| – Да? Вот бывают совпадения! Так идемте же, идемте! – Нет, сейчас я не могу. Позже, после восьми, когда дядя уедет в город. – А не обманете? – спросил он и снова поймал ее за руку. – Нет, нет, не обману. – И она как-то по-новому улыбнулась. – Вы знаете, меня посылают в Москву. – Да? – изумился и обрадовался он. – Вот это уж по-настоящему здорово! Я ведь тоже еду в Москву. Вот и будем жить вместе. Я вам все галереи покажу, в театры сходим! Отлично! – Да! Мне там еще вступительные по мастерству надо будет сдать, – страдальчески взглянула она на него. – Пустяки! Сдадите! – Ему действительно все сейчас казалось сущими пустяками. – Вот вечером я вам дам такой монолог Лауренсии из «Фуенте овехуна», что они все закачаются. – Нет, правда? – Истинный святой крест, – выговорил он серьезно и перекрестился. Она что-то хотела ему сказать, но вдруг шепнула: «Дядя!» – и отскочила. Бригадир Потапов – сейчас в своем черном ватнике он очень походил на солидного жука-навозника, – серьезный и хмурый, зашел со стороны калитки и стал ее отпирать. За спиной у него был мешок, а в нем какие-то ящики. – Он сегодня яблоки в Москву отправляет, – шепнула Даша. «Проворен, дьявол», – подумал Корнилов и спросил: – А как он сейчас вообще? – Идемте, идемте, он опять сейчас выйдет, – шепнула Даша и утащила его за кусты. – Вы это зря, Владимир Михайлович, – сказала она вдруг серьезно. – Что зря? – Да все зря! Ну что вы тогда мне наговорили? Ну, помните? И все это ведь неправда. – Да что неправда? Что, горе вы мое? – Ну что дядю кто-то вызывал и что-то ему там предлагал, все это неправда. – Здорово! – воскликнул он ошарашено. – Это он вам так сказал? – Он. И еще он сказал: «Чего он к Волчихе повадился? Ничего у нее там интересного нет. Одна голимая водка»! Эту Волчиху давно бы и из колхоза погнали, если бы не дядя. А она вот как… В голосе Даши вдруг появились какие-то совершенно новые потаповские нотки. На него она не глядела. – Ну а еще что ваш дядя говорит? – спросил Корнилов. – А еще он говорит, что вы напрасно связались с этим попом. |
| Известно, что он отвергал существование или, по меньшей мере, отвергал возможность знания о существовании, Бога. Джон Стюарт Милль совершенно серьезно и настойчиво уверял, однако, что, несмотря на такое отвержение, Конт имел свою религию, только это была религия без Бога. Контова религия, на самом деле, имела и свое вероисповедание, и свой объект для богопочтния. Идеальным предметом поклонения в ней было отвлеченное (абстрактное) понятие, однако до такой степени олицетворенное, что сам Конт присвоил ему титул: Великое существо (Grand Etre). Контовское человечество или человек, рассматриваемый в прошедшем, настоящем и будущем: это отвлеченное понятие есть нечто иное, как умственный или духовный фетиш – идея, сфабрикованная рассудком и искусственно наделенная атрибутами личности. Обыкновенный материальный фетиш – произведение человеческих рук; Кантовский фетиш –произведение рассудка и воображения. Вот и вся разница между ними. Если же фетишизм понимать шире, как его понимал Де-Бросс, то контовская религия должна быть приурочена к почитанию животных, как одна из форм зоолатрии. Конт сам считал человека частью животного царства, и обоготворение им человека было обоготворением завершительного пункта в зоологическом развитии мира со всеми неисчерпаемыми возможностями умственного и нравственного прогресса, скрытыми в этом «высшем животном». С одной стороны, поклонение человеку, в смысле религии, было, конечно, выше поклонения другим животным настолько, насколько человек выше жука, ибиса или змеи. Но, с другой стороны, оно могло сделаться и ниже поклонения другим животным настолько, насколько человек может сделаться злым и порочным, – печальное преимущество, которого животные не имеют. Те всегда исполняют в точности законы своего существования: напротив, человек не поставлен в условия столь полного повиновения и часто свои особенные способности упражняет в столь извращенном направлении, что делается несчастнее и жальче всякого скота. Отсюда ясно, что человекопоклонение сопряжено со своими специальными опасностями дальнейшего ухудшения, кроме опасностей, присущих обыкновенной зоолатрии. |
