| Он сообщает нам также новое, превышающее всякое естественное и потому в этом смысле сверхъестественное познание (47, 7; 23, 26). Взаимосвязь обоих моментов проявляется, наконец, в том, как Кальвин использует понятие imago в своей этике. Первоначально создается впечатление, что Кальвин в полной мере основывает свою этику на представлении о imago, присутствующем также и в греховном человеке, то есть строит, можно сказать, чисто человеческую этику. Предметом этического действования всегда является человек или человеческое общество. Однако этот человек – даже оставаясь грешником – есть образ Божий; поэтому следует относиться к его жизни с уважением; поскольку подобно тебе он несет в себе образ Божий, он обладает равным с тобой правом, и ты должен относиться к нему справедливо (22, 42), Поэтому ты должен ему помогать. Особенно важна для Кальвина мысль, что в этом imago коренится общее родство людей. Кто вредит своему ближнему, наносит вред «своей собственной плоти». Разрушение общности есть разрушение тела, членами которого мы являемся (23, 488; 25, 240). Хотя Кальвин вовсе не сомневается в том, что подобный духовный склад (Ethos) в определенной мере можно считать возможным также и для язычника (23, 291; 24, 679), – притом, что в данном случае, как и в отношении языческой философии и религии, Кальвин признает наличие важных градаций (25, 49; 24, 91), – однако, с другой стороны, он показывает, что как смысл imago, точно так же и смысл этого всеобщего человеческого родства можно понять в конечном счете только во Христе. Истинная ethica naturalis, так же как и theologia naturalis, находит свое завершение только во Христе (49, 53; 49,477). Для невозрожденного человека единственно возможной является та праведность, которая по своему содержанию полностью совпадает с тем, что иначе известно под именем Justitia civilis 302 . Само собой разумеется, что это не та праведность, которая как таковая обладает ценностью перед Богом (2, 212), даже если Кальвин и допускает, что отдельные праведники среди язычников могли познать истинного Бога, а потому могли обрести праведность, имеющую ценность перед Богом (33, 27; 25, 266). Это оказывается возможным но той причине, что Кальвин верит в некое идущее от сотворения мира праоткровение – его соотнесенность с lex naturae не раскрывается им со всей ясностью, – которое никогда не утрачивалось человеческим родом полностью, а у отдельных избранников сохранялось в особой чистоте (33, 48; 49, 208; 2 196). |
| Покончив со своими прежними сомнениями, Кальвин быстро и решительно становится на новый путь. Это человек, неспособный на компромиссы, не признающий полумер. Он отказывается от блестящей карьеры, которая ожидала его как на духовном, так и на ученом поприще, и решается сделаться проповедником нового учения. Прежние занятия гуманитарными науками заброшены окончательно; комментарий к Сенеке – его первая и последняя философская работа. Гуманист становится теологом, Библия и отцы церкви навсегда вытесняют классиков. Глава II. Кальвин становится проповедником Евангелия Речь в университете. – Бегство из Парижа. – Пребывание Кальвина в Ангулеме и Нераке. – Первое теологическое сочинение Кальвина. – Возвращение в столицу, история с “летучими листками” и “очищение” Парижа. – Кальвин поселяется в Базеле и издает “Христианскую институцию” Это внезапное, хотя, в сущности, давно уже назревавшее обращение произошло во второй половине 1532 года. Скоро маленькая евангелическая община в столице почувствовала, какое важное приобретение она сделала в лице своего нового члена. Не прошло и года, как ученый комментатор Сенеки, несмотря на свою молодость, становится духовным центром всех приверженцев нового учения в Париже. “Все, что было предано чистому учению, – рассказывает он сам не без гордости, – собиралось вокруг меня, чтобы поучаться у меня, неопытного молодого человека”. В Париже Кальвин познакомился с одним ревностным приверженцем реформы, купцом Этьеном Делафоржем, лавка которого служила обычным местом сходок для всех его единомышленников. Здесь Кальвин часто говорил свои проповеди, полные энергических нападок на католицизм. Подобно Лютеру, он громил невежество духовенства, богатства церквей, роскошный образ жизни прелатов, отрицал исповедь, называл бессмыслицей путешествия для поклонения святым местам или чудотворным иконам. В пламенных выражениях оратор возвещал своим слушателям новое слово, долженствовавшее обновить мир – основной догмат реформации об оправдании верой. Его голос проникал и к томившимся в темницах единоверцам, которых он утешал и укрепляя в вере своими письмами, обнаруживая в доставлении их замечательную изобретательность. |
