| Автор доказывает, почему важно обращаться к Преданию и не надеется только на свой разум. Причины две. Во-первых, «заражённое сердце ищет самооправдания; смотря во мраке своём и на Слово Божие, с одной какой либо стороны, оно приписывает некоторым местам оного собственные чувствия и понятия, останавливается на сих местах более и более, и наконец, основывает на них собственное частное верование но духу своему» 38 . Во-вторых, отрицание Предания приводит к тому, что «разумение Писания может стать почти бесчисленно разнообразным, так что уже для многих не Слово Божие составит основание вероучения, но мнение о нём того или иного мудрователя» 39 . Последняя глава этой части посвящена трудным местам Писания. Автор приводит правила, как толковать встречающие противоречия, описания Бога, иносказания, пророчества и духовный смысл 40 . Третья глава труда архиепископа Игнатия (Семёнова) посвящена тому, как донести смысл Писания до других. «Долг общения, часто и службы, требует, чтобы занимающиеся Писанием сообщали разумение его и другим» 41 . Это важно, так как иначе весь труд экзегета не принесёт никакой пользы. По мнению автора это можно сделать несколькими способами: 1) перевод; 2) изложение (парафраз); 3) примечания (схолии); 4) собственно толкование (комментарии); 5) система богословия; 6) рассуждение; 7) проповедь ; 8) беседа; 9) послание; 10) размышление. Вся глава посвящена этим способам донесения авторского замысла до слушателей и читателей. Как и книга «Драхма» «Примечания» архиепископа Игнатия написаны непривычным языком, но в работе видна система и главное автор даёт очень подробные правила. Следующие пособия по герменевтике – это монографии Павла Ивановича Савваитова . В 1844 г. он издал свой труд: «Библейская герменевтика, или Толковательное богословие», который в 1857 был переиздан под названием «Православное учение о способе толкования Священного Писания». В 1859 г. выходит третье издание и снова под названием «Библейская герменевтика». Второе издание было принято как пособие, а третье как руководство по классу герменевтики в духовно-учебных заведениях. В целом книги содержат одинаковую структуру и содержание, и различаются лишь в некоторых незначительных деталях. Они были изданы в его бытность профессором СПбДА, и стали определяющими для русской библеистики второй половины XIX века. Об этих книгах Пётр Андреевич Гильтебрандт написал «Профессура в Духовной семинарии выработала из Павла Ивановича прекрасного знатока Слова Божия, издателя и толкователя. Библейская герменевтика ... прямо подходит к разряду сочинений, вопиющих о переиздании» 42 . |
| Зажигатель крестьянин Иван Десятин, когда его допрашивали, «выбросил из зепи своея три ягоды, деланныя от некия муки», величиною с клюкву. Один поп, поднявший ягоды и растерший их на хлебе, после того, как поднес пальцы к губам, чтобы узнать «вкус» «ягод», – «абие сотворися вне ума и лицем и очима изменися»; а когда попа свели в подклеть, где топилась печь, то он бросился в неё и сгорел бы, если бы не успели скоро вытащить его оттуда. После поп рассказывал, когда «образумился», что он бросился в печь потому, что она показалась ему «яко рай». 930 Этот рассказ Игнатия, который говорил как «самовидец и самослышец», не дает основания понимать его как-нибудь не буквально, как понимают его некоторые. А кроме того, мы имеем известия и из других памятников. В 1683 году неизвестный по имени составитель «Брозды духовной» писал о тех из раскольников, «иже сами ся на сожжение вдают: яже кто хлеба их хотя и малую часть вкусит, и той от того станет умом помрачен и к ним желанием привлечен, к гнусным капитонам». 931 Игнорировать эти свидетельства, по-видимому, нет оснований. Почему, в самом деле, не допустить, что у самоистребителей XVII века, хотя бы только у некоторых, был в употреблении какой-нибудь дурман? Ведь находили же потом одуряющие снадобья, например, у хлыстов, да и в XVII веке тоже говорили об их причастии. 