и разглядывая большой лист ватманской бумаги. Затем к совещанию пригласили всех сотрудников. Лист ватманской бумаги оказался манифестом о вступлении на всероссийский престол Иннокентия I Серафимовича Кожевникова. Обещалась амнистия всем заключенным, предлагалось захватить соловецкие суда, захватить Кемь и двигаться на Петроград. Что делать? Если это «шутка», то она угрожала жизнью всем, кто прочел этот «манифест», – включая мальчишку. Решили, впрочем, сбегать к Кожевникову и узнать – в чем дело. Пошедший вернулся с опрокинутым лицом. Кожевников поверку в Трудколонии не принимал. Его нет, нет Шипчинского, окно в их комнате открыто. Тогда с выражением страдания на лице (он действительно страдал морально) Колосов поднялся, и вместе с Молчановым они пошли в ИСЧ (Информационно-следственную часть), одна из комнат которой помещалась на втором этаже здания УСЛОНа. А весь лагерь уже кипел. Слухи не ползли – летели. Говорили – к берегам острова подошла миноноска и взяла Кожевникова на борт. Начались поиски. Никто не сомневался, что это хорошо организованный побег. Кожевников якобы решил перед бегством даже посмеяться над начальством, «издав» манифест. Весь лагерь ликовал. Но вот дошел слух: Кожевников и Шипчинский пытались убить часового у порохового склада, стоявшего в поле справа от Филимоновской дороги. Значит, они не бежали, скрываются на острове. Каждый день поступали различные сведения: видели! не видели! Следы их пребывания обнаружены там-то. Напряжение в лагере было страшное. Примерно через две недели обоих захватили. Они сопротивлялись у какой-то елки, под которой жили. Был у них топор. Отбивались топором. Приказ был – захватить живыми. Помню отлично чей-то крик: «Ведут, ведут!» Мы бросились к окнам Кримкаба. Я ясно вижу. Первым волокут в бессознательном состоянии грузного Кожевникова. Волокут под руки. Ступни ног выворочены, тащатся по мосткам, ведущим прямо на второй этаж УСЛОНа. |
| Эта связь ходячих взглядов и философских теорий хорошо иллюстрирована, применительно к занимающему нас теперь вопросу, г. Кожевниковым в его брошюре: «бесцельный труд, не-делание или дело»? Г. Кожевников не ставил своею задачею делать указанное нами сопоставление и берет вопрос в общей форме, – рассматривает критически взгляды Золя, Дюма и Л. Толстого на труд и дает свое заключение. Но мы относимся к его брошюре именно как к иллюстрации развиваемого в нашей настоящей критической заметке взгляда. Широкое распространение во вторую половину, нашего столетия односторонних доктрин материализма и механического детерминизма не могло, конечно, не наложить резкого отпечатка на настроение эпохи, которое в свою очередь не могло не отразиться на художественной литературе, – этом верном зеркале всех настроений. Под влиянием этих идей литература стала проповедовать какое-то слепое подчинение царящему над всем, не исключая и человека, фатуму, проявлением которого служит-де налагаемый на человека труд, – труд подневольный, слепой, механический. Эта идея нашла свое рельефное выражение в известной речи французского писателя, Эмиля Золя, которая, благодаря графу Л. Толстому, сделалась теперь у нас слишком популярна. Г. Кожевников верно смотрит на неё именно под этим углом зрения и в метких штрихах схватывает самый существенный её смысл: «Труд, по Золя, – так истолковывает основную мысль его речи г. Кожевников, – это единственный закон мира, единственный смысл жизни. Каждому из нас, как бы помимо нашей воли, задан трудовой урок, как «единственный закон мира, как тот регулятор, который влечет органическую материю к её известной цели». Труд здесь сводится, – справедливо замечает автор брошюры, – на непроизвольное участие в сообщенном нам движении, на фаталистически заданный каждому из нас урок, принять который мы должны «скромно, без возмущения, смиривши гордость своего я, которое считает себя центром и не хочет вступить в ряды». С этой точки зрения труд есть работа «великого дела, совершаемого во все века», но – дела, начатого законами органической материи, не зависящими от воли и выбора отдельного лица, как и продолжается оно помимо его воли и в котором поневоле при- |
|
|