| Но у Перрена было много друзей. Народ также любил храброго, великодушного капитана, и весть о его заключении была встречена ропотом негодования. В “совете двухсот” большинство также склонялось на сторону Перрена; 16 декабря заседание совета было особенно бурное. Громадные толпы народа стояли на улице в ожидании приговора; раздавались громкие возгласы и угрозы против Кальвина. Последний узнает об этом и немедленно отправляется на место действия. При виде его крики усиливаются, кое-где даже обнажается оружие. Но Кальвин не теряет присутствия духа. Спокойно, решительно он вступает в середину бушующей толпы. “Я знаю, – восклицает он, – что вся эта борьба ведется из-за меня. Что же, если вам нужна кровь, пролейте мою; если хотят меня изгнать, то пусть изгоняют. Но попробуйте спасти Женеву без Евангелия!” И затем, воспользовавшись произведенным впечатлением, он обращается к народу с такою пламенною речью, что прежнее грозное настроение сменяется общим энтузиазмом, толпа расходится по домам, и Кальвин снова остается победителем. Около этого же времени происходил другой известный процесс, где действительно можно найти следы того “духовного либертинизма”, в котором Кальвин обвинял всех своих противников. 27 июня 1547 года, в тот день, когда Фавр и Перрен были отведены в тюрьму, в соборе св. Петра найдена была прокламация, написанная на простонародном наречии и заключавшая в себе угрозы против проповедников. Подозрение пало на некоего Грюэ. При обыске, сделанном у него, никаких следов его авторства не оказалось, но зато у него найдены были другие компрометирующие бумаги – черновые заметки, написанные рукою Грюэ. В них говорилось, например, что бессмертие души басня, осмеивалось Св. Писание, Кальвин назван комедиантом, который хочет занять место папы; кроме того, найден был набросок воззвания к народу, где автор утверждает, что закон должен наказывать только преступления против государства и прав граждан, найден был также набросок письма к савойскому герцогу. Этого было достаточно. “Я не думаю, – писал об этом Кальвин, – чтобы Грюэ сам выдумал эти ужасы; по всей вероятности, он списал их. Но он писал это и будет осужден”. В течение месяца несчастного Грюэ подвергали ежедневно самым варварским пыткам, чтобы выведать от него, кто были его сообщники, и, наконец, ничего не добившись, “принимая во внимание, что посягающий на существующий порядок не только словом, но и помыслами заслуживает смерти”, присудили его только за одни черновые наброски никогда не опубликованных идей к смертной казни. 26 июля 1547 года истерзанный, полумертвый от пыток Грюэ взошел на эшафот. |
| Естественный закон не только ясен, но и точен. «Их сердца наделены способностью различения и суждения, благодаря которой они отличают справедливое от несправедливого, честное от нечестного». Согласно Кальвину, даже люди, не знающие Слова Божьего, «выказывают своё знание [...] того, что прелюбодеяние, воровство и убийство есть зло, а честность достойна уважения» (New Testament Commentaries, 48). Бог дал доказательства Своего существования всем людям – как в творении, так и в их совести. Поскольку естественный нравственный закон предполагает Нравственного Законодателя, Кальвин согласился бы с рассуждениями, которые позднее были сформулированы как °нравственное доказательство бытия Бога. В самом деле, его представления о естественном законе переносят его непосредственно в русло традиций классической апологетики Августина, Ансельма и Фомы Аквинского. Свидетельства богодухновенности Писания. Кальвин неоднократно говорит о «доказательствах богодухновенности Библии». В их число входят единство Писания, его величие, его пророческая сущность и подтверждение его чудесами. Кальвин пишет: «Мы не можем не видеть [...] что Священное Писание полностью превосходит все прочие книги. Более того, если мы рассмотрим его ясным взором и с непредвзятостью суждений, оно тотчас покажет нам своё божественное величие, которое рассеет наши предубеждения и заставит нас воздать ему должное» (Institutes, 1.7.4). В свете этого свидетельства «даже неверующие вынуждены будут исповедовать в Писании явственные признаки того, что оно происходит от Бога и, следовательно, содержит Его небесное вероучение» (ibid.). Пагубные следствия беззакония. Кальвин сразу указывает, что беззаконие затмевает это природное Божье откровение. Кальвин пишет: «Баши представления о Его [Бога] сущности не будут ясны до той поры, когда вы признаете в Нём источник и основу всякого блага. Тогда появится и уверенность в Нём, и стремление быть Ему верным, коль скоро нечестие, коренящееся в человеческом разуме, не собьёт его с верного пути в его поисках» (ibid., 1.11.2). |
