| Общее в Сперанском и Аракчееве замечал отнюдь не только царь; будущий декабрист Гавриил Батеньков, служивший под началом и того и другого, все-таки рискнул дать их сопоставительную характеристику, указать на качества, их сближающие; но сейчас нам важно понять именно точку зрения русского царя. Для него соединительным звеном между Сперанским и Аракчеевым, между реформой и поселением, между порывом и ограждением от порывов был его юношеский наставник Лагарп, зачинатель той грандиозной утопии пересоздания России на совершенно новых началах, продолжателем которой стал Сперанский, а завершителем будет — Аракчеев. Сперанский, подобно Лагарпу, «не чувствовал или скрывал от себя, что он, по крайней мере частию своих замыслов, опережает и возраст своего народа, и степень его образованности и самодеятельности; не чувствовал, что, увлекаясь живым стремлением к добру, к правде, к возвышенному, он, как сказал некогда немецкий писатель Гейне, хочет ввести будущее в настоящее, или, как говорил Фридрих Великий про Uocuфa II, делает второй шаг, не сделав первого». (Так писал о Сперанском любивший его Модест Корф.) Другое дело, что, в отличие от Лагарпа и Аракчеева, он имел мужество меняться, отказываясь от первоначального в пользу последующего. Придет пора, воцарится Hukoлaй I, и Сперанский займется тем звеном, мимо которого он проскочил в утопическое царствование Александра: кодификацией уже действующего русского права; черновыми работами, без которых, однако, двигаться вперед было невозможно, было опасно, было бесполезно. Но то будет в другую эпоху. Пока же Сперанский готов скользить в пустоте реформаторской схемы, не соотнесенной с грешной русской землею; он верит, что умный и хитро закрученный закон сам собою преобразит узакониваемую реальность, сделает небывшее — настоящим. Аракчеев в это не верит. Аракчеев верит в другое. Однако стоит к Лагарпу (столь непохожему на занудливо жестокого и вполне ограниченного временщика!) гораздо ближе, чем Сперанский. И метафизически и биографически: Аракчеев не пришел на смену либеральному швейцарцу, но наряду с ним взращивал в юном Александре Павловиче утопическую мечту об идиллической России, похожей на рейнские уголки, женевские фермы, гатчинские плацы. Взращивал — а затем поддерживал ровное горение утопического огня. |
| Записку эту приписывали тогда Арнфельду, но граф Корф с большею основательностью относит ее к трудам Розенкампфа, считавшего себя оскорбленным вмешательством Сперанского в свой труд. Граф Ростопчин руководил Карамзиным и ввел историю графа в кружок великой княгини Екатерины Павловны. Запиской «о старой и новой России» осуждалась легкомысленность перемен чуждых строю нашей исторической жизни. Неудовольствие Александра Первого по передаче ему записки понятно; нападение на статс-секретаря, облекавшего в форму идеи монарха, было в самом деле осуждение его задушевных стремлений. Поэтому одному можно скорее прийти к заключению о безвредности нападения для Сперанского этим путем. Грубее нападало письмо, приписывавшееся самому Ростопчину. В этом письме Сперанский выставлялся главою заговора в интересах Наполеона. Обвинение основано на предположении: будто бы Сперанский советовал государю усилить польскую армию, для того, чтобы оставить без защиты Петербург и Финляндию. Донос рекомендовал Балашова избрать орудием царской воли для удаления Сперанского, которому действительно министр полиции приготовил западню, рискуя сам подвергнутся опале. По крайней мере так высказывал в ссылке Сперанский, выразившись в Нижнем у Архиерея: «что если бы Балашов не ускорил двумя часами, то был бы на месте его»; ловушка, подставленная Сперанскому, заключалась в предложении «учредить из трех лиц Сперанского, Балашова и Арнфельдта помимо монарха, безгласный тайный комитет, который бы управлял вместе делами употребляя государственный совет, сенат и министерство единственно в виде своих орудий». Сперанский отверг предложение, но не донес государю, а предлагавшие донесли, объясняя умолчание недостатком преданности статс-секретаря и его хитростью отвержение словесное, когда ум еще засчитывал и ожидал новых предложений с признанием первенства между олигархами. Поверил ли вполне Александр Первый совету этому, ведает один Сердцеведец, но, внезапно, вечером 17 марта 1812 г. Сперанский потребован во дворец в 8 часов. |