| А она отвернулась и крикнула кому-то, кого здесь не было, негромко, с раздражением: «Только не забудьте стереть с рояля пыль!» «Мама, послушай, прошу тебя…» – но он вдруг понял, что он еще ребенок и не может заставить ее поверить. Ему еще нет и восьми, он видит окно своей детской на втором этаже, с поперечными перекладинами, скоро нянька прижмется лицом к стеклу и жестами позовет его в дом. «Мама, – говорит он, – я убил жену, меня ищет полиция…» Мать улыбнулась и покачала головой: «Мой мальчик не мог никого убить». А времени было мало; с другого края длинной, погруженной в летнюю дремоту лужайки, из-за крокетных ворот, из тени, отбрасываемой большой, лениво недвижной сосной, приближалась жена священника с корзиной яблок. И пока она не дошла, он должен убедить мать, но язык его не мог произнести ничего, кроме ребячьего: «Нет, да! Нет, да!» Мать, улыбаясь, откинулась на спинку шезлонга и сказала: «Мой мальчик и жука не обидит!» (У нее была манера путать поговорки.) «Вот поэтому-то… – хотел объяснить он. – Именно поэтому…» Но мама помахала рукой жене священника и сказала: «Это только сон, дорогой. Дурной сон». Он проснулся в полутемном кровавом подземелье: кто-то обвязал лампочку красным шелковым шарфом, чтобы притушить свет. Вдоль стен в два ряда, друг над другом, лежали люди, а снаружи грохотал, удаляясь, воздушный налет. Ночь выдалась тихая: если бомбы падали в миле от тебя, это был вроде и не налет. По другую сторону прохода храпел старик, а в конце убежища на одном тюфяке лежала парочка, держась за руки и прижавшись друг к другу коленями. Роу подумал: а ведь и это показалось бы ей сном, она бы ни за что не поверила. Она умерла до первой мировой войны, когда аэропланы – тогда еще нелепые деревянные ящики – едва-едва перебирались через Ламанш. Она так же не могла бы себе этого представить, как и того, что ее сын с бледным серьезным личиком, в коричневых вельветовых штанишках и голубом свитере – Роу сам себе казался чужим на пожелтевших фотографиях в мамином альбоме – вырастет, чтобы стать убийцей. |
| Действительно, род (Helophorus), к которому принадлежит данный вид, сегодня насчитывает в своем составе почти 200 видов – 150 видов на территории Евразии и Северной Африки, более 40 видов в Северной Америке, еще несколько видов живут в Центральной Америке, тропической Африке и в северной Индии. Казалось бы, этот факт косвенно свидетельствует о том, что биологические виды могут свободно эволюционировать: изменяться, дробиться и разделяться, хотя бы в рамках рода. Однако, несмотря на столь впечатляющее видовое разнообразие внутри этого рода, конкретный вид (этого рода) морщинник сибирский (H. sibiricus) – сохраняет свои видовые особенности на всем протяжении громадного ареала. И как мы теперь выяснили, еще и на огромных промежутках времени. Давайте еще раз прочувствуем всю «интригу» этой ситуации – палеонтологи нашли некоего ископаемого жучка возрастом 20 миллионов лет… и он оказался морфологически неотличим от современного жука, морщинника сибирского. Таким образом, этот героический жучок наглядно демонстрирует потрясающую устойчивость биологического вида не только в пространстве, но еще и во времени. Устойчивость настолько сильную, что это просто необъяснимо в рамках «единственно верного учения», где как известно, «всё течет, всё изменяется» (особенно среди куч изолированных популяций). И всё бы хорошо, если бы такой жучок был один. Тогда его можно было бы списать на «очень удачное стечение эволюционных обстоятельств». Однако таких «жучков» в настоящее время палеонтология «накопала» уже достаточно много. Приведу соответствующую цитату (Расницын, 