| друг Кальвина Николай Коп, был целью путешествия его. Здесь Кальвин предался ученым занятиям 51 . Избегая всего, что могло развлечь его, он ограничился знакомством с немногими только учеными, между которыми особенно уважал филологически образованного Симона Гринея, школьного Меланхтонова товарища, занимавшего теперь в университете место Эразма. Кальвин, изучая еврейский язык, рассуждал с Гринеем о лучшем способе толкования Священного Писания 52 . Здесь же по просьбе дяди своего Роберта Оливетана, приверженца реформации и теперь приготовлявшего для Вальденсов новое издание Библии , Кальвин в 1533 году занялся пересмотром этого изданий и предпослал ему два свои предисловия, из которых в первом (ко всей Библии) он предлагал всем от короля до простолюдина почерпать истины Богопознания из самого слова Божия 53 . Но важнейшим богословским его трудом в Базеле было издание сочинения «Наставление в христианской вере (Institutio Religionis Christianae)». По примеру Лютера, Цвингли и Меланхтона, излагавших в своих известных сочинениях 54 основные пункты протестантского учения, Кальвин в названном своем сочинении предположил дать краткое руководство евангелического учения как своим землякам (французам), так и всем людям какой бы нации они ни были 55 . Но по требованию обстоятельств, он должен был соединить с этою целью и другую. Преследование во Франции протестантов, о котором мы сказали, в это время усилилось. Католическое духовенство подстрекало правительство и народ против нововеров. Французский двор с каждым днем становился враждебнее к ним. Сам король являлся пред кострами, на которых сжигали их. На жестокость гонений во Франции обращено было внимание даже германских князей, которые делали представления французскому правительству в защиту своих единоверцев, но оно в свое оправдание представляло, что во Франции преследуются и осуждаются не протестанты, а политические агитаторы в роде тех, которые и в самой Германий производили смуты. Вместе с тем и брошюры, распространяемые из Франции в Европе, общественному ее мнению представляли Французских протестантов нарушителями государственного спокойствий. |
| «Лучше хотелось бы совсем уступить нашим врагам, чем своим соседством возбуждать в них какое-либо подозрение» 106 . После женевских тревог Кальвин прежде всего искал себе покоя. К тому же местом служения, к которому приглашал его Буцер, был немецкий город, а он, как известно, не говорил на немецком языке. Но после настоятельных увещаний Буцера, в которых Кальвин видел заклинания, подобные тем, которыми произвел на него потрясающее действие Фарель в Женеве, – наконец по советам Фареля и Гринея, Кальвин уступил им. В предисловии к «Толкованию псалмов» он говорит: «я, как Иона, устрашенный в глубине души, последовал увещанию, которое влекло меня на новое поприще учительства. 107 » К концу сентября 1538 года Кальвин отправился в Страсбург. Он едва ли бы мог найти лучшую школу для усовершения реформаторского своего таланта, какою был для него Страсбург. По своему географическому и политическому положению этот город имел важное значение в исторических религиозных движениях того времени. Стоя близ границ Франции и Швейцарии на рейнской большой дороге, он был одним из очагов реформаторских стремлений XVI века. В одно и то же время волнуемый приливами Виттенбергской и Цюрихской реформации и поддерживавший связь с оппозициею католичества в романских странах, Страсбург за своими гостеприимными стенами давал приют изгнанникам за вероисповедные убеждения; особенно французские эмигранты удалялись в него от преследований в отечестве, считая его для себя «новым Иерусалимом.» Страсбург посещали поборники реформации Эколампадий, Буллингер, Бренц и друг. Когда же между Лютером и Цвингли возник спор о таинстве причащения, произведший разделение между единомысленными доселе протестантами, в Страсбурге открыто высказана была мысль о примирении лютеран и последователей Цвингли и страсбургские богословы, особенно стоявший во главе их Буцер, не мало употребляли попыток к соглашению разномыслящих 108 . Таким образом, Страсбург подавал руку примирения и соседям своим Швейцарцам и единоплеменникам немцам Северной Германии: несмотря на их разногласие в учении о причащении одинаково входит с ними в церковное общение 109 . |
