| Отец Адриан утешил Василиска своей любовью, подкрепил его и оставил, дабы тот приготовился к пути. Самому же ему нужно было еще побывать у некоторых благодетелей вместе с Зосимой, которого, по окончании всех дел своих, он и отправил за Василиском, чтобы последний по обещанию своему ехал с ними. В это время не было дома господина той дачи, на которой жил отец Василиск, и это было Зосиме и Василиску явным знамением Божьего благоволения, споспешествующего выезду старца, иначе тот господин стал бы чинить препятствия. Он сам говорил после с великим сожалением: «Если бы я был дома, то взял бы сего святого старца к себе, и до тех пор не выпустил бы его из моего дома, пока Адриан и все ученики его не уехали бы на Коневец». Но и все благочестивые знатные люди, и крестьяне весьма жалели и скорбели об удалении от них угодника Божия, так почитали и любили они Василиска. Особенно же трогательна была разлука с ним пустынножителей, которые собрались тогда провожать его, давая друг другу последнее целование, все они так плакали и рыдали, что и Зосима, как бы забыв свое утешение, непритворно плакал вместе с ними. После этого пошли они провожать старца очень далеко, через весь лес, дубравы и долины, прося, чтобы, по крайней мере, не забывал он любви их и поминал бы в своих молитвах. Во время этого пути слезы текли из глаз их, и плачевные вопли раздавались по всему пустынному пространству. Казалось, что и само то место оплакивало сиротство свое, и все деревья ветвями и листвой как бы кланялись, прощаясь со своим хозяином. И шум ветра, и шорох листьев производили какой-то унылый стон. Со своей стороны Василиск и Зосима, хотя и старались утешать своих товарищей и покорностью воле Божией, и своей любовью, и взаимными уверениями в молитвенной памяти, но в то же время сами плакали с ними и едва наконец могли расстаться, много раз падая в ноги друг другу и крепко друг друга обнимая и лобызая о Господе. Тогда Василиск и Зосима стали ускорять шаги свои, а оставшиеся долго стояли на месте, и уже Василиск и Зосима удалились из виду, а рыдания пустынников были еще слышны им. |
| Два раза, однако, было такое на обоих нас искушение, что чуть один от другого не разлучились навсегда. Вначале сами недоумевали, отчего стали друг с другом не согласны, и оба не находили праведной и уважительной причины, по которой следовало бы нам разлучиться друг от друга, и оба познавали, что это наваждение от неприязненного духа происходит. Сие уразумевши, Божиею помощью старались другого себе предпочитать, говоря друг другу: «Ты оставайся на сем месте, а я в иную страну переселюсь, чтобы ты чрез то примирился и был спокоен». И за такое с обеих сторон одного к другому уважение наше и смирение вскоре возвратилось прежнее истинное усердие и любовь друг к другу. Когда же я от них переселился на расстояние в пять верст, тогда старец мой решился в сердце своем не есть молочного, ни рыбы никогда. И до того со мною за это не согласовался, что даже пришел в великое негодование и навсегда хотел меня оставить и удалиться в иную страну за то, что я не благоволил к такому его предприятию, рассматривая, что чрез его отказ от сей пищи может происходить между нами всегдашний спор и несогласие. Посему от Святого Писания и св. отцов заимствуя, предлагал старцу увещание, стараясь удержать его от такого намерения. И Божиею помощью на все его слова и мнения более трех ответов для памяти написал доказательных о неполезном его предприятии и ему на рассмотрение предлагал много раз, говоря, что за малое вкушение молочного и рыбного не будет осуждения и управление собою неразнственно с умствованием и преданием св. отцов угоднее будет Господу Богу, нежели тогда, когда станем не согласоваться между собой и разнствовать от устава церковного, коим предано есть молочное в честь и славу великого праздника или на возражение и в сопротивление еретичествующим. И так Божиею помощью склонил его, с совершенным умирением совести, не разнствовать со мною. Такое смущение и прение продолжалось между нами более полугода, и после сего помог нам Господь Бог во всю жизнь нашу до кончины старца пребывать друг с другом в неразнственном единодушном чистосердечном дружелюбии. |