| Г.А. Воскресенский отождествил два перевода – кратко-апракосный и гетровый, приписав последний Мефодию, хотя И.В. Ягич указывал на некоторые отличия этих переводов в своём исследовании о Мариинском евангелии. Ввиду этого Г.А. Воскресенскому следовало бы привести какие-то доказательства в пользу своего мнения 31 . Наконец, М.Н. Сперанский подверг пересмотру выводы Г.А. Воскресенского о греческой основе древнеславянского перевода Евангелия и Апостола. Он перепроверил чтения Евангелия от Марка и варианты к ним (по изданию Г.А. Воскресенского) с греческими списками по изданию К Тишендорфа и, неожиданно для себя, обнаружил «совершенно обратное тому, что утверждал автор» 32 , а именно, древнейший текст редакции «А» чаще совпадает не с «лукиановскими» текстами, (группа ипс9 в обозначении Тишендорфа), а с западными текстами (Синайский, Ватиканский и др. списки). «Таким образом, группа „унц9“ из всех рассмотренных случаев объясняет только 24, a 29 случаев, т. е. более половины, она объяснить не может. Это простое соотношение показывает, что группа „унц9“ далеко не представляет такого типичного ряда списков для характеристики оригинала славянского перевода» 33 . М.Н. Сперанский полагает, что такими типичными списками, важными для характеристики греческого оригинала славянского перевода, были западные Синайский IV в., Ватиканский IV в., Парижский 62 VIII в. и др., однако для нашего времени, как будет показано выше, этот вывод уже устарел. М.Н. Сперанский не ограничился одним разбором трудов Г.А. Воскресенского, он предложил свою версию истории славянского перевода Евангелия. Основываясь на факте, отмеченном и Г.А. Воскресенским , что между 1-й и 2-й редакциями есть не только различие, но и много общего, что есть списки, текст которых занимает промежуточное положение между текстами списков двух редакций, Μ.Н. Сперанский подверг ревизии само понятие редакции как последовательного исправления или нового перевода текста, каким оперировал Г.А. Воскресенский . М.Н. Сперанский считает, что «возникновение 2-й редакции нельзя себе представить в виде одного момента», что «вторая редакция славянского текста возникла не сразу , не путём одной сверки, а постепенно , путём целого ряда сверок, исправлявших, и изменявших старый текст не весь сразу, a постепенно . |
| IV. 26-го июня 1808 г. доклад Комитета о усовершении духовных училищ и его программа или «Начертание правил о образовании духовных училищ» получили высочайшее утверждение, и в тот же день был учрежден высший орган для заведывания духовными школами, тот самый, который и предлагался комитетом, – Комиссия Духовных Училищ. Членами комиссии были назначены прежние члены комитета. На комиссию были возложены обязанности двоякого рода: временные, организационные, заключавшиеся в проведении намеченной духовно-учебной реформы, и постоянные административные, заключавшиеся в постоянном управлении училищами. В организационных трудах комиссии душою дела продолжал быть по-прежнему M. М. Сперанский. Он принял на себя изготовление подробного академического устава и повел работу с обычною отличавшею его быстротой. Комиссия открыла свои действия в августе 1808 года, а в феврале 1809 г. Сперанский представил уже ей первую часть устава духовных академий. Соответственно, с тремя видами деятельности академии, как учебно-учено-административного учреждения, намеченными комитетом в его «Начертании правил о духовных училищах», академический устав должен был распадаться на три части: первая говорила об академии, как высшем духовном училище, вторая имела своим предметом правила, руководствующие академию в ее обязанности распространять и поощрять ученость в духовенстве вверенного ей округа, и третья была отведена правилам, по которым академия должна была действовать на управление училищ, ей подчиненных. Первая часть устава была написана Сперанским; но на этом его работа и кончилась. Сам бывший преподаватель петербургской Александро-Невской академии Сперанский, будучи членом комитета и затем комиссии духовных училищ, оказывал влияние на петербургскую академию. Нельзя сказать, чтобы его влияние держалось строго православной линии. Сперанский не остался нетронутым влияниями духа времени. He доходя до таких крайностей, как посетитель собраний у Татариновой, кн. A. Н. Голицын, Сперанский был одним из видных мистиков той эпохи, все более углублялся в мистическую литературу. |