| Неприятно смотрел на то, что церковная дисциплина, за которую он крепко стоял в Женеве, почти не существовала у протестантов, равно как и на то, что ими удержаны были некоторые обряды из католической церкви. Но еще неприятнее было для него видеть духовенство в подчинении светским властям. Он возмущался тем, что в Германии образованные, достойные всякого уважения пасторы, не смотревшие снисходительно на пороки общества, были отрешаемы от должностей магистратами и изгонялись, как это случилось в Ульме и Аугсбурге. Ниспровержение богоучрежденного порядка и унижение духовного служения Кальвин видел в зависимости немецких богословов от князей и курфирстов даже на сеймах при рассуждениях о предметах веры 142 . Не видя хорошего результата для дела реформации от своего пребывания в Регенсбурге, Кальвин до окончания сейма оставил этот город и в половине июля был уже в Страсбурге. В 1541 году, по примеру Меланхтона, Буцера и других участвовавших в регенсбургском сейме, написавши отчет 143 о происходивших на сеймах переговорах, Кальвин объяснял бедные результаты их для унии протестантов и католиков многими затруднениями, которые были противопоставлены этому делу, но главную причину, почему не оправдались надежды на унию, находил в том, что антихрист (разумеется папа) еще силен. Впрочем Кальвин не сомневался в окончательной победе реформации. В Женеве остались сторонники и приверженцы реформаторов, которые осуждали определение генерального собрания об изгнании их. Составляя в свое время меньшинство, они не сильны были противодействовать большинству граждан, но когда прошел первый пыл страстей, они стали возвышать в обществе сначала единичные голоса против изгнания реформаторов. В мае месяце один из женевцев открыто заявлял, что новые синдики, враги реформаторов, поставили для себя задачею терпеть в городе распущенность нравов. Другой говорил, что евангелие, которое возвещается теперь, недолго устоит 145 . Распространителей невыгодных отзывов о религиозно-нравственном состоянии женевского общества явилось немало. |
| Но этот реформатор уже назревает. Несмотря на успех книги, несмотря на открывавшуюся перед ним перспективу блестящей будущности, Кальвин все сильнее и сильнее сознает необходимость покончить так или иначе с мучащими его религиозными сомнениями. “Я был тогда далек от полного спокойствия, – писал он впоследствии об этом переходном периоде, – всякий раз, когда я погружался в себя или обращался душой к Богу, меня охватывал такой сильный ужас, что никакие покаяния не могли его рассеять. Чем более я анализировал себя, тем острее становились терзания моей совести, и поэтому, чтоб найти облегчение, мне не оставалось ничего другого, как обманывать себя, забываясь”... Кальвин и забывался некоторое время, как мы видели, за усиленной работой. Но долго это продолжаться не могло. Помимо внутреннего состояния души, внешние обстоятельства также побуждали его окончательно выяснить себе свое отношение к католической церкви. Вокруг него реформа ежедневно одерживала новые победы. Многие из его знакомых открыто перешли на сторону нового учения; родственник Кальвина, Роберт Оливетан, горячий приверженец реформации, употреблял все усилия, чтобы обратить и его. Кальвин не мог дольше уклоняться от окончательного решения: он подвергает наконец свои религиозные воззрения строгой проверке, и результатом этой проверки является его переход на сторону реформации. В противоположность германскому реформатору, который в своих сочинениях очень часто и с большой словоохотливостью вспоминает историю своего обращения, Кальвин сохраняет о самом процессе своего внутреннего перерождения полнейшее молчание. В знаменитом предисловии комментария к Псалмам, где автор вкратце рассказывает свою жизнь, он только глухо упоминает, что Божественная истина сразу, как молния, озарила его, что он понял тогда, “в какой бездне заблуждений, в какой глубокой тине погрязала до тех пор его душа. И тогда, о Боже, я сделал то, что было моим долгом, и со страхом и слезами, проклиная свою прежнюю жизнь, направился по Твоему пути”. |