| И такими ободрительными разговорами между собою вразумляя друг друга, познаем, сколько житие, от народа удаленное, уединенное и пустынное, вспомоществует нестяжанию и бесстрастию. А к тому же еще ясно видя, что бывающее на сем свете – все преходящее, тленное и неудержимое и что даже мы сами не сего света жители, невольно чувствуем в душе совершенное омерзение ко всему, что есть на сем свете; и только печалимся, что доселе не разумели, какое в Боге живущим в пустыне дается радостно-печальное житие и просвещение в мыслях. Ибо часто бывает двоякое чувство в душе: то радуется она о том, что сподобилась спокойно и беспрепятственно одному Богу жить, то печалится от неизвестности о прощении своих грехов. После таких разговоров и рассуждений доходим и до угодников Божиих: не дивно, если они о всех миролюбцах рыдая плакали, видя их так безотчетно пристрастных к сему свету, с которым неминуемо надобно расстаться и все нажитое оставить. Иногда с удивлением размышлял старец о непостижимом Божием благоволении и любви к людям, как Бог из неизобразимой славы своей и величия соделался для нас человеком и столь жестокие страдания нас ради претерпел. И еще более удивлялся, когда представлял, что Всеблагий Создатель наш столь величайшую явил к нам любовь, что и Божественное свое Тело дал нам в пищу и пречистую Кровь в питие и как закланного за весь мир Агнца предложил себя в снедь верным, да мы паче возлюбим Его, и Он соединенно и неразлучно пребудет в нас вечно. После таких разговоров, друг друга подкрепляя, охраняли себя Божиею помощью от всего излишнего, дабы занятием суетным, по подобию мирян, не подавить стремления своего к Богу. И когда сойдемся вместе, тогда от всего сердца друг о друге радуемся и ликуем. Такую любовь великую между нами можно и праведно приписать силе и действию пустынному; ибо двое мы только жили и естественно стремились быть взаимно откровенными, друг друга возбуждая к богоугождению, укрепляя в бывающих искушениях и охраняя друг друга, как свою жизнь. Во всех разговорах старца всегда я слышал от него: «Надобно потрудиться, чтобы хотя мало сподобиться, по подобию святых отцов пустынножителей, Богу послужить». |
| Поэтому решились сами собой идти, надеясь сорокаверстное расстояние в два или в три дня пройти и достигнуть какого-нибудь селения. И так, все нужное на путь исправивши, мы уложили все бывшие с нами вещи и весь съестной запас, расположась на утро выступить. В ту ночь видел я сон: карманы мои были наполнены деньгами серебряными и частью золотыми. Слышал я от многих отцов, что серебряные деньги знаменуют слезы, а золотые радость, но мы, презрев сон, не хотели ему верить и, отправив все должное моление, зажгли свою землянку, опасаясь, чтоб не поселился в ней какой-нибудь беглый и чтобы это не подало повода к законному расследованию о том, кто строил келию, а мы, как странники, боялись такого случая. И так, смотря на пламенеющую свою хижину, уже принуждены были оставить ее и пойти; опасались только, чтобы на другую сторону хребта гор не зайти, ибо в ту сторону более двухсот верст нет селений; и от такого сомнения, как после узнали от знакомых, мы шли вдоль гор, находящихся около реки Томи. Когда же прошли три дня и увидели все непроходимые леса и высочайшие горы, тогда усомнились и начали употреблять пищи менее из опасения, что, может быть, долго будем блуждать и тогда совершенно нечего будет есть. И так целые дни проводили без пищи и, достигши уже вечера, с изнеможением нарубали и натаскивали дров, и тогда уже, огонь разведши, варили съестное. Прошли седмицу дней: видим, что мы совершенно заблудились и в которую сторону идти, не знаем: облаками покрылось небо, ветер воет, солнце совсем не является. Тогда мы, на деревья смотря, шествие свое продолжали: ибо на осиновых деревьях кора с северной стороны имеет вид почерневший, а с южной – светлый и чистый. Таким образом несколько времени путешествуя, стали есть еще менее. Немного муки или сухарей положа в воду и разваря их, бывало, поедим-поедим да с тем и ляжем уснуть; уже ничего более съестного не имелось, только мало муки и сухарей, а потому старец начал воздержнее ради меня есть. Я же, идучи, где случится увидеть на деревьях иссохшую или согнившую рябину, собирал ее и с великим аппетитом ел. |