932 И все-таки мы не беремся сказать что-нибудь с решительностью по данному вопросу, – потому, что об этом совсем умалчивает инок Евфросин. Суммируя выводы нашего исследования, мы можем выразить их в таком виде: а) Самоистребление зародилось на почве церковного отщепенства и по своему внутреннему смыслу – во всех видах, в каких оно практиковалось, и во всех местах, где находило себе последователей – имело исключительно религиозный характер, хотя этот смысл пережил изменение и потому не везде был одинаков. б) Самоистребление зародилось в Вязниках в форме самоуморения и, затем, нашло себе приют во всех центрах северной и средней полосы России и в Сибири – уже в нескольких видах, преимущественно же в виде самосожжения, впервые имевшего место, по всем данным, в нижегородском Закудемском стану, в 1672 году. |
| Ближайшее же историческое свидетельство – если исключить правила патриарха Никифора, о которых будет речь ниже – есть определение собора 869 г. о публичном покаянии лжесвидетелей против патриарха Игнатия. По поводу этого покаяния, назначенного папскими легатами, тот же Морин заметил: „evidens est, latinam hanc esse poenitentiae imponendae rationem, et Graecis in omnibus fere partibus et loquendi modis incognitam” 270 . И Морин едва ли судил ошибочно: кроме разных других аргументов в подкрепление мнения о падении публичного церковного покаяния на востоке после IV в., он указал, между прочим, на тот немаловажный факт, что не сохранилось никакого чинопоследования восточной церкви как для наложения публичного покаяния на кающихся, так и для публичного примирения их с церковью после понесения покаяния 271 . Для того же, чтобы судить правильно о церковной дасциплине с конца IX в., исследователь должен принять в соображение западное церковное законодательство каролингов, чего, в сожалению, и я сам не сделал в моем исследовании „Объем дисциплинарного суда». На западе как папы , так и соборы, не переставали после IV в. определять публичное покаяние виновным в церковных преступлениях 272 , и тем не менее дисциплина пала, потому что системы дисциплинарной не существовало. Монахи – выходцы из Британии – распространили в западной Европе систему тайного покаяния за грехи 273 , но в IX веке последовала реакция со стороны церковного правительства этой системе, причем с но вою силою выступила древнецерковная противоположность между delicta publica и delicta occulta или privata и между poenitentia publica и privata за те и другие, а с этим реакционным направлением церковного правительства в свою очередь совпало стремление каролингов воспользоваться церковной дисциплиной, как восполнением несовершенств светского уголовного права. Это значение церковной дисциплины в законодательстве каролингов давно уже установлено в западной литературе 274 . Каролинги строго подтвердили уже раньше возлагавшуюся на западных епископов обязанность совершать правильные визитации их диэцезов ежегодно, а на графов возложили обязанность содействовать епископам, причем и так называемые синодальные суды, поставленные в тесную связь с епископскою визитацией, должны были пользоваться всякой поддержкой со стороны светских органов 275 . |
| 770 Как сделал это уже папа Николай I, ссылавшийся на подложные декреталы в переписке своей с Константинополем по делу Фотия и Игнатия. 771 С наибольшей ясностью доказал неподлинность массы декреталов реформатский проповедник Блондель против иезуита Торреса, пытавшегося защищать их подлинность. Позднее, впрочем, братья Баллерины (в XVIII в.) доказали неподлинность некоторых статей в лжеисидоровском сборнике, которые и самим Блонделем признавались за подлинные. 772 Поэтому нельзя согласиться с рассуждением Вальтера: «Die falschen Decretalen im Wesentlichen an der kirchlichen Disciplin Nichts geändert haben; sie waren nur der Ausdruck ihrer Zeit, die auch ohne sie ihren Fortgang gehalten hätten» (S. 227). 