2002): Известны и более прямые указания на большую древность некоторых видов. Так, в фауне эоценового балтийского янтаря (возраст не менее 40 млн. лет ) сейчас известно несколько видов насекомых и около десятка видов клещей, на видовом уровне неотличимых от современных ; более обычно персистирование на интервалах в 10 – 20 млн. лет (Zherikhin, 1999). Находки разнообразных плиоценовых галлов, неотличимых от галлов, вызываемых современными видами насекомых на тех же растениях, гораздо моложе (3 – 5 млн. лет), но они не менее важны, так как подтверждают широкое распространение не только морфологического, но и биохимического стазиса насекомых в течение миллионов лет (Zherikhin, 2002a). Многие из этих находок происходят из Северной Европы, так что речь идет о видах, переживших ледниковый период , но не изменившихся даже биохимически (поскольку морфологическая специфика галла обусловлена биохимическим воздействием насекомого – галлообразователя на ткани растения – хозяина). Таким образом, стазис длиной в миллионы лет осуществляется не только в отсутствие обмена генами, но и вопреки несомненным глубоким, возможно даже катастрофическим, изменениям условий. |
| К этому времени все в церкви сидели с красными лицами, задыхаясь от подавленного смеха, а проповедь застыла на мертвой точке. Вскоре она возобновилась, но шла спотыкаясь и с перебоями, ибо не было никакой возможности заставить паству вникнуть в ее смысл: даже полные самой возвышенной скорби слова прихожане, укрывшись за высокой спинкой скамьи, встречали заглушенным взрывом нечестивого смеха, словно бедный проповедник отпустил что-то невероятно смешное. Для всех было истинным облегчением, когда эта пытка кончилась и проповедник благословил паству. Том Сойер шел домой в самом веселом настроении, думая про себя, что и церковная служба бывает иногда не так уж плоха, если внести в нее хоть немножко разнообразия. Одна только мысль огорчила его: он ничего не имел против того, чтобы пудель поиграл с его жуком, но все-таки уносить жука с собой щенок не имел никакого права. Глава VI В понедельник утром Том проснулся, чувствуя себя совершенно несчастным. В понедельник утром всегда так бывало, потому что с понедельника начиналась новая неделя мучений в школе. По понедельникам ему хотелось, чтобы в промежутке совсем не было воскресенья, тогда тюрьма и кандалы не казались бы такими ненавистными. Том лежал и думал. И вдруг ему пришло в голову, что недурно было бы заболеть: тогда можно и не ходить в школу. Перед ним смутно забрезжил какой-то выход. Он исследовал свой организм. Никакой хвори не нашлось, и он принялся за дело снова. На этот раз ему показалось, что у него имеются все признаки колик в желудке, и он возложил надежду на них. Однако симптомы становились все слабее и слабее и, наконец, совсем исчезли. Он стал думать дальше и скоро нашел кое-что другое. Один верхний зуб у него шатался. Поздравив себя с удачей, Том уже собрался было застонать для начала, как вдруг ему пришло в голову, что, если он явится к тетке с такой жалобой, она просто-напросто выдернет ему зуб, а это очень больно. Он решил оставить зуб про запас и поискать чего-нибудь еще. Довольно долго ничего не подвертывалось, потом он вспомнил, как доктор рассказывал про одну болезнь, с которой пациент недели на две, на три укладывался в постель и мог совсем остаться без пальца. Он сейчас же выставил «больной» палец из-под простыни и стал его рассматривать. Только он не знал, какие должны быть симптомы болезни. Все же ему думалось, что попробовать стоит, и поэтому он принялся стонать с большим воодушевлением. |