| Сперанский не был мыслителем... И тем характернее, что человек такого типа и стиля был увлечен и вовлечен в мистический водоворот... Сперанский был из духовного звания, прошел обычный курс духовной школы, потом был учителем и даже префектом в той же Александро-Невской главной семинарии, где учился. Но богословием заинтересовался он только позже. Около 1804-го года он сближается с И. В. Лопухиным и под его руководством вдается в мистическое чтение. В эти годы он читает всего больше “теософические” книги, — Беме, Сен-Мартена, Сведенборга. Только позже, уже в ссылке, в Перми и в Великопольи, переходит он к “мистическому богословию,” т. е. к квиетической мистике, отчасти, и к отцам, переводит книгу “О Подражании.” В то же время он учится по-еврейски, чтобы читать Библию по-еврейски, — еще позже начинает учиться по-немецки, уже в Пензе... Для Сперанского очень характерно типическое тогда различение “внешнего” и “внутреннего,” скорее даже разрыв между ними. К истории Сперанский был более, чем равнодушен, об “историческом” и “внешнем” христианстве отзывался неприязненно и резко: “сие обезображенное христианство, покрытое всеми цветами чувственного мира.” Своему школьному другу, П. А. Словцову, он писал однажды: “искать в Священном Писании наших бесплодных и пустых исторических истин и суесловного порядка нашей бедной пятичувственной логики, это значит ребячиться, забавлять себя безделками учености или литературы.” Библия для Сперанского была книгой притч и таинственных символов, книга скорее мифическая или “теоретическая,” чем историческая. Такое восприятие Библии очень характерно для всего тогдашнего мистицизма и пиетизма вообще. У Сперанского удивляет его рассудочное визионерство, игра схем, даже не образов. Любопытно, что к Юнг Штиллингу и к апокалиптике вообще Сперанский относился сдержанно, — в апокалиптике для него было слишком много, жизни и истории... Сперанский был масоном. Но он примкнул не к розенкрейцерам, а к “сциентической” системе Фесслера. Де-Местр считал Сперанского “почитателем Канта,” без достаточных к тому оснований... Вызов Фесслера очень характерен. Видный масонский деятель, реформатор немецкого масонства на более рационалистических и критических основаниях, он был вызван Сперанским для занятия кафедры во вновь тогда открытой Санкт-Петербургской духовной академии. Сперанский подчеркивал впоследствии, что Фесслер был вызван “по особому Высочайшему повелению.” Вызван он был на кафедру еврейского языка, который и преподавал раньше во Львове (там его слушал Лодий, который и указал на него Сперанскому). Но с прибытием его Сперанский открыл в нем отличные сведения философские, и кроме еврейского языка ему была вверена и кафедра философская, “протектором” которой считался Сперанский... |
| Что мысли Сперанского браты с своего собственного опыта, что он говорит о том, что сам проходил делом,-это видно из самых речей его. Он изображает дело духовной жизни в настоящем виде и очень здраво. Пробежав наскоро в первый раз эти письма, я думал было обличать неправости их; но, вникнув потом получше во все высказанное в них, отказался от этого несправедливого покушения. Тут неверны только некоторые термины и фразы, заимствованные не из наших книг. Стоит только дать этим выражениям настоящий смысл, какой они должны иметь по ходу мыслей, и для критики не останется места. Да и вообще критиковать мысли о духовных предметах очень неудобно. Состояния духовные похожи на прохождение по комнатам, полным разнообразных предметов, которые неодинаково видятся с неодинаковых точек зрения. Проходящий одно видит, а другое не видит, потому что оно заслонено чем нибудь; и что видит, то видит со стороны к нему обращенной, которая может иметь черты, не похожие на черты противоположной стороны, видимой другим зрителем. И даже общий обзор может быть неодинаков при разности мест, с которых смотрят; а тут свет и тени, своя сила зрения, и взаимное соотношение предметов оказывают влияние на понятия зрителя. Все это приложимо и к пишущим о духовных предметах. Когда