| Иногда в таком же состоянии сна видал как бы рай, утешительной и неизобразимой красоты дома, жилища и места, и, пробудившись, также умиленно плакал. Также видал и страшные мучительные места и, возбудясь, в сокрушении плакал. Иногда предузнавал некоторые перемены в своей жизни и в обстоятельствах некоторых отцов, что по времени и исполнялось в точности. В подобном состоянии сна прозревал иногда будущие награды праведных и наказания грешных. Однако не мог их уподобительно изъяснить, по превосходству славы праведников и мучения грешников. Также видал он иногда кончину мира и многое другое, к умилению и слезам приводящее. Много раз от нестерпимого ужаса он изнемогал и крепко унывал и тосковал, пока дождется света. А как только ночь – такая находит скука, ужас и тоска и страх берет его, что опять ночью страдать будет, и тогда старец мой, как человек малодушествуя, недоумевал, что делать. Ко всему этому телом немощен и болезнями одержим был; питался пищею простою, неусладительною, более суровою и сухою; от сладкой, например от мёда, молока, воздерживался, питьем каким-нибудь травным, подобным чаю, и на праздники себя не утешал; сон имел неуспокоительный, на жестоком ложе и деревянном возглавии; по случаю присылаемую хорошую пищу иным раздавал. Великую веру и любовь имели к нему многие, между прочим и архимандрит Геннадий, который и посещал его по временам и присылал ему холсты, мед и доброй рыбы. Получа что-либо подобное, старец сам хорошего не ел, но по обычаю раздавал посещающим его братиям, только малую часть у себя оставлял, да и того малого сам один не ел, только вместе с посещающими малость вкушал. Меду небольшой сосудец иногда стоял у него года по два и по три без употребления, ибо только посещающим представлял, а сам один даже и во время болезни разве жиденьким отваром вместо чая себя удовлетворял. Для потреб своих или скуки ради в села или деревни никогда не ходил, но на Божий промысл упование возлагал. Однажды оскудела у него мука и всякое съестное, пекущиеся о нем крестьяне не посещали его с начала зимы, сам он не шел в деревню, но говорил себе: «Если Господь не вложил им в сердце наведать меня, то и мне следует покориться благоизволению Божию и за грехи мои терпеть и питаться тем, что есть». И так всю зиму провел, питаясь одним картофелем. |
| В то время возымел желание и я, грешный Зосима, ученик старца Василиска, пойти в иноческое звание. Читая же в Четь-Минеях 7 жития святых отцов, много удивлялся, как св. отцы одни жили в отдаленных глубоких пустынях, потому из любопытства и прибыл к сему пустынножителю Адриану, он же встретил меня с большою радостью и благоприятством. Тогда один взор на него привел меня в изумление: ходил он в худом раздранном платье, а сам был худ и бледен, тонок и сух телом и высок ростом. Один вид его в великое удивление меня привел и я пробыл у него два дня, изумляясь на все поступки и вещи и дела отшельников. Видел, что все у них бедное, простое и неубранное, только что нужду их удовлетворяющее, видел, как они ночью, пробуждаясь, вставали на богомолие. На трапезе же всем поровну подавалось одно постное; не было у них ничего молочного, ни хмельного, только пустынные и огородные снеди, а питье – вода и квас. Как сам отец Адриан, так и все с ним соживущие были кротки, молчаливы и послушны. И все прочее, бывшее у них и от них самих показуемое мне, заставляло меня недоумевать и изумляться, особливо когда не взяли от меня подаваемых мною денег. Это меня так чрезмерно удивило, что я, не утерпевши, сказал: «О диво! Есть же такие люди, которым деньги не надобны и которые о временном не заботятся; такую провождают жизнь, к которой невозможно иметь пристрастия или за что друг на друга оскорбляться и негодовать: у всех только едино – Бог и попечение о спасении!» Да и как им к чему-либо пристрастие иметь, когда у них ничего нет собственного? По-видимому, хотя нечто и имеется у них, но почитается все принадлежащим отцу их Адриану. Если он что и принимает от благотворителей, то берет и бережет не для себя, а ради соживущих с ним братий, потому ничего и не присваивает себе, а почитает все общим. По воле и желанию своему иноки ничего не делали, но управлялись и повиновались непрекословно во всем отцу Адриану. У всех равенство, и никто ничего своим собственным не признавал: оттого был между ними мир и тишина, в совести любовь и радушие; у всех словно одна душа и одно хотение. Достохвальнее же всего то, что друг к другу имели непритворное усердие и без лести друг друга почитали и уважали благоговейно. Все самолично я видел, ибо многократно потом посещал их, и так, вразумясь и наставясь от них, помыслил в себе: как счастлив я буду, если сподоблюсь вести подобную им жизнь, беспечальную, спокойную, только на угождение и служение Единому Богу беспрепятственно посвященную. И так положил в сердце моем твердое намерение вселиться к ним, и поспешил ехать в Петербург для получения от полка отставки и потом восприять жизнь монашескую. |