| Кто следил за историей науки и размышлял над ней, тот, конечно, с немалым удивлением замечал, что часто для самых серьезных ученых висящая если не на воздухе, то на тоненькой ниточке ничтожного факта гипотеза бывает дороже противоположного ей утверждения, покоящегося на целом ряде надежных для другого фактов. Что же заставляет отвергать факты и предпочитать им гипотезы? Вера. Одной из наиболее ценных истин, в которых уверился я здесь в Академии, считаю я ту, что так называемой свободной науки нет и быть не может. Наука свободна, пока она отвлеченна. Свободен ученый человек, пока делает он математические выкладки, которые не касаются его души, его жизни. Но как только затронут вопрос жизни и смерти, спасения и погибели, наука тотчас подчиняется Христу или антихристу, потому что ответ на эти вопросы зависит не от науки, а от веры во Христа или антихриста. В науках отвлеченных, в математике например, много установлено бесспорных и общепризнанных истин, но о вопросах жизни спорят без конца, спорят страстно и ожесточенно, и это именно потому, что спор идет о вере, а такие споры всегда бывают самыми напряженными. Где о вере спор, Там, как вихрем, сор, И любовь, и дружба сметены 7 . Я сказал о математике, что там много установленных непоколебимо истин, но весьма мудро рассуждал один из философов (Лейбниц). Если бы, говорил он, математика вооружалась против наших страстей, то мы, наверно, не менее часто и тяжко нарушали бы законы математики, чем делаем это теперь в отношении законов морали, оспаривали бы ее положения и все ее аксиомы и теоремы самым искренним образом почитали бы за софизмы. Наша богословская наука по преимуществу пред всеми другими касается жизни нашей, нашего спасения и погибели. Богословская наука самая жизненная из всех наук, и ни одна из наук не может идти в этом отношении в какое-нибудь сравнение с наукой богословской. В самом деле, можно ли здравому человеку-христианину сказать, что для его жизни и его спасения нужнее знать, как протекали пунические войны, что делали какие-нибудь там каролинги или капетинги, какие пищеварительные органы у майского жука или бабочки-мотылька, что все это знать ему нужнее, чем быть, например, научно уверенным в подлинности Евангелий и посланий апостольских? Я думаю, что всякий церковный человек скажет: да Бог с ними, как там питаются разные жуки, чем занимались эти разные капетинги и каролинги, – для моей жизни, для моего спасения несравненно важнее увериться в том, что святое Евангелие – произведение святых апостолов, посланных в мир Христом, а не подделка II века. |
| Из домика вышла девушка с черными распущенными волосами до плеч, несет таз с бельем, и Антипов видит: Наташа. Вскакивает, роняя наземь книжку и карандаш. — Ты? — говорит Наташа и подходит, улыбаясь, трогает его спокойной рукой. — А я знала, что ты появишься. Только думала — раньше. Он ошеломленно молчит. Ведь почти забыл про нее. Нет, не забыл, но она там, давно, в неизмеримо далеком. Забыл о том, что она здесь и что приехал из-за нее. С изумлением глядит на нее: худую, почти тощую, обожженную грубым загаром, кожа облупилась на носу, на резких скулах; в прорехе короткого сарафанчика видно темное от загара тело. И видно, что под платьем нет ничего. Как же она тут ходит, при мужчине? Да ведь слепой… — Я стала некрасивая? Он покачал головой. — Глупо! Как будто была красавицей… Ты смотришь на меня, как собака на жука, озадаченно… Повернув голову набок… — она показывает. Он видит смеющийся рот, белые зубы. Берет его за руку и ведет в дом. Большая старуха сидит на мятой постели; должно быть, лежала, сейчас поднялась, села и кивает, трясет космочками, шепчет добродушное, у нее коричневое, в керамических складках, широкое книзу лицо и узкий, непроглядно черный кавказский глаз. Такой же, как у Наташи. Она ее прабабушка. Наташа говорила, кто-то у нее из черкесов. И откуда все это? И надолго ли? Прабабка плоха, и невозможно уехать. Еще недавно, год назад, она ходила за птицей, была совсем ничего, а теперь ноги как чурбаки. Прабабке семьдесят восемь лет. А Яким — вот он вползает, стуча палкою по порожку, — прабабкин внук, точнее сказать — внучатый племянник. Наташе он двоюродный дядя. И ему, как и бабке, помощи ждать неоткуда, родные погибли. Ему жениться надо, он не старый еще, здоровенный, рука у него как капкан. Поймает пальцами — не вырвешься. Сила неимоверная, девать некуда. А жениться не хочет. Слепой сидит на лавке, слушает про себя, головой никнет, соглашается. — Сватают за него одну девушку старую. Почему не хочешь, дядя Яким? — Потому нельзя меня полюбить, — быстро произносит Яким привычный ответ. — Меня пожалеть можно. |