пишущий пишет с своего опыта, надобно принять то, как он свидетельствует. Несправедливо и подозревать его в неискренности и мерять своею меркою. Только теоретики, редко попадающее на истину в своих умозрениях, подлежат суду – и суду не умозрения, а опыта. При всем том нахожу совершенно справедливым отличать в письмах Сперанского намеки на свои духовные состояния, взгляд самого Сперанского на эти состояния, и его собственный язык о том. Последние два – лично принадлежат Сперанскому, первые- общее достояние. Полагаю, что можно бы иначе подумать и иначе высказаться о своих состояниях. И если вы увидите какую разность в моих речах с речами графа Сперанского, – она будет касаться именно этого необходимого различения. Мои речи будут идти параллельно речам Сперанского. Это будут две картины, – одна против другой. Разница вся, может быть, будет в том, что в одной будет свет и тени, а в другой одни общие очертания. |
| Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать. В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот — хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто-то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его. Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский. Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку. — Очень рад вас видеть, князь, — сказал он. — Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. — У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. — И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся. Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. |
| Прочные основы веры были заложены в Сперанском с детства, протекшего вблизи сельской церкви и связанного с нею самыми чуткими и свежими впечатлениями, а затем были развиты воспитанием в духовной школе. Пережитые им впоследствии суровые невзгоды: ранняя потеря молодой, горячо любимой жены и неожиданно разразившаяся в 1812 г. над ним опала и ссылка заставили Сперанского глубже уйти в себя и дали новые поводы для усиления того религиозного чувства, которое с детства его не покидало. Он становится мистиком, и его религиозные писания получают мистическое направление. От Сперанского среди его бумаг осталось немало трактатов, писем и отдельных, иногда отрывочно занесенных на лоскутках бумаги заметок, где он излагает свои религиозные размышления и взгляды. Часть этих бумаг издана; другая остается неизданной и хранится в Императорской Публичной Библиотеке. К неизданному материалу автор доступа не имел, но всем, что было издано, тщательно воспользовался, привлекши к исследованию и небольшую имеющуюся по вопросу специальную ли- —158— тературу. Проследив подробно развитие религиозного настроения в Сперанском и ход его религиозной мысли, автор приходит к заключительному выводу, что Сперанский не был глубоким мистиком. «Что мешало Сперанскому», пишет автор, «после устройства судьбы дочери, если бы только из-за неё он стремился в Петербург (из Сибири), удалиться и жить созерцательною жизнью? Очевидно, увлечение Сперанского мистикой было поверхностное. Он за неё, как за спасительный якорь, хватался в горестные минуты и находил в ней временное успокоение, но счастья… в ней не мог найти… Как мистик Сперанский ничего оригинального и ничего положительного не дал» (81–82). Может быть с этой оценкой следует согласиться. В развитии мистического настроения Сперанский не был одиноким: оно происходит в нём в соответствии с настроением эпохи: вторая половина александровского царствования – вообще была временем расцвета мистического настроения в русском обществе. Это обстоятельство мало затронуто в сочинении: может быть на нём следовало более остановиться, и тогда Сперанский не выделился бы в одинокое явление. |