773 Назв. соч. Бинера, Мортрейля, Геймбаха, в особенности Цахарие в XXIII и XXXII томах мемуаров академии наук. 775 Zachariae, Ueber den Verfasser und die Quallen des pseudo-photianischen Nomocanon, S. 1–2, относит составление номоканона ко времени царствования Ираклия (след. не позднее 640 г.) и приписывает эту работу тому визайтинскому юристу, из сочинений которого в схолиях базилик делаются часто извлечения под именем Енантиофана (το ναντιοφανος). 777 См. выше § 67 стр. 245–246. Следовательно, это предисловие, строго говоря, не принадлежит даже и первоначальному автору номоканона. 778 Бинер, Геймбах, Мортрейль, Цахарие. Даже и после того как обращено было внимание на содержание обоих предисловий, Бинер (De collectionibus canonum ecclesiae graecae, 22–23) склонялся первоначально к предположению, что Фотий дважды принимался за работу, т. е. составил номоканон в два приема, сделав в первый раз то, о чем говорится в первом предисловии, а потом дополнив первый труд тем материалом, который означен во втором предисловии. 783 Wasserschleben, Die Bussordnungeu der abendländischen Kirche, Halle, 1851. Hildenbrand, Untersuchungen über die germanischen Pönitentialbücher, Würzburg, 1851. Schmitz, Die Bussbücher und die Bussdisciplin der Kirche, Mainz. 1883. А. Павлов , Номоканон при большом требнике, Одесса, 1872. Горчаков, К истории епитимийных номоканонов (пенитенциалов) православной церкви, Спб. 1884. В. Сокольский, Влияние кельтического и германского права на систему кар и покаяний западной церкви (Журн. Мин. Нар. Пр. 1882). Суворов, Объем дисциплинарного суда и юрисдикции церкви. Его же, К вопросу о тайной исповеди. Его же, Следы западно-католического церковного права в памятниках древнего русского права, Ярославль, 1888. |
| Да и ушел было любезный, да отец постиг ненавистный. Зри, самосожженец! кий змий и гад и скорпий так творит? Жена же и мать ум погубила, плакала и рыдала, день и ночь не спала, по бешеном муже и по непорочном сыне»... Сгорели, – проповеднику опять труды и заботы: собрав имение покойников, надо было нищих оделить, учителей наградить, пустынникам послать, поп Семен и «Божию милосердию – иконам зело прилежал». Впрочем, «отморные животы» уносились иногда самосожженцами с собой. Нищета, собравшись однажды к месту горения, вопила: «дайте, Бога ради, дайте нам, егоже сами не требуете: дайте нам хлеб, которого имеете не мало, – не изголодал огонь, не ядши вас съест, – также и одежду имате, оставьте нам», – вопила, но вопли её были напрасны: горевшие строго выполнили наказ диакона Игнатия... Таковы картины, которые показывал Евфросин своему читателю. Это – лишь некоторые из них, а всех их у него гораздо больше. Инок вел читателя к морильне, показывал грабежи церквей и часовен, говорил о сжигании чудотворных икон, перечислял, наконец, убийства и насилия, – и всякий мог видеть, что одно злодеяние проповедников самоистребления превосходит другое. Один чернец имел морильню в Ветлужском лесу. Это было здание без окон и дверей, поэтому насмертники были спущаемы туда потолком. Чтобы помещения было больше, в морильне были устроены палати. Обычно чернец набирал насмертников не менее сотни, и «спустив их в свой ад», заваливал отверстие. Пять-шесть сторожей с дубинами охраняли морильню, чтобы никто и никак не ушел из неё. «О, беды! по дни и по двою осужденницы из ада скважнею приницают и, понуждаеми от естества, пищи вкусить прошают: дай, отче, изнемогаем от алчбы, утеши естество. Лукавый же слыша, яко не слыша творях. Еще два дня прождав, зелнее кричат: отче драгий, отче милостивый! изгораем от жажды, угаси наш огонь. День и ночь слышит, и мимо рядом ходит, отнюдь не милует. Еще прилагают: старче злый, калугере проклятый, видимый бесе, плотный сатано, прельстивый нас враже! дай нам ясти». |