| Долго я ждал и наблюдал за сим необыкновенным трепетанием его тела и прерывающимся дыханием, подобно как в болезненном состоянии. Но, напротив, все сие происходило в старце от нестерпимой сладости и неизреченного утешения о Господе, бывших во всем его теле и во всей внутренности, как сам он после мне сказывал. Итак, чрез долгое время едва он мог сказать мне: «Отправляй правило ты один». В сие время уже светало. Это произошло в генваре месяце, как только мы прибыли в Сибирь. Долго продолжалось в нем сие действие, мало-помалу уменьшалось, а потому он едва встал со своего седалища. Я же заметил изменение в его лице как бы от изнеможения и небольшой румянец. В другой день старец был обуреваем страстными помыслами. Отразивши оные и утишивши чувственные движения, увидел, что время уже сотворить несколько поклонов, но изнеможение и слабость напали на него. Один помысл говорил ему, что по слабости и изнеможению он не в силах сделать поклоны, а другой, напротив, обличал, что по лености он не хочет поклоняться. Противоборствуя сим помыслам, старец вознамерился испытать себя и сделать хотя немного поклонов, почему после поясных начал класть и земные. И вдруг при первом поклоне почувствовал сладость в своем сердце, по втором – более, и так далее. И столь умножилась сладость и облегчила его, что забыл он и поклоны, и пропустил уставленные Богородичные молитвы. Он чувствовал себя как бы летающим, легким, радостным и услаждающимся в великом простертии к Богу. Удивляясь сему, он благодарил Бога, ибо прежде никогда не чувствовал сердечного услаждения при поклонном правиле. Поутру, на другой день, старец также ощущал легкость и услаждение при поклонах. Удивлялся он, рассказывая, как скоро благодать Божия претворяет усталость в легкость, леность в бодрость и немощь в крепость, а к тому же еще и с утешением о Господе и чрезмерною сладостию Его любви. Некогда старец, беседуя со мною, между прочими душеполезными разговорами сказал мне следующее: «Теперь я разумею апостолово слово: «Никтоже может рещи Господа Иисуса, токмо Духом Святым 9 » Ибо воспоминание имени Божия никогда уже не бывает во мне без усладительного последствия, а наипаче сие – Иисусе. |
| Управившись с делами, приехал я за Василиском по обещанию его ехать с нами. В то время не случилось быть дома господину, в даче которого жил старец; и это было для нас явное знамение Божия благоволения и споспешествования на выезд его, ибо господин никак не согласился бы отпустить и расстаться со старцем и, как сам говорил, взял бы старца в свои покои, пока бы я не уехал обратно. Так он любил Василиска, что когда возвратился домой и услышал, что тот уехал, то весьма тужил о нем и много плакал и скорбел о лишении такого старца. И не только сам содержавший его господин так печалился о нем, но и все соседствующие бояре сожалели о его отъезде. Каково же было провожание от всех пустынножителей, кои не только с хлипанием плакали о нем, но и рыдали неутешно, так что всякого слышащего в жалость могли бы привести; ибо во все дни приготовления его к отъезду все пустынножители и сам старец, видя их безмерную любовь к нему, были печальны, все ходили с поникшею головою, ни на ком не было лица веселого, словно на всех нашло какое несчастье и неизбежная беда – так о его разлуке печалились! Когда же последнее сотворили целование и пошли все провожать, тогда от нетерпения начали некоторые громогласно рыдать, так что голос плача их разносился по всему пространству пустынному. Казалось, что и самое то место оплакивало свое сиротство, и все деревья своим зыблением и перегибанием как бы кланялись, и шум деревьев от ветра словно стенание показывал; все нам плачевное являлося; идущие же такими словами провожали: «Увы нам! Не узрим более друга нашего духовного! К кому без него пойдем, кому возвестим сокровенности наши; кто даст нам отныне совет добра; видно, мы недостойны твоего сожития!» Такое и многое подобное говорили ему, проливая невольные слезы, просили, чтобы хотя помнил их любовь и не забывал их в своих молитвах. И так едва расстались после долгих проводов, и мы, уже из вида их удалившись, все еще слышали голос их плачевного сетования. Но как там, на месте жительства его, от расстающихся с ним было плачевное и скорбное провожание, так по приезде нашем к отцу Адриану от всех братий, бывших с ним, встречены были с несказанною радостью. |