| В первые дни, услышав о нем и удивляясь тому, что Мишка не появляется, Киянов ужасно нервничал, звонил туда и сюда — в первую очередь, конечно, позвонил Татьяне Робертовне, но соседка сказала, что Татьяна Робертовна в больнице, про Мишку соседка ничего не знала, тут стали доноситься, взбудораживая, отклики и впечатления от встреч с Мишкой разных лиц в разных домах, но никто не слышал от него вопросов о Киянове, что было настолько нелепо, что даже не верилось, и Киянову казалось, что его обманывают, люди так заняты собой, что не слышат, когда говорят о других; однако день проходил за днем, Мишка не прорезывался, по просьбе Киянова ему дважды передавали кияновский телефон, он зачеркнул четвертьвековую дружбу начиная с двенадцатого года, когда сошлись теплым сентябрьским днем во дворе гимназии в городе Ярославле, зачеркнул и выбросил, как испорченный текст в мусорную корзину, крайне странно и глупо, эти люди считают, что только их страдания подлинны, а страдания обыкновенных людей не в счет, высокомерие несчастных и обиженных жизнью, нет большей ловушки, чем это высокомерие, ибо не знаешь, как к нему отнестись, — какую бы правду ты ни сказал, она покажется неуместной, какую бы несправедливость ни допустили другие, ее воспримут как истину. Поэтому Киянов затаился и ждал. Гриша умер, никого не осталось из тех, кто знал Мишку и Киянова с мальчишеских лет. Никто не мог помочь Киянову и окольными путями вызнать: что же случилось? Киянов был наподобие жука на лесной дороге, который, услышав шум, упал навзничь и замер, притворившись мертвым. В один из дней ожидания и тревоги Киянов увидел сон: огромное пустынное помещение вроде подземелья, освещенное тускло, почти темное, с цементным полом, с широкими лестницами, ведущими куда-то наверх, и он, Киянов, стоит на цементном полу, прячась за мощную бетонированную четырехгранную колонну — в помещении все бетонированно, четырехгранно, подчинено гнусному конструктивистскому замыслу, который всегда был Киянову ненавистен так же, как подобная «левая» дребедень двадцатых годов, — стоит, прячась за колонну, охваченный невнятным страхом, и вдруг видит, нет, сначала слышит шум над головою, на втором этаже, какой-то грозный летучий шорох, точно распахнулись ворота и ветер метет по цементному полу множество бумаг, а затем видит, как по широкой лестнице сбегают вниз люди, они держатся плотной стаей, как марафонцы в начале пути, бегут босиком, от этого сверху был слышен не топот, а шорох шлепающих босых ног, все в чем-то белом, с белыми повязками на глазах. |
| Очевидно, что естественный отбор, как фактор эволюции, в данном случае вообще не при чём (опять). Еще интересно, что прибыв в Евразию, наши замечательные жуки зигограммы, видимо, решили – «гулять так гулять»... и помимо мгновенного освоения полёта, начали демонстрировать впечатляющую изменчивость еще и по окраске (Рис. 16). Опять даю слово авторам исходной заметки (Голубева, Опарина, 2011): В этих специфических условиях зигограмма сильно изменилась. Появились разнообразные варианты окраски покровов, которые не были известны ни в американских популяциях, ни у других видов рода . Более того, коллекционные данные из 11 штатов США говорят об исключительной стабильности окраски жука. В США известны два подвида зигограммы, но они отличаются незначительно и по иным признакам. Большинство появившихся форм были по сравнению с исходной меланистическими, т. е. темноокрашенными, вплоть до полностью черных покровов. Ковалёв