| Пока жив был Волосатый и его ближайшие ученики, учение его держалось крепко и должно было стоять особняком. В этом и находит себе объяснение тот факт, что в исторических памятниках отмечается существование волосатовщины, как особого толка, даже за тот период времени, когда самоистребление практиковалось уже во многих толках. Понятны при этом и некоторые частные факты из истории самоистреблений. Собравшиеся в Березове-Наволоке на Олонце, прежде чем устроить «гарь», постились, исповедовались, потом диакон Пимен всех крестил. Пошехонский дьячок Кирилл, прежде чем бросить новорожденного младенца в огонь, крестил его, как «нужда» позволяла, а поп Семен даже причащал своих насмертников. Пост и покаяние были назначены и у известного диакона Игнатия. Иосиф соловецкий пред «горением» проявил ревность к «излитию кровному». Сибирские самосожженцы на речке Тегене по крайней мере все «постриглись». Это и значит, что самосожжение в этих случаях признавалось средством соблюсти то, что есть, что имеется. В волосатовщине, наоборот, самоистребление являлось средством приобрести то, чего нет, чего нельзя приобрести иначе. Поэтому Волосатый не признавал ни крещения, ни покаяния. Пост до смерти – вот средство. А пред «запором» в морильне волосатовцы по нарочитой «заповеди» своего учителя «вся поедали без остатку, кололи скот и птицу и ели безмерно». Опираясь на мысль об антихристе, доктрина преимущественно устрашала гонениями от антихриста. О каких же преследованиях говорила она: против раскола вообще, или о преследованиях в каждом отдельном случае? Она должна была говорить о том и другом, и по всему, действительно, видно, что и преследование против раскола вообще понималось в смысле как бы личного преследования. Откровенно высказались по этому поводу сибирские раскольники в послании царю Феодору Алексеевичу. Приготовившиеся к самосожжению писали: «аще хотя единого от нас человека на истязание о старом благочестии возьмешь, государь, и мы все единодушно пострадати хощем: аще плотию розно, а духом вместе, – он станет в Тобольске страдать, а мы здесь гореть». |
| Квартир для офицеров в полку не было. Офицеры получали месячное жалованье плюс квартирные, поэтому имели право снимать квартиры в любом месте, лишь бы вовремя, не опаздывая, являться на занятия. Я первое время, пока не подыскал подходящей квартиры, жил в гостинице. Подпоручик Подкорытов, узнав, что я плачу в гостинице за один номер без стола три рубля в сутки, предложил мне переехать к нему: «У меня комната с отдельным входом, я пользуюсь всеми удобствами, и есть комната для наших вестовых». Я был рад предложению и, как только окончились занятия, отправился осмотреть квартиру Шуры. Его все звали Шурой, кроме командира полка. Тот, когда был в хорошем настроении, всегда офицеров называл по имени-отчеству, независимо от чина и служебного положения. А будучи в плохом расположении духа, обращался исключительно по фамилии и званию. Как крикнет громко: «Поручик Подкорытов, постройте немедленно свой взвод!» – тут уж надо ожидать, что вот-вот получишь от него замечание или выговор. В полку было более семидесяти офицеров, и имя-отчество каждого командир полка помнил; очевидно, у него для этого была специальная тренировка. Клавдия Семёновна каждую неделю навещала сына, причём приезжала в разные дни обычно во время обеда или ужина – проверяла, как кормит хозяйка, привозила обязательно закуски с таким расчётом, чтобы ели мы оба. А его сестра Зина приезжала каждую субботу за нами на американке , в которую запрягали спокойного старого мерина – настолько спокойного, что разрыв артиллерийского снаряда его не напугает, он и ухом не поведёт. Ровесник с Шурой (возрастом в двадцать один год), конь этот был доморощенный. Кормили его хлебом, сахаром, а иногда дадут ему и конфету. Он всё это любил и в людях не видел для себя врагов, всех считал такими же добрыми, как те, кто ухаживал за ним. Зина сядет на переднюю беседку в повозке лицом к нам, слегка согнётся (беседка гораздо ниже заднего сиденья) и глядит на нас снизу вверх. «Смотрю я на вас, говорит, – и не могу смириться с мыслью, которая грызёт моё сердце: неужели придёт то время и для нас, когда мы будем с жадным нетерпением перелистывать журнал «Русский инвалид» и искать ваши фотографии в его отделах раненых, убитых или без вести пропавших? Брр… это ужасно!». |