| Этот ответ был действительно мастерским произведением, одной из самых блестящих полемических работ реформатора. Он написал его в шесть дней, но, несмотря на эту спешность работы, а может быть, и благодаря ей письмо к Садолету отличается тем огнем и той образностью речи, свойственными импровизации, которые совершенно чужды большинству его более обдуманных произведений. Садолет особенно идеализировал единство и старшинство католической церкви. Кальвин отвечает изображением испорченности этой единой церкви и сразу уничтожает все впечатление картины, нарисованной его противником. Последний только слегка коснулся догматических вопросов, Кальвин выставляет их на первый план и с необыкновенным жаром и убедительностью защищает свою религиозную систему. Но самым блестящим пунктом этого ответа является его собственная защита. Садолет обвинял Кальвина в честолюбии; но что же дала ему, что ему могла дать реформа такого, чего бы он не мог добиться, и с гораздо меньшим трудом, на службе католической церкви? Он сам стремился к одному: жить в мире и работе. Не собственное желание, а ход событий, воля Божества вывели его на арену борьбы. От этой общей защиты он переходит потом к защите своей деятельности в Женеве: что он делал такого в этом городе, чего не одобрил бы всякий друг порядка и нравственности, хотя бы даже католик? Садолет упрекал его в том, что, проповедуя об оправдании верой, он проповедовал ненужность добрых дел – странный упрек человеку, который подвергся изгнанию именно за свою требовательность в этом отношении. “Если бы ты обратил внимание на мой катехизис и те инструкции, которые я написал для Женевы, то замолчал бы на первом слове”. Шаг за шагом следует Кальвин за своим противником и разбивает его во всех пунктах. Садолет, как мы видели, закончил свое послание изображением суда Божия. Кальвин пользуется тем же приемом, чтобы оправдать себя от обвинения в новшествах. “Я видел, что Евангелие заглушено суеверием, что Слово Божие намеренно утаивается от сынов церкви – что же мне оставалось делать?.. Если нельзя назвать изменником того, кто, видя расстройство воинов, поднимает знамя полководца и снова строит их в ряды, то неужели я заслуживаю этого названия, я, который, видя расстройство церкви, поднял старое знамя Иисуса Христа?” |
| Кальвин говорит, что «достоверность Писания доказана достаточно, насколько это позволяет естественное разумение». Он выдвигает рациональные доказательства, основанные на самых разных достоинствах Писания, таких как его величие, истинность, простота и действенность. К ним он добавляет свидетельства из таких областей, как чудеса, пророчества, история церкви и даже мученичество (ibid.). Необходимость действия Святого Духа. В то же самое время Кальвин считает, что никто не может приобрести уверенность в незыблемости истин о Боге, Христе и Библии вне сверхъестественного действия Святого Духа. И он не усматривает здесь противоречия с тем, что он говорил о естественном знании Бога и Писания. Пагубные следствия беззакония. Как полагает Кальвин, беззаконие рода человеческого ухудшает способность человека понять это природное Божье откровение и откликнуться на него (см. поэтические последствия греха). Кальвин пишет: «Ваши представления о Его [Бога] сущности не будут ясны до той поры, когда вы признаёте в Нём источник и основу всякого блага. Тогда появится и уверенность в Нём, и стремление быть Ему верным, коль скоро нечестие, коренящееся в человеческом разуме, не собьёт его с верного пути в его поисках» (ibid., 1.11.2). Свидетельство Духа. Полная уверенность приходит только через Святого Духа, действующего посредством объективного свидетельства, чтобы подтвердить для нашего сердца, что Библия есть Слово Божье. Как настаивает Кальвин, «наша вера в учение не утвердится до тех пор, пока у нас не появится полная уверенность в том, что оно исходит от Бога. Тогда высшее свидетельство о Писании мы неизменно будем видеть в характере Того, от Кого пришло это Слово». Поэтому, «наша уверенность в истине Писания должна происходить из источника высшего, нежели человеческие догадки, суждения и резоны; а именно, из сокровенного свидетельства Духа» (ibid., 1.7.1; ср. 1.8.1, 1.7.4; курсив Н. Г.). Возможности разума для апологетики Писания недостаточны. «Хотя бы нам и удалось отстоять священное Слово Божье в споре с противниками, это не значит, что мы сразу сможем вселить в их сердца ту убеждённость. которой требует вера» (ibid., 1.7.4). |
|
|