пишет, что полная меланизация настолько необычна у видов этого рода, что систематик немедленно выделил бы новый таксон, если бы не наблюдал быстрое появление таких вариаций своими глазами. Всё это необычное разнообразие можно было наблюдать внутри «одиночной волны» на нескольких тысячах гектар на Северном Кавказе. Рисунок 16. Вариации окраски зигограммы – исходный тип и меланисты (из Голубева, Опарина, 2011). Рисунок адаптирован: слева внизу – фотография северо-американской зигограммы с сайта www.texasento.net, Harvard, Worcester Co., Massachusetts, July 18, 2004 (Tom Murray). Структура «уединенной популяционной волны» и фенотипические вариации окраски зигограммы (справа) приводятся из работы О.В. Ковалева (Ковалев, 2001). 35 Что и говорить, разгулялись так разгулялись. Окраска жуков, попавших на новую территорию, почему-то стала демонстрировать сильную изменчивость, которую до этого не демонстрировала вообще. Понятно, что это опять: 1) Пример внезапного проявления скрытой изменчивости, никогда ранее не наблюдавшейся, но потенциально имевшейся у данного вида. 2) При очевидном отсутствии какой-либо роли естественного отбора в этих проявлениях. |
| 149 По свидетельству книги Бытия, душ дома Иакова, перешедших с ним в Египет, было семьдесят. Но в это число включены женского пола только две души. ( Быт. 46:8–27 ). Кроме этих 70 душ, переселились с Иаковом в Египет жены сыновей и внуков его, дочери и внучки его со своими мужьями и детьми, родственники и домочадцы, так что всех переселившихся с Иаковом в Египет и потом вошедших в состав народа Израильского полагают несколько тысяч; поэтому для поселения их нужно было назначить целую область. Фараон велел поселить Иакова с домом его на восточной границе Египта, в земле Гесем, которая простиралась от Аравийской пустыни до Танисского рукава Нила и от Средиземного моря до Мемфиса. Таким образом, Иаков с семейством поселился недалеко от Иосифа, который жил при дворе фараона в Мемфисе или в Аварисе. В земле Гесем были хорошие пастбища для скота, и египтяне жили смешанно с иноземцами, потому не питали такого отвращения к скотоводам, какое имели египтяне внутренних областей, обожавшие быков, коров и овец. При этом исполнилось намерение Промысла Божия облегчить израильтянам выход из Египта в землю Ханаанскую и отделить их от египтян, чтобы они не заразились их многобожием. В Египте каждая область и каждый значительный город почитали свое божество под видом какого-либо животного: в Мемфисе почитали черного быка Аписа, в Илиополе – белого быка Мневниса, на Меридовом озере – крокодила, в Мендесе – козла, в Фивах – овцу, в Мемфисе и Илиополе – жука, в Гермополе – обезьяну, в Кинополе – собаку, в Бушо – мышь, в Бубасте – кошку, так что убившего кошку казнили смертью, в Ликополе – волка, в Леонтаполе – льва, во всем Египте обожали ибиса. Обожались также змеи и рыбы. Коров египтяне не убивали и не употребляли в пищу. Овец и козлят можно было убивать и есть, но с тем, чтобы известную часть их предоставлять жрецам 150 Колено Ефремово всегда отличалось военною силою, а по разделении еврейского народа на два царства, оно было главным в Израильском царстве 153 Египтяне имели обычай бальзамировать тела умерших и были весьма искусны в этом деле. При бальзамировании вынимали из тела мозг и внутренности и наполняли труп миррою, кассиею и другими ароматическими веществами; потом в продолжение 30 дней мазали тело кедровым маслом, миррою и мазью из корицы. Затем клали тело на сорок дней в натровую (селитровую) соль. Наконец, обвертывали тело льняными повязками, пропитанными смирною и покрытыми камедью, полагали в деревянный ящик, сделанный и раскрашенный наподобие человека, завернутого пеленами, и помещали в погребальнице. Набальзамированные тела египтян называются мумиями. Их находят и ныне в совершенной целости, несмотря на то, что они погребены были две или три тысячи лет тому назад |
|
|