| На запасную подводу женщины стали складывать мешочки с подорожниками, приговаривая: «Ты на них не садись, там у меня маслице да яички, хотя они и варёные, ты всё сомнёшь в лепёшку». Такое наставление они давали вознице, а мужики наложили в большой джутовый куль старых шубёнок, шапок, катанок , варежек, несколько пар белья… Просили возницу передать этот мешок преступнику – всё это ему будет нужно, ведь зима на носу. А один мужик снял со своих ног сапоги и тоже бросил их в телегу… Вот как умел русский народ прощать, вот какое у него было доброе сердце! 2 июня 1966 года. Не по призванию Спустя три дня после моего приезда в Нский запасный полк я познакомился с подпоручиком Подкорытовым. Познакомились мы с ним во вновь сформированной полковой учебной команде. Командир полка, как видно, придерживался такой тенденции: офицерский состав подбирал в учебную команду из офицеров, приехавших из военных училищ, с военной школьной скамьи – тех, которые ещё не успели забыть порядков, что существовали для юнкеров. В приказе по полку было указано: командиры рот должны откомандировать от своих рот самых лучших солдат, которые за восемь месяцев прохождения учебного курса должны быть достойны к производству в унтер-офицеры. Когда я представился начальнику учебной команды, он направил меня в первую полуроту к подпоручику Подкорытову принять первый взвод и вступить в свои прямые обязанности. В это время подпоручик Подкорытов в классе что-то объяснял и читал обоим взводам из «Устава внутренней службы» приятным тенорком. Через приоткрытую дверь слышен был его голос, который, казалось, принадлежал не взрослому мужчине, а подростку лет десяти-двенадцати. Приход мой его не удивил, он меня уже поджидал. Приказ по полку о назначении меня в учебную команду он прочёл накануне, только не знал, какой я приму взвод: начальник учебной команды до моего прибытия роли между офицерами ещё не распределял. Клавдия Семёновна много слёз пролила, когда муж её и отец Шуры Павел Петрович Подкорытов бесповоротно решил определить своего отпрыска в военное училище. |
| Я встал с кровати (это было перед сном, а когда мы ложились спать, то всегда обменивались друг с другом впечатлениями, которые у нас накопились за прошедший день), подошёл к нему выяснить причину такого нервного состояния. «Я влюбился в Зюзьку и не могу без неё ни одного дня прожить», – сквозь слёзы признался мне Шура. Не сказав ему ни слова, вернулся я к своей кровати, выключил свет настольной лампы, и у нас в комнате наступила абсолютная тишина. Матовый свет ночника в канделябре способствовал не сну, а глубокому раздумью. Я долго лежал без сна, пытаясь разобраться в том, что случилось так внезапно с моим другом, которого считал я совсем молодым и неопытным человеком – ведь мой-то возраст в то время был уже двадцать шесть лет. В течение нескольких дней после того, как Шура признался мне в своей влюблённости в Зюзьку, я молчал, не обсуждая ничего, даже избегал встречаться с ним взглядом. Мне надо было подобрать сильные аргументы, прежде чем начинать разговаривать с товарищем на эту тему. А ещё было для меня очень важно то, что мне сказала Клавдия Семёновна тогда, когда в их доме я был принят как близкий человек. Сказала, что Шура ещё молодой, с натурой впечатлительной и увлекающейся, и что может легко как-нибудь попасть по службе впросак, так как он на военную службу пошёл не по призванию. «Он у нас увлекается музыкальным искусством, поэтому по службе у него могут