| Земля, Божию мудростью и благоволением, таким свойством одарена, что всю тварь довольствует, сама родит деревья и травы, сама их влажностью и тучностью своею растит, украшает и цвести заставляет. Зверям и птицам, и всем живым и одушевленным тварям, и всему роду человеческому издает всем приличное на потребу, и жилища и пищу, даже и не ведующим Бога и заблуждающим во благочестии, даже самым развращенным и досаждающим Богу». И от такого умозрительного рассуждения душа приводится к самому Богу Создателю, размышляя в себе: «... если Господь Бог земле и прочим стихиям дал такое свойство, довлеющее всех удовольствовать, даже и с излишеством, то чего сам Господь Бог не дарует своим рабам, Ему Единому отдавшим себя и тщащимся об угождении Ему? Ежели сам Бог-Отец своего Сына Единородного, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа предал за нас грешных на такое лютое и горестное мучение и поносную смерть, то уже как сомневаться можно, чтобы не помиловал всех кающихся и к Нему простирающихся грешников и не даровал бы им небесного жития? Посему и нам грешным зачем отчаиваться в Божием к нам милосердии: только потщимся просить Его, чтобы теперешнюю нашу свободу, и беспрепятственность помог бы нам во всю нашу жизнь удержать и провождать в упражнении богоугодном. Ибо от таковых размышлений делается душа от всего созданного отрешенною, как не свойственного ей; ко всем вещам пристрастие увядает, всякие прихотные желания, словно мертвые, – не привлекательны и не действенны бывают; и все деннонощное время объемлется и проходит в саморождающихся размышлениях, привлекающих к Богу. И чем более в таких размышлениях углубляемся, тем более умножаются и расцветают рассуждения, которые более и более распаляют и влекут в любовь и желание к Единому Богу, и заставляют опасно надзирать за собой и блюсти от всего развлекательного свою сердечную тишину. И даже восхитительным чувством объемлемы бывая и все такое познавая и разглагольствуя на поощрение самих себя, нужно и нам хранить себя, чтобы не отвлечь нам ума своего суетною излишественностью от Бога, потщимся только самонужнейшее для тела нашего промышлять». |
| Понятно, что в лесах общежитие было сложно реализовать, было невозможно вести какое-либо хозяйство. Они в большей степени кормились милостыней, приношением окрестных крестьян, может быть, иногда помещиков, благосклонных к ним. У пустынников были какие-то очень скудные огородики. Общины тоже были по два-три человека вместе, хотя иногда и этого не было. Пустынники были разбросаны, но могли поддерживать друг с другом связь… Была такая доброхотная помещица, которая в одном из текстов пишет, что «в окрестностях моей деревни живет до 40 отшельников». Понятно, что это общее число, и они могли поддерживать друг с другом связь, возможно, даже собираться иногда на совместное богослужение. Но все-таки это была очень индивидуальная вещь, максимум в таких группах было 2-3 человека. – Такие благосклонные могли иметь неприятности со светскими властями, санкции или вызвать недовольство со сторон правительства из-за, фактически, нелегальных монахов, проживающих на их территории? – Таких свидетельств нет. Думаю, власть не могла дотянуться до каждого уезда. Но когда кто-то оказывался на виду, как Зосима Верховский, в условиях конфликта в Сибири, и начинается формальное следствие, то они говорят: «Отправим тебя на Соловки, потому что ты и хлыст, и с девушками встречаешься не пойми зачем, и старика беспаспортного держишь, Василиска», – на самом деле у него есть паспорт, но этим угрожают, оказывают давление, и так далее. А когда кто-то живет на территории твоего леса, это, в общем, твои проблемы. Поэтому таких проблем обычно не было. Да если было донесение о том, что они раскольники, хотя такие подозрения были постоянными, то такой конфликт мог быть. Следствие относительно раскольников начиналось, как правило, при крайней неблагожелательности к этим людям со стороны духовных властей, причем на уровне епископата, епархии. Да, белое духовенство могло выражать недовольство, что живут там всякие, переманивают от нас, но священники часто были очень недовольны и действующими монастырями. Есть несколько замечательных донесений калужских белых приходских священников на Оптину, что к ним крестьяне исповедоваться бегают – они должны к нам, а бегают к ним. Непорядок. Они-то их и останавливали. А дальше был вопрос: консистория, епархиальная власть, что сделает – положит под зеленое сукно или даст ход? Ход могли давать только при полной пассивности епископа, как было в случае с Зосимой, когда ход был дан его следствию формальный, или в случае желания епископа так сделать. |
|
|