| Во второй половине августа Ростопчин так уверен в своих силах, так уверен, что он своей энергичной деятельностью извел всякую крамолу в столице, что предлагает гр. Толстому переправить Сперанского из Нижнего в Москву «для прекращения деятельности мартинистов». Сперанский и в ссылке не дает ему покоя 90 . В июне он всеми мерами старается воздействовать на императора в целях еще большего очернения своего врага, показать, что Сперанский чрезвычайно опасен. «Народ (?) снова возмутился против Сперанского», – пишет он Александру 30 июня. « " Презренный» Сперанский, – сообщает он 23 июля, – опасен в Нижнем, где он находит сочувствующих мартинистов даже в лице представителей высшего духовенства нижегородского, епископа Моисея» 91 . Ростопчину очень хотелось заполучить Сперанского в Москву; если этого не произошло, то под его влиянием Сперанский отправляется в Пермь. Борясь с «проповедниками иллюминатства», Ростопчин большое внимание уделяет и иностранцам, проживающим в Москве. Заподазривая их в сочувствии к Наполеону и в шпионстве, он и их подвергает целому ряду кар, смешивая в одну кучу представителей всех наций. Эти иностранцы принадлежали преимущественно к мирному торгово-промышленному классу, экономические интересы которого были связаны с Россией. Несомненно, среди них были сочувствующие Наполеону. Иначе и не могло быть. Но столь же несомненно, что никаких агрессивных действий они предпринимать не могли. Об их лояльности свидетельствует уже сам по себе факт миролюбивого отношения к ним русских. В то время, когда под влиянием положения дел на театре военных действий в Москве определенно уже начинает сказываться беспокойство, когда, по словам Ростопчина, по городу начинают передаваться различные сказки о видениях, о голосах, слышанных на кладбище, и т.п.; одним словом, тогда, когда понемногу (особенно после оставления Смоленска) начинает расти столь понятное тревожное настроение, иностранцы живут в Москве совершенно спокойно. Достаточно привести свидетельство московского патриота С.Н. Глинки (в записке о 1812 г.), чтобы в этом увериться. «Я близок был к народу, – пишет автор, – я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках, всегда в Москве и в окрестностях Москвы, и живым Богом свидетельствую, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России». Московскому властелину подобное отношение к иностранцам со стороны населения не могло нравиться. Ведь это отсутствие патриотизма, а главное, при таких условиях добрые подданные могут прельститься наполеоновскими прокламациями. И граф Ростопчин как бы ставит своей задачей разжечь ненависть к иностранцам, по своему обыкновению не стесняясь никакими мерами. |
| На листах 13–17 помещен отрывок Первоевангелия, издаваемый ниже. Так как со стороны содержания эта Минея-Четья не была подробно описана и не было сделано указание на текст Первоевангелия, то вполне естественно, что он мог ускользнуть от внимания Сперанского, выводы которого, поэтому, теперь должны видоизмениться. Но непростительно известному галицкому ученому Франку, когда он делает выводы на основании сравнения издаваемого им текста с одним лишь из изданных текстов, и поэтому приходит прямо к ошибочному заключению. В настоящее время должно быть хорошо известно, что невозможно написать историю памятника, не привлекая к сравнению всех известных списков, тем более не должно пренебрегать уже изданными. Об этом ниже. В своем исследовании Сперанский указал на особый текст Первоевангелия, сообщенный ему Н. С. Тихонравовым. В нем оказалось только 16 глав по принятому разделению, т. е. он оканчивается чудом над Иосифом по поводу беременности Марии. Главная особенность списка, говорит Сперанский, та, что здесь мы имеем перед собой попытку перевода Первоевангелия с славянского книжного на народный русский язык;.... этот вид текста может быть до некоторой степени сочтен переходной ступенью искусственного литературного памятника в число произведений народной словесности (стр. 25). Тихонравовский список есть список великорусский с малорусского оригинала. В приложении автор напечатал текст Первоевангелия, в объеме первых VII глав, по рукописи Новороссийского университета 86. Особенность этого текста, говорит Сперанский, составляют язык и форма изложения. Если в списке Тихонравова чувствовалась живая народная струя, то в списке Новор. университета она уже настолько проникла в самый текст, что прямо возобладала над старым книжным языком перевода; в связи с этим является и свободное (сравнительно) отношение к подлиннику, чем объясняются и отклонения от него (стр. 118). Тут же Сперанский приводит в параллельной таблице ряд слов из рукописей – Чудовской, Тихонравовской и Одесской, из которого видно, по его словам, что «стремление к народности в языке пошло еще далее под пером писца». |
|
|