быть промахи, которые исправить будет трудно. И не надо скрывать, что из нашего пола есть легкомысленные особы – девушки, которых привлекают золотые погоны», – вздыхала она. Это был не просто разговор – здесь была открытая просьба матери, надеющейся на то, что её Шура в семье офицеров обретёт хороших друзей. Забота о сыне у Клавдии Семёновны была не напрасная: когда он юношей учился в гимназии, сравнимых с нынешним офицерским жалованьем денег Шура не имел в своём кармане, отец давал ему только на необходимые расходы. Теперь же учесть бюджет его со стороны было труднее. Итак, у меня создалась проблема: держать ли то, что я услышал от Шуры, втайне от его родителей или посвятить их в эти обстоятельства и общими силами избрать метод, какой бы нашего героя отдалил от Зюзи. Решил пока ничего не доводить до сведения родителей, а принять свои, товарищеские меры воздействия на него. Наша комната с фикусом и двумя пальмами Подкорытову очевидно уже надоела, всё это казалось ему мещанством. Перед сном ежевечерне – у нас с ним один и тот же разговор, с типичными избитыми темами, обсуждавшимися нами, и перед его глазами вечером был только я один. Он мне говорил: «У Зюзи в комнате уют, а у нас нет этого уюта». В общем, мой Шура стал беспричинно хандрить, как избалованный родителями мальчик. Я предложил ему: «Раз тебе всё здесь противно и скучно, давай перейдём столоваться в офицерское собрание. Там всегда большое общество офицеров, там ты встретишь много новых лиц, услышишь беседы на разнообразные темы, которые нам с тобою не приходили в голову. И правда, мы с тобой здесь что-то закисли». |
| В офицерском собрании была большая гостиная, из неё одни двери выходили в большую столовую, другие двери – в биллиардную, третьи – на большую террасу; в этой же гостиной стояло хорошее пианино, и это могло привлечь Шуру, который мог бы играть здесь каждый вечер. Квартиру мы решили не сменять: этим мы могли бы удивить и смутить Шуриных родителей, начались бы разговоры, что именно заставило нас совершить такую пертурбацию. Мы только отказались столоваться у любезной хозяюшки, сказав, что хотим избавить её от лишних хлопот. Хотя не она была кухаркой, а готовила еду и подавала нам её прислуга, но всё же без глаза хозяйки ничего не делается. А что касается стола, то мы заранее знали, что Клавдия Семёновна не будет препятствовать нам. Она успела ещё раньше рассказать нам, что прапорщик Зорин говорил ей: «У нас заведовавший офицерским собранием поручик К., очевидно, бывал на выставках по кулинарии. Он умеет разбираться во вкусе разных блюд, и всегда у него богатейшее меню, кормят нас очень вкусно; наверное, сам Крылов позавидовал бы тому, как мы едим». Если в полку в то время было более семидесяти офицеров, то обедали в офицерском собрании минимум пятьдесят человек, и это общество ежедневно собиралось сюда. Здесь была биллиардная с двумя столами, две комнаты с ломберными столами для карточной игры (в преферанс, но не для азартных игр, азартные игры были строго запрещены). И молодое общество офицеров чувствовало себя как в своём клубе, многие из них стремились показать своё искусство. И чтобы наш Шура не тосковал, это общество ему было кстати. Многие знали подпоручика Подкорытова как талантливого музыканта и певца, и с первого же вечера встретили его с радостью. Есть в литературной критике В. Белинского: «Один кричит: я хочу арбуз. А другой кричит: дайте мне солёный огурец». То же самое получилось, когда Шура пришёл в офицерское собрание. Один кричит: «Шурка, спой «Жалобно стонет ветер осенний»; а другой кричит: «Кому нужна эта грусть, ты спой, чтобы веселило душу»; третий же просит сыграть на пианино арию из оперы «Кармен». И так нашего Шуру взяли в оборот: часика два попоёт, поиграет, побудет в плену офицеров полка (хотя и не совсем уж близких друзей, но весьма в весёлом обществе) – и временно забудет свою Зюзьку. |